В «Донецком вестнике» появилась статья некоего «профессора» Ф. Таранюка, который именовал себя «начальником отдела культуры и просвещения при городской управе». Он разглагольствовал о школе в «новых условиях», внушая учителям, что их «благородная» задача вытравить из сознания детей коммунистические идеи.
Матекин понял, что пером Таранюка водили фашисты. Понимал он и то, что гитлеровцы хотят уничтожить советскую школу, не просто закрыть, а уничтожить даже мысль о возможности ее существования.
Оберегать детей, их души от гитлеризма — это стало единственным смыслом жизни Матекина после захвата города фашистами. Школа была маленьким островком. Сюда приходили школьники, сюда тянулась молодежь, потому что это было единственное место, где они могли встре-титься с товарищами, с учителями, поговорить откровенно о том, что мучило. На уроке русского языка можно было поговорить о Тарасе Бульбе, на уроке истории — о Степане Разине, об Емельяне Пугачеве, на уроке географии повесить на доске карту мира и любоваться красным разливом родной страны — СССР. Немцы пока еще не вникали в жизнь школы, и учителя могли говорить с детьми и о Степане Разине, и о Тарасе Бульбе.
Но теперь фашисты требуют, чтобы учителя передали детей в их руки.
На другой день после опубликования статьи Таранюка Матекин получил официальное предписание за подписью самозванного профессора: учителя вызывали в «освиту», как сокращенно называли отдел культуры и просвещения при городской управе.
С утра Савва Григорьевич пошел в школу. Не раздеваясь, не задерживаясь в коридоре, без шума ученики расходились по классам. Но и там была сосредоточенная тишина- дети приносили в школу тревоги своих матерей, отцов «Что нам делать?» — этот невысказанный вопрос читали учителя на лицах школьников.
Дверь из коридора неожиданно распахнулась. В кабинет влетела Тоня. Она захлопнула за собой дверь и, держась одной рукой за косяк, смотрела на Матекина.
- Они поют! — проговорила девушка, задыхаясь.
— Что случилось? —Савва шагнул к Тоне.
- Поют, - повторила она и приоткрыла дверь.
Знакомый мотив:
Широка страна моя родная...
Савва Григорьевич оттолкнул Тоню и широкими шагами вышел в коридор. Пусто. Двери в классы закрыты, за ними тишина. Но за одной дверью, в конце коридора, живет песня. Она звучит, широкая, светлая, наполняя все здание звуками любви и отваги:
...Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек...
Матекин нервно провел рукой по волосам и решительно пошел в класс, откуда неслась песня. Он открыл дверь, шагнул через порог.
На парте стояла вожатая пионерского отряда—девочка в коротком синем платье. Над ее острыми плечиками торчали белые косички, завязанные голубыми ленточками. Вокруг парты сгрудились ребята: мальчики и девочки разных возрастов — и совсем маленькие, и постарше, — одни сидели на партах, другие стояли вокруг и, глядя на размахивающую руками белоголовую Иру, пели. Воодушевление было на лицах детей. Они не сразу заметили учителя. Только когда Савва сделал несколько шагов, Ира оглянулась, увидела его, но тотчас отвернулась и замахала руками еще отчаянней. Детские голоса поднялись выше, зазвучали громче.
Учитель положил на плечо Ире твердую горячую руку.
— Сядь!
Руки девочки дрогнули и опустились.
— Сядь. Садитесь все, — сказал Матекин и сам сел на край парты.
Песня смолкла. Ира спряталась за спинами подруг.
— Ну, вот, школята,—проговорил Савва Григорьевич и замолчал. Дети смотрели на него с жадным ожиданием, с вызовом.
Дверь скрипнула. В класс вошла Тоня. Школьники вскочили с мест. Раздались нестройные, неуверенные голоса:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, здравствуйте, ребятки, — сказала учительница. — Садитесь.
Она подошла к окну и остановилась. Тоня поймала на себе взгляд Матекина.
«Что им сказать?» — прочла она безмолвный вопрос. Она улыбнулась, но улыбка вышла напряженной и растерянной. Савва вспыхнул и отвернулся.
— Ну, вот, ребятки, что же нам теперь делать? — он задал этот прямой вопрос детям. Никто не откликнулся. Никто не шелохнулся.
У Тони в горле запершило. Она отвернулась к окну.
— Да, — продолжал учитель. — Я знаю, вы хорошие ребятки, послушные. Вы любите наши песни? — вдруг спросил он и тихонько запел: «Широка страна моя родная».
