Ночью в типографии «Донецкого вестника» набирали заметку, в которой сообщалось о расстреле пяти девушек за то, что они помогли двум военнопленным бежать из лагеря. Утром люди читали грозные предостережения коменданта: «Так будет со всяким, кто вздумает бороться с нами».
Скоро о гибели девушек узнал весь поселок. О них говорили в квартирах, на базаре. Говорили взрослые и дети. Одни восхищались, другие жалели. Когда какой-то старик назвал поступок девушек необдуманным, — спасли двух, а погибло пятеро, — на него напали: пусть двух, но эти двое разнесут весть о героинях, которые смело поднялись на борьбу с поработителями. Они погибли — на их место встанут тысячи. И пусть знают немцы, что нет в Донбассе камня, который не был бы обрушен на их головы.
Об этом говорили взрослые, и дети приносили в школу отголоски этих разговоров.
Днем к Матекиным неожиданно пришла учительница русского языка Ольга Петровна. Это была уже немолодая женщина, которая учительствовала лет тридцать и обучила сотни ребят. На учительских собраниях она вразумительно и громко говорила об отметках, тетрадях, детских шалостях, и казалось, что ее гораздо больше интересует ошибка в диктанте, чем школьник, сделавший эту ошибку. Она была строга, дети побаивались ее, но, кончив школу, ученики с горячим чувством благодарности вспоминали учительницу. За тридцать лет она ввела в жизнь многих, и в письменном столе у нее хранилась пачка писем.
В зимние вечера Ольга Петровна разбирала письма своих питомцев и была счастлива.
Нашествие немецких фашистов испугало ее. Она притихла, и подавленная, словно оглушенная смотрела на людей темными страдальческими глазами. В школе со времени захвата поселка фашистами Ольга Петровна не была, Матекины предполагали, что она ушла к сестре, которая жила в другом районе города — в Рутченково.
Она неожиданно вошла решительными шагами, стала посреди комнаты и, глядя на Александру Яковлевну глубоко запавшими глазами, сказала мрачно:
— Дети смелее нас!
Матекина посмотрела на нее с недоумением:
— Да что вы это, дорогая Ольга Петровна. Опомнитесь! Что вы говорите?
— Ах, не утешайте, не утешайте меня. Я знаю, что говорю. О, я все, все вижу. Савва Григорьевич чудесный, благородный человек! Но что он может? Ах, если бы все были такими, как Савва Григорьевич. — Она хрустнула пальцами.—Вы знаете, что произошло в Мушкетово? Дети выкололи Гитлеру глаза.
— Что-о?
— Вы представляете? — Она подошла к Александре Яковлевне и схватила ее за руку: — Директору приказали вывесить в коридоре портрет Гитлера — ну, вы знаете, приказ из «освиты». Директор испугался. Вчера портрет Гитлера появился на стене, а сегодня...—У нее перехватило дыхание. Она обеими руками оттянула ворот платья и коротко засмеялась. — Учителя, дети пришли в школу, а у Гитлера выколоты глаза.
— Кто же это сделал?
— Это сделал чудесный советский школьник. Благородный, смелый!
Она всхлипнула.
— Ольга Петровна, дорогая. Ну как вам не стыдно, ну успокойтесь, — засуетилась Александра Яковлевна. — Голубушка, Ольга Петровна, я налью вам чая. Выпейте, дорогая. Хоть без сахара, а все же... выпейте, вот.
— Давайте чая, — Ольга Петровна села к столу, попробовала отхлебнуть из чашки горячий напиток, но слезы против воли выкатывались из-под сжатых век, стекали по щекам, попадали в рот, она глотала их соленую горечь вместе с чаем и твердила:—Это урок, урок нам...—Сделав несколько глотков, она судорожно вздохнула, отодвинула чашку и сердито сказала:—По соседству со мной живет красноармейка Гончаренко, ну, вы знаете. Так ее девочка спрашивает меня: «Ольга Петровна, почему немцы убили комсомолок? Моя мама тоже помогает военнопленным, она им когда картошку варит, а когда кукурузу. А если я понесу картошку в лагерь, и меня убьют? Я же пионерка». Ах, Александра Яковлевна, как она это сказала! И я, старая дура, не знала, что ответить, я растерялась. Я! Учительница!
