В соседней лаве Андрей Ефимович встретился со Степаном Скобловым.
— О, да ты уже стал совсем большой, — сказал шахтер, поднося к лицу Степана лампочку. — Как же тебя по батюшке, Степан Васильевич? А то неудобно просто Степкой называть такого верзилу.
— А вы помните меня?
— Ну как же, помню. Помню, как ты лазил к нам на голубятню. Твой батько учил меня, а ты говоришь, не помню. О, да ты, брат, совсем мужчина. Возмужал.
— Скажите лучше, загрубел, — засмеялся Степан и сдвинул каскетку на затылок. Открылся большой выпуклый лоб. Очевидно, от постоянного пребывания на воздухе лицо потемнело и обветрилось, но на лбу под свет-лыми как солома волосами белела полоска нетронутой загаром кожи, белые лучики расходились от глаз к вискам. Черты лица у Степана были резкие и грубоватые, но голубые, очень светлые глаза смотрели по-мальчишески озор-но и весело. Рядом с черноволосым рослым Андреем, державшим свои широкие плечи прямо, светловолосый, голубоглазый Степан казался неуклюжим увальнем. Синий шахтерский костюм отца был ему не по росту и явно стеснял движения. Забывшись, Степан откинул полы пиджака, засунул руки в карманы брюк и расправил плечи; в его фигуре почувствовалась военная выправка. Но, спохватившись, он снова опустил плечи, сгорбился, движения стали нарочито вялыми, скованными. Тело Степана словно приноравливалось к костюму, который был ему неудобен и тесен.
— А я только что разговаривал с Матекиным, — сказал шахтер.
— С Саввзонкой! — воскликнул Степан.
Саввушка — так они называли когда-то учителя истории. Это имя напомнило Степану те незабываемые дни, когда учитель увлекательно рассказывал эпизоды из русской истории. Далекое прошлое становилось близким и понятным, герои тех далеких дней, когда по Руси еще хаживали былинные богатыри, оживали, и слышались отголоски славы воинственного князя Святослава. Рассказывая о Киевской Руси, учитель читал и летописи, и былины, и «Слово о полку Игореве». Может быть, поэтому и Степан Скоблов, и Борис Орлов любили уроки истории и полюбили Саввушку.
— Что он делает? Как он? Не эвакуировался? — забросал Степан шахтера вопросами.
— Протестует!
— Протестует! — повторил Степан, отирая с лица пот.
— Благородный протест! — улыбнулся шахтер.
— Благородный протест, — повторил Степан восхищенно.
Он хорошо помнил Савву Григорьевича Матекина и ясно представлял себе, какое возмущение, какой гнев, какая скорбь должны были охватить учителя, очутившегося в оккупации. Да, такой человек, как Савва, не мог спокойно смотреть, как фашисты надругаются над всеми святынями советского народа; он не мог отдать им своих учеников, он борется за детей, во имя детей. Первым душевным движением Степана была радость — Савва здесь, Савва протестует, сопротивляется. Чудесно! Как это было бы замечательно: обнять Савву, сказать ему все—сказать, что послан штабом партизанского движения южного фронта, послан для работы в подполье, сказать все это учителю, заключить с ним союз, и станет легко и просто. Они вскинут на плечи автоматы и объявят фашистам открытую борьбу.
Голубые глаза Степана засверкали, но усилием воли он подавил порыв радости и, хмуря брови, спросил:
— Он с нами?
— С нами-то с нами... Да уж очень он горячий. Положиться на него, конечно, можно. Но близко к немцам подпускать не следует. Убить врага он убьет, но шуму наделает — ого!
Степан улыбнулся.
— Вам приказано уйти, дядя Андрей, — сказал он, понизив тон.
— Добре. Я знаю. Была радиограмма. Вот передам тебе «дела» и уйду. Свое задание я выполнил: шахты законсервированы— видишь, какая здесь: «работка», — веселые морщинки образовались вокруг его глаз. — «Дело» можно сказать идет вовсю. Слушай.
Он потянул Скоблова к куче угля, и они сели. Вытянув длинные ноги в чунях, шахтер оперся на локоть и шептал пригнувшемуся к нему Степану. В лаве никого не было, только капли воды с шипеньем падали на штыб, но Андрей Ефимович на всякий случай говорил шепотом:
— Мы сколотили крепкую диверсионную группку. Твоей правой рукой будет Борис Орлов.
Степан кивнул головой.
Мы пристроили его на работу в «Донэнерго» чертежником. Взяли. Борис умеет произвести впечатление. Ты пойдешь на станцию Мушкетово в охрану.
Степан с сомнением посмотрел в глаза шахтеру.
— Ничего, ничего. Прикинешься дурачком, дезертиром — и возьмут. Ты же природный артист — я помню, как ты выступал в школьных спектаклях.
— Да, роли простаков, говорят, у меня получались здорово.
— Вот-вот! Именно простаков. В Авдотьино тебе тоже есть на кого опереться. Лида Каравацкая—раз, Варя Татарчук — раз, девчата свяжут тебя с остальными. Там к ним Евгений Диденко затесался, но ты с ним поосторожнее. Он и комсомолец и, как о нем говорят, свой в доску, но уж очень храбрится. Я таких не люблю. Сделает на копейку, а нашумит на сто рублей.
— Я знаю его. Он парень с большим самолюбием, это верно.
— Близко к себе его не подпускай. Не надо рисковать.
— Добре.
— С Матекиным мы договорились: он будет ведать твоим «корреспондентским пунктом». «Армия» у него — ого! Мигом разнесут по шахтам нужные вести. На Савву Григорьевича можешь положиться вполне. Я знаю его много лет.
— Да и я знаю.