Тоня чувствовала, как он взволнован, как ищет слова, которыми можно было бы проникнуть в детские души, не нанеся им жестокого удара. Детям 10—12 лет предстояло раньше времени стать взрослыми. Отнять у них песни — отнять детскую непосредственность, заставить их обдумывать каждое движение сердца. И это значило сделать детей раньше времени стариками. Учительница поднесла к губам сжатую в кулак руку и прикусила кожу.
— Я знаю, что вы очень любите наши прекрасные песни, — заговорил Савва задушевно.
— Любим, — улыбнулась Ира.
— Любим, любим, — повторили за ней несколько голосов.
— Это хорошо. Но теперь петь нельзя, пока нельзя,— поправил он себя.
— Почему? — в этом наивном детском вопросе были и недоверие, и удивление, и упрямство.
Учитель ответил не раздумывая, его любящее сердце подсказало ему прямой ответ.
— Наши песни не нравятся фашистам.
Тоня сделала предостерегающее движение рукой: «Молчите!»
- Ну и пусть не нравятся, а мы хотим петь!—мрачно, но с азартом выкрикнул подросток с крутым упрямым подбородком. Его темные глаза гневно смотрели на учителя.
Савва Григорьевич пристально посмотрел на мальчишку.
— Ты, Ванцай, умный парень, я тебя знаю. Вот скажи: если в твой дом ворвется страшный зверь, что ты сделаешь?
— А я убью зверя, — мальчишка упрямо дернул стриженой головой.
— О-о, ты храбрый, я знаю. — Матекин привлек к себе мальчика и обнял за плечи. — Дети сдвинулись вокруг учителя теснее. — Трудно нам будет теперь жить, ребятки. Конечно, когда в дом мирного, хорошего человека врывается зверь, — обратился он снова к Ванцаю, — человек берет ружье и убивает зверя. Ведь правда?
— Правда.
— Фашисты — самые дикие звери. Они хотят поработить все народы. Но не так просто уничтожить их. Это делает наша Красная Армия. Она придет, она освободит нас. А пока... я не советую вам петь наши любимые песий громко. Если фашисты услышат, как вы поете, они придут и убьют вас.
— Ну и пусть!
— Нет, не пусть! А давайте лучше вместе подумаем, как нам теперь жить, что делать. Ведь вы хотите помочь Красной Армии?
— Хотим! Хотим!
— Ну вот! Я так и знал. Так зачем же вы и меня, и себя с головой выдаете фашистам?
«Что он говорит, что он говорит», — думала Тоня, напряженно следившая за хмурыми лицами ребят. Савва Григорьевич продолжал:
— Вот что, ребята: я прошу вожатых зайти ко мне. Мы подумаем, поговорим о том, что же нам с вами теперь делать, как нам жить? О принятом нами решении вожатые скажут вам, вы обсудите и примете свое решение. Мы будем требовать дисциплины; все должны подчиняться решению пионерской организации. Поняли?
— Поняли, поняли!
— Когда зверь ворвался в дом, дразнить его не следует, а надо найти способ обезвредить. Давайте поищем вместе.
— Давайте!
— А вы будете нам про все рассказывать? Всю всю правду?
— Конечно, буду. Я ничего не буду от вас скрывать, друзья мои. А вы дайте мне слово, что будете, как и прежде, слушаться меня, всех ваших учителей. Вот и добре! А теперь, Ванцай, Саламатин, Селютина, прошу ко мне.
Тоня широко раскрытыми глазами смотрела на Матекина, перевела сосредоточенный взгляд на детей, снова — на Савву. Да, кажется, они поняли правильно. Мрачный свет лежит на лицах детей. Кажется, они поняли учителя.
Тоня осталась с детьми, а вожатые пошли к Савве Григорьевичу. Он усадил их на диван, Иру — посредине, Ванцая и Саламатина — по бокам. Учитель придвинул стул и сел напротив.
— Вот, ребятки, какие дела.
Гриша Ванцай смотрел в лицо учителю блестящими черными глазами; высокий, сухощавый Николай сидел, ссутулясь и неловко перебирая пальцами пуговицы на пиджаке. На лице Иры изогнулись тонкие брови, щеки горели ярким румянцем. Полуоткрыв рот, широко раскрыв синие глаза, она ловила каждое слово учителя.
Николай Саламатин вынул из кармана записную книжку и карандаш.
Матекин прикрыл широкой ладонью руку подростка.
— Записывать ничего не надо. Теперь, ребятки, вам придется опираться только на память.
Ира с улыбкой покосилась на Николая: он не расставался с записной книжкой и привык все свои мысли записывать на бумаге — как-то он будет теперь?...