В дверях стоял Савва Григорьевич.
Ольга Петровна увидела его, прижала руки к лицу и опять заплакала.
Матекин повернулся и вышел.
В учительской за столом сидели Лида и Борис и тихо разговаривали.
— Что вы здесь сидите? Почему не в классе? — накричал на них, входя, Матекин.
— Звонка еще не было, — возразила Лида.
Борис поднял на нее недоумевающий взгляд: зачем ей звонок? Как будто школа живет нормальной жизнью.
Савва Григорьевич отодвинул стул и сел. Он долго молчал, опустив голову. Лида с режущей болью в сердце смотрела на его осунувшееся лицо с синими тенями под глазами.
— Савва Григорьевич, дети спрашивают, за что фашисты убили комсомолок, — сказала она тихо.
Матекин выпрямился и резко поднял голову. Его глаза блеснули.
— Друзья мои, — сказал учитель решительно, — мы не можем, не имеем права молчать. — На его лице, под глазом, дернулась жилка, рука, лежавшая на столе, выстукивала мелкую дробь. — Мы должны объяснить ребятам, кого и за что убивают фашисты.
«Объяснить ребятам, кого и за что убивают фашисты», — холодная дрожь охватила Лиду с головы до ног. Первой ее мыслью было остановить Савву. Но перед ее глазами всплыла такая картина: в глубине двора стоит серое здание; двор обнесен высокой каменной оградой, она оплетена колючей проволокой; вдоль ограды, громко стуча подкованными железом ботинками, ходят автоматчики. За оградой на обледенелом дворе замерзают, умирают от голода, от ран, от тифа военнопленные... На высокой эстакаде шахты раскачиваются трупы повешенных.
Дети видят умирающих за колючей проволокой военнопленных, видят виселицы. Фашисты убивают их отцов, братьев, сестер. Дети должны знать, почему фашисты убивают советских людей. Они узнают это от учителей.
Лида взяла «Донецкий вестник» и пошла в класс.
- Здравствуйте, ребята, — сказала учительница, подойдя к столу и опершись на него рукой.
— Здравствуйте, Лидия Капитоновна, — хором ответили школьники. Они смотрели на учительницу с доверием и надеждой. На первой парте возле окна сидела Ира Селютина. Учительница взглянула на худенькое пожелтевшее личико девочки, глаза их встретились; горящие глаза девочки требовали: научи нас бороться.
Учительницу охватила тревога, боязнь сделать не то и не так, как хотят эти требовательные детские глаза.
Всегда раньше она чувствовала, что дети относятся к ней с ласковой доверчивостью; в классе она чувствовала себя, как музыкант, способный извлечь из музыкального инструмента и самые пламенные, и самые нежные звуки. Не было еще у Лиды большого учительского опыта, и не могла она похвастаться ни стопроцентной успеваемостью, ни образцовым поведением ребят, но дети, — она это чувствовала, — охотно открывали ей свои сердца, и она могла вести их за собой. Она умела сделать урок интересным, ярким, и хотя это была сухая арифметика, дети с увлечением множили и делили. За ней шли, ей покорялись, потому что верили: Лидия Капитоновна научит хорошему.
Лида взглянула на доску и увидела уродливую фигуру кривоногого человека с огромной головой и длинными руками. Через всю доску крупно было написано:
«Гитлер — дурак».
От лица учительницы отлила краска.
— Дежурный! — сказала она дрогнувшим голосом, стараясь не смотреть на карикатуру. — Почему не вытерта доска?
Долговязый парнишка со светлыми вихрами на голове подбежал и, схватив тряпку, принялся тереть ею по доске. Лида взяла мелок.
— Хорошо, садись. Парнишка снова сел за парту. Учительница судорожно вздохнула.
— Послушайте, ребята...