— Только держи его крепко в руках и имей в виду: для диверсий он не годится—шумит. В нашем деле нужна сугубая конспирация. Листовки — вот это по его части. Он и людей здесь добре знает, через него ты сможешь поддерживать связи с шахтерами: мы пристроим его сюда чернорабочим. Есть там у него еще один человек — здорово может нам пригодиться,—Андрей Ефимович несколько раз провел ладонью по подбородку и слегка нахмурился.
— Понимаешь, Степан Васильевич, нам нужны свои люди в полиции, на бирже труда, поближе к немцам. Я давно уже нацеливаюсь на учителя немецкого языка Всеволода Збышевского.
— Всеволод Антонович!
— Ну, ну! Ты учился у него? Как он? Характер-то у него подходящий — человек он тихонький и скромный. Для этого дела такие и нужны — незаметные. Но все же ты присмотрись к нему, прощупай. И не сам, а лучше всего через Савву Григорьевича. Понятно?
— Понятно.
Андрей Ефимович пригнул голову Степана к своему лицу и зашептал:
— На шахтах у нас заготовлен динамит. Есть и тол. Мы уже дали себя почувствовать. Слыхал?
— Да, слышал. Взрывчатку еще забросят.
— Хорошо. Склад оружия на обогатительной фабрике. Орлов знает. На Кураховку для связи пристроили Ивана Клименко, запомни — слесарь Иван Клименко.
— Вы и там обосновались.
— А как ты думал! Радистка — в Рутченково, у Татьяны Петровны. Ты ее знаешь? Учительница.
— Сестра нашей Ольги Петровны?
— Вот-вот. Только Ольга Петровна маленько жидковата: всплакнуть любит. А сестра ее — кремень. Нашей породы человек.
— Но как же... Мать говорила мне, что Ольга Петровна собирается жить у сестры, а там...
— И пусть себе живет. На здоровье. Ты и Ольгу Петровну можешь использовать — для связи с Рутченково. Ничего. Поплачет и сделает.
— Она не из храбрых.
— Не из храбрых, это верно. Но ты знал ее з мирное время. А теперь! Тот, кто любит свой народ, свою страну, кто ненавидит фашистов, тот обязательно будет храбрым. Что, разве не так?
— Так то так. Но мне все же кажется, что такие дела не для Ольги Петровны.
— Такие дела для всех советских патриотов. Да ты присмотрись к ней получше, ты плохо знаешь ее. Ты присмотрись. Вот с этим Женькой Диденко уши мне прожужжали: храбрый, отчаянный, природный диверсант-под-рывник. А у меня не лежит что-то душа к таким храбрецам, у которых на лбу написано: я, мол, герой. Ольга Петровна и тихая, а я на нее скорее положусь, чем на Диденко. Не люблю крикунов. Да ты не качай, не качай головой. Ты слушай меня, моему опыту поверь. Ты еще на свет не родился, когда я уже гнул спину у кулака. Я этих людей знаю. Не забудь, что старый Диденко сослан; ты-то не помнишь, а я знаю, как он вредил Советской власти. А Ольга Петровна нашего, бедняцкого роду— с чистой душой. Евгения используй, но близко не подпускай. Доверяй, но проверяй. Так-то!
Он, выпрямившись, снял каскетку, провел руками по взмокшим волосам и снова надел каскетку.
— А вы куда, Андрей Ефимович? — спросил Степан, тоже выпрямившись.
— Подожди, еще не все. — Шахтер притянул Степана за руку к себе и опять зашептал: — В Марьинке у меня жинка с хлопцами, у батька. Запомни их адрес, в случае чего — крой прямо туда. Спрячут за милую душу. Батька зовут Ефим — известно, но ты ищи деда Архипыча. Любой ребенок приведет тебя к нему. Он тебя выручит. Хитрый старик. Скажешь, что от меня,—душу отдаст, а выручит. Ну, и Анфису ты знаешь. Не подведет. А хлопчики— мои... — Лицо шахтера посветлело, в глазах появился ласковый блеск, он засмеялся, хлопнул Степана по колену.— Теперь все. Пошли. Скоро смена. Пока доберемся до ствола — в самый раз и будет.
— А вы куда же?—опять спросил Степан, придержав шахтера за локоть.
— Я куда? Хм!—Андрей Ефимович сощурил глаза и улыбнулся. — Далеко не уйду, не бойся. Мы еще встретимся, и не раз. — Он обнял Степана за плечи, прижал к себе и шепнул:—Явлюсь в подпольный обком партии..
- А-а!
— Доложу обо всем, что сделано. А что дальше? Там скажут, что дальше делать. Скажут сюда вернуться — вернусь. — Он с беспокойством прислушался к потрескиванию над головой, посмотрел на потемневшие, старые стойки, взял лампу, стоявшую сбоку на земле, и встал. — Одно меня тревожит: радистка у нас доморощенная. Принять — передать может, но технику плохо знает.
— О, это не беда. Скоро нам забросят оттуда опытных разведчиков и радистов.
Андрей Ефимович повеселел.
— То добре. Пошли. Эх ты, Степка-голубятник, — он хватил Скоблова по плечу и захохотал, — Мой-то, Егорка, голубей с собой забрал в Марьинку. Весной обещал письмо прислать. Чудачок! Я, говорит, тебе, папка, 1-го мая поздравление пришлю. Так что если увидишь весной голубя, так и знай — от Егорки! Он такой. Он свое слово сдержит. Ну, давай обнимемся.
Они обнялись и поцеловались.— В случае необходимости придешь в Марьикку к моему батьке. Я крепко на него надеюсь: Архипыч не подведет. Не-ет! — Он подумал. — Вот что, Степан. Если прилетит голубь — так и знай: я зову тебя на свидание. Так и знай.