...Дверь в это время широко распахнулась: на пороге стоял Борис Орлов. Вместе с ним в комнату вошла свежесть холодного осеннего дня.
— А-а, Борис Иванович! Выздоровел, — обрадовался Матекин, Он поднялся и пошел навстречу молодому учителю. Они обменялись крепким рукопожатием.
Борис окинул взглядом школьников, улыбнулся им по-дружески и сказал:
— Ой-ой, какие вы все серьезные. Не горюйте, ребятишки. — Он откинул со лба светлые волосы и заразительно весело засмеялся.
Ребята задвигались, заулыбались.
— Садись, Борис Иванович! У нас тут маленькое совещание.
Орлов присел возле Ванцая на валик дивана.
— Очень хорошо. О чем же вы толкуете, интересно знать?
— Да вот собираем силы для войны с фашистами.
— А-а! — Борис Орлов серьезно посмотрел на разгоревшиеся лица ребят и закивал головой. — Очень хорошо. Замечательно! А вот это вы видели, Савва Григорьевич?— он достал из кармана и протянул Матекину тонкую книжечку. На обложке крупными буквами было отпечатано: «Что тебя ждет в Германии?»
«Молодежь Донбасса!
Немецкий народ приглашает тебя в Германию. Юноши и девушки, в Германии вас научат работать и культурно жить».
Брошюра была богато иллюстрирована. Вот в окно поезда высунулись веселые молодые лица.
«Мы едем в Германию», — гласила подпись.
Вот парень в белой вышитой косоворотке стоит у станка и улыбается:
«Я приобрел квалификацию на заводе в Германии».
Вот женщина в украинском костюме смотрит на полнотелую фрау с толстощеким малышом на руках:
«Немецкие женщины научат нас воспитывать детей».
А вот Гитлер выделывает коленца в кольце фрау в старинных костюмах:
«Фюрер в воскресный день среди крестьян Богемии»
— Что это такое? — школьники с недоумением смотрели в лицо Матекину.
— Биржа объявила регистрацию молодежи от 14 лет, — ответил Борис.
— А-а, рабовладельцы двадцатого века! — вскричал Савва Григорьевич. — Какая провокация, какая провокация!
— Нас сманивают в Германию, — проговорил Николай Саламатин, угрюмо глядя в пол.
— Да-да. Но вы не поддавайтесь. Надо разъяснить всем ребятам, какая это гнусная провокация. Никто не должен идти на биржу, никто. Они хотят получить дешевые рабочие руки. Они превратят вас в рабов, поставят на военные заводы, отдадут в батраки кулакам. Вот что, Борис Иванович! Надо написать листовки, распространить их среди молодежи, среди всего населения. Займитесь этим, друзья мои. Придумайте текст. Только будьте осторожны. Вы же знаете, что такое конспирация.
— Знаем, — заявил Ванцай уверенно.
— Не бойтесь, Савва Григорьевич. Мы так будем действовать, что и комар носа не подточит, — блеснул глазами Саламатин.
Учитель потрепал школьника по плечу:
— Вот и хорошо. А я, ребятки, схожу в «освиту».
— Что это такое? — удивилась Ира.
— А я и сам не знаю, что такое. Вот вы удивлены. Раньше вы не слышали от меня этого слова «не знаю». А я действительно не знаю, что это за «освита»: ведь это фашисты выдумали.
— Савва Григорьевич! — Ира потянулась к учителю.
Он нагнулся к ней. Девочка, глядя в лицо Матекину по-детски ясными глазами, прошептала:
— А тихо можно песни петь?— И она оглянулась на ребят.
Учитель взял ее голову обеими своими руками, сжал, пристально посмотрел девочке в глаза и тоже шепотом сказал:
— Тихо можно. Только очень тихо, чтобы фашисты не услышали.
На лице Иры заплясала озорная усмешка.
— Нет, нет. Они не услышат. Ни за что!
Школьники поджидали вожатых в классе. Ира вбежала, ворвалась в круг ребят, которые тесным кольцом сомкнулись вокруг нее, и что-то горячо, быстро зашептала.
Тоня вошла в кабинет.
— Мы будем бороться за души детей. Мы не отдадим их врагу, — произнес Савва твердо.
Тоня схватила его за руку.
— Да, да, друзья мои, — говорил Матекин Тоне и Борису. — Наша задача — поддерживать у ребят веру в Красную Армию, в силу народа. Дети разнесут наши слова по поселку, они, эти слова, будут укреплять в людях дух сопротивления.