Она говорила глухо, как никогда раньше не говорила на уроках, и школьники смотрели на нее со страхом. Глаза Иры Селютиной ярко горели.
— В клубе имени Ленина немцы устроили лагерь для военнопленных. Красноармейцы были тяжело ранены и попали поэтому в плен. Убежать из лагеря очень трудно, и все же несколько красноармейцев убежало; им помогли девушки. Наши девушки, комсомолки... — Ей не хватило воздуха, она закашлялась. — Вы знаете, ребята, — говорила она сквозь душивший ее кашель, — что с ними сделали фашисты.
Учительница посмотрела на ребят и увидела: Ира медленно встает с парты, ее маленькая рука поднимается над головой, тонкие пальцы сжимаются в кулачок.
Грозная решимость охватила учительницу, она подошла к Ире, взяла девочку за плечо и заставила ее опуститься на парту.
— Ребята, вот здесь, в этой отвратительной грязной газетенке, напечатана заметка за подписью коменданта города. Он убил комсомолок за то, что они помогли красноармейцам убежать из лагеря, а теперь он угрожает всем нам.
Лида развернула газету и принялась читать заметку.
Ира слушала стоя, а когда учительница прочла: «Так будет со всяким, кто вздумает бороться с нами»,—девочка сжала руки в кулаки и закричала:
— Дурак... дурак... дурак Гитлер! Вихрастый парнишка мрачно проговорил:
— Мы убьем Гитлера! Все равно мы убьем Гитлера!
Учительница подняла руку. Класс затих.
— Красная Армия придет. Нас освободят. Родные мои дети! Советский народ отомстит фашистам за все страдания, какие они причинили нам.
Дети смотрели на учительницу с надеждой и любовью.
...В соседнем классе со школьниками беседовал Борис Орлов.
У него издавна установились с ребятами товарищеские взаимоотношения: дружба старшего товарища с младшими. Бывало, зимой, после уроков, он устраивал лыжные вылазки, летом ходил со школьниками на пруд. Тогда все было просто и легко.
Теперь все стало сложным и трудным. Школьники ждали от учителя решительных слов, действий. Но он помалкивал и делал вид, что не слышит их разговоров, не замечает их выходок. Один мальчишка набросал на мостовую гвоздей, на них наехала немецкая машина, и шины спустили; другой проколол гвоздем шину в грузовике, на котором привозили продукты в офицерскую столовую; третий нарисовал на заборе карикатуру Гитлера; четвертый сочинил эпиграмму на Геббельса. Школьники приносили в класс рассказы об этих событиях, которые им очень нравились. Рассказывая о том, как в Мушкетово ребята выкололи Гитлеру на портрете глаза, дети захлебывались от восторга и ждали, что скажет учитель. Они привыкли искать одобрения своим хорошим поступкам у учителя, им хотелось знать: хорошо ли они поступают, ненавидя Гитлера и вредя фашистам? Но учитель помалкивал, и ребята недоумевали. Борис чувствовал, что нити дружбы, связывавшие его с учениками, вот-вот оборвутся.
И вот настал момент, когда он откроет детям свою душу. Ни колебаний, ни страха, ни сомнений он не испытывал.
Он присел на край стола и, ничего не утаивая, рассказал о гибели смелых комсомолок.
— Фашисты расстреляли их, — проговорил Борис медленно и прошелся вдоль парт. Школьники провожали его серьезными взглядами. Он повернулся к окну, свет упал на его лицо. Откинув широким жестом руки светлые волосы, учитель сказал:—Всех не перестреляют,—подмигнул ребятам, засмеялся весело и грозно.—Верно, школята?
И впервые за недели гнета и тоски дети весело смеялись, но в их смехе были и угроза, и гнев.
...В класс Ольги Петровны пошел Матекин. Ученики, сбившись в кучки возле парт, горячо спорили. Когда вошел Савва, многие повернули к нему головы, и он увидел раскрасневшиеся, встревоженные лица. Детские лица — на них уже запечатлелись следы страданий. Глубокая жалость потрясла Савву. Отдать эти юные жизни немцам, чтобы враги растоптали их души, отняли у них веру в человека, в правду. Отдать их фашистам!
Савва Григорьевич забыл об осторожности. Он рассказал школьникам все. Но и этого ему показалось мало. Он послал к Лиде за газетой, и когда ее принесли, медленно и внятно прочел заметку. «Так будет со всяким, кто вздумает бороться с нами» — эту угрозу коменданта он перечитал два раза.
— Ребята, — произнес он своим сильным голосом, и его карие глаза загорелись мрачным огнем, — еще немецкие псы-рыцари пытались покорить Русь. А вы помните, что сказал Александр Невский после разгрома немцев на льду Чудского озера? «Кто с мечом к нам придет — от меча погибнет. На том стояла и стоять будет русская земля».
Сидевший у окна Ванцай приподнялся.
— Ты хочешь что-то сказать? — обратился к нему учитель.
Ученик вскочил, посмотрел на Савву, но ничего не сказал и весь красный опустился на парту.
Когда Савва и Борис, окруженные шумной толпой, вышли из класса в коридор, Лида стояла у окна. Лицо девушки было таким сосредоточенным, как будто она решала очень трудную задачу. Она словно прислушивалась к чему-то, что происходило в ее душе. Она чувствовала: в те несколько минут, пока она читала детям заметку о расстреле комсомолок, что-то в ней изменилось. В душе прежней Лиды — трезвой, насмешливой, неспособной на лирические излияния, как думали и она сама, и ее друзья, родилось что-то новое; она чувствовала, как вырастает новая Лида: и более чуткая, и более сильная.
Борис подошел к ней. Лида протянула ему руку. Она была горяча.
— Пойдем!
Они молча спустились вниз, молча вышли на крыльцо,
Учителя избегали ходить по поселку вместе — не следовало обращать на себя внимания; возле калитки Лида придержала Бориса за локоть, заглянула ему в глаза, в оживленные голубые глаза — они сияли. Девушка шепнула:
— Борьба началась.
— Да.
— Пока, — сказала она.
— До завтра.
На следующий день в Буденовке, Мушкетово, Авдотьино, во всех шахтерских поселках и даже в центре города появились листовки. Имена расстрелянных девушек, написанные неровными печатными буквами, были обведены черной рамкой. Внизу была строфа:
Спите, товарищи, спите,
Над вашей могилой пройдут,
Штыком ощетинясь,
С приказом: «Вперед!»
Листовка появилась в школе. Она переходила из рук в руки. Наивные строки безыскусственного стихотворения очень взволновали ребят. Особенно был возбужден Ванцай. Он несколько раз заглядывал в кабинет Матекина, но, когда учитель окликал его, мальчик вспыхивал и убегал.
Матекин догадывался, что листовку писали ученики: Ванцай, Саламатин, Селютина. Радостно и больно было при этой мысли. Радостно от того, что зерно упало на благоприятную почву и проросло. Но боль охватывала учителя при мысли о том, какая трудная жизнь предстоит ребятам, ставшим на путь борьбы. Он, учитель, указал им этот путь. Он поступил правильно. Советские дети не могут и не должны служить Гитлеру. Советские дети пойдут по стопам своих отцов, которые проливают кровь и на Черном море — в Одессе, под Севастополем, и на Балтике — под Ленинградом, и в Белоруссии, и на милом Донце, где так весело бывало в пионерских лагерях, и в Приазовье, куда он ездил когда-то с учениками удить рыбу. Он поступил правильно, указав детям путь борьбы.
Но когда Савва посмотрел на круглую стриженую голову Гриши Ванцая, на его лицо с припухлыми губами,— совсем еще ребенок — и уже воин, — учитель не знал, чего в его сердце было больше: гордости, любви или жалости. Этот мальчик в своем детском азарте не подозревает, какие опасности подстерегают его.
Маленькая, наивная листовка произвела на немцев потрясающее впечатление.
На другой день из Авдотьино прибежала Варя Татарчук.
— У нас — ад, — рассказывала она Лиде, — полицаи шарят по хатам, хватают молодежь. Ищут комсомольцев.
— Ищут? — переспросила Лида.
— Да. Я гоню ребят в села, пусть уйдут на время, пока утихомирится.
— А ты? Где ты живешь?—спросила Лида, с тревогой заглядывая в лицо Варе.
— Я не пропаду. — Она помолчала. — Трешер вызывал меня на допрос.
Лида так и впилась глазами в лицо подруги.
— Вызывал на допрос?
— Про тебя спрашивал.
— Про меня? — Лида побледнела.
— Да. Передал привет, просил заходить в гости, — ироническая усмешка искривила Варины губы.
Лида вспыхнула.
— Видимо, он запомнил тебя. Знаешь, Лида, у меня такое впечатление, что он рассчитывает на нас.
— Как рассчитывает?
— А так: девочки ничего себе, немножко их приручить, обласкать, родителям маслица подбросить—и будут шелковенькие. Трешеру нужны глаза и уши, чтобы видеть, откуда грозит опасность, и слышать, чем дышит народ, не укрывает ли партизан.
Варя посмеивалась, но глаза ее темнели от гнева.
— Трешер обошелся со мной вежливенько, не кричал, не грозил. Но такие вот, мяконькие, лисы — самые опасные, — говорила она, раздумывая.
— Зачем он меня спрашивал? — спросила Лида сурово.
— Не знаю. Их благородие желают тебя видеть. Не пойдешь сама — с конвоем приведут.
— Ты шутишь.
— Шучу? — Варя горестно вздохнула. — До шуток ли нам с тобой? Кажется, ты ему нравишься: «милая девочка» — так он сказал о тебе.
— Милая девочка? — повторила Лида, растягивая слова, и лицо ее словно накрыла черная тень.
Варя задумчиво смотрела в окно, за которым шумел ветер.
— Этот Трешер иезуит. Привели меня к нему, понимаешь ты, под конвоем, как и других, а когда его адъютантишко стал на меня кричать, Трешер выгнал его из кабинета, меня усадил на стул, поднес водички и — заговорил о тебе. «Милая девочка» и прочее...
— Варя, — перебила Лида. — Послушай. Завтра же я пойду к Трешеру. «Милая девочка!» Хорошо, очень хорошо. Он воображает, что я «милая девочка», при том глупенькая. И при этом влюблена в него. Так? Надо держать его в этом заблуждении. Понимаешь, Варя!
Лида схватила подругу за руки и сжала их.
— Что ты надумала? — побледнела Варя.—Это очень опасная игра.
— Я знаю. Но это не важно. Если мы заморочим голову этому красавчику... Ты понимаешь? Понимаешь? — Лида усадила Варю возле себя, обняла за плечи и зашептала на ухо: — Савва ищет подпольщиков.
— Да? О, это было бы так замечательно. А знаешь, Лида, у Трешера есть денщик. Странный он какой-то. Катюша уверяет, что он добрый: собачку ее, видишь ли, не убил.
— Глупости. К чему ты это, Варя?
— А к тому, что Гансу приказали привести тебя к Трешеру, но он не сделал этого. А ведь он мог бы задержать тебя тогда на улице, помнишь?
— Варька!—Лида прижалась к подруге. — Варенька! Нельзя ждать, пока он арестует меня. Не бойся за меня. Я его обману. Мы приберем его к рукам. Перехитрим.
На другой день Лида ушла в Авдотьино.
А Матекина вызвали к начальнику «освиты».
Господин Таранюк на этот раз вышел из себя, он повысил голос, размахивал руками, при этом его глазки шмыгали по лицу учителя, а носик краснел.
— У вас в школе партизаны. Так есть. Немецкое командование не потерпит, — кричал он, брызгая слюной. — Я приказываю вам найти автора листовки.
— Но... — пробовал возражать Матекин.
— Молчать! Пусть пишут диктант во всех классах. Все ученики. Все! Все! Тетради передадите мне. Так есть!
