В доме Каравацких радость: с окопов вернулась Лида. Худая, в потрепанной грязной одежде, но здоровая и бодрая.
Войдя в кухню, Вася услышал веселый смех. Он подошел к полуоткрытой двери и постучал. Ему не ответили. Тогда он заглянул в комнату. Возле окна стояла Варя. Она улыбалась. На кровати, упав ничком на подушки, колотя по одеялу ногами, неудержимо хохотала Клаша. По комнате, закинув вверх стриженую голову, чеканя шаг, расхаживала Лида; из ее горла вылетали сдавленные звуки:
— Яволь. Яволь!*
* Конечно.
Вася понял, что Лида кого-то передразнивает; он усмехнулся, постучал еще раз, сильнее, и вошел. Лида сделала к нему несколько шажков и сказала, коверкая слова:
— Молотой шеловьек, ду бист...
Она рассмеялась.
— Ты не боялась? — Тоня смотрела на Лиду с восхищением и со страхом.
— Нет.
Но Лида сказала неправду. Она очень боялась идти к Трешеру и все-таки решилась на этот шаг, потому что не видела другого выхода.
Девушкам передали, что в Буденовке открыта школа и что Матекин зовет их. Надо идти. Но еще в начале войны учительницы покинули свои квартиры в Буденовке и ушли к родителям в поселок Авдотьино, расположенный в семи километрах. Теперь бургомистр объявил перепись населения: появись учительницы в Буденовке без пропуска, кто знает, к чему это могло бы привести. Лида решила пойти к Трешеру и получить у него пропуск.
Жандармское управление находилось в колхозном подворье на краю поселка. Длинный дом окнами выходил на улицу. Во дворе за оградой находились службы: каменный сарай, два больших погреба. В доме было много маленьких комнат, в них разместились начальники различных отделов. Возле ворот днем и ночью стоял солдат с автоматом.
Сюда пришла Лида.
Решившись идти к Трешеру, она долго обдумывала, как одеться. Ей не хотелось, чтобы какой-то немецкий жандарм увидел ее в настоящем свете. Она завила волосы, перевязала их красной ленточкой, густо накрасила губы. Зеленый берет лег наискосок на ее пышные волосы, она надвинула его на левую бровь и сверху воткнула булавку с яркой розовой головкой. Милая, скромная учительница исчезла, из зеркала на Лиду смотрела легкомысленная девица, грубоватая, но завлекательная.
Девушка грустно улыбнулась. Это была не та улыбка, какой могла и должна была улыбаться эта, новая Лида. Стоя перед зеркалом, она терла ладонями щеки, желая вызвать на них краску, щурила глаза и то выпячивала губы, то растягивала их: училась улыбаться, вызывая своими гримасами веселый хохот маленькой сестры.
Когда она шла по улице, пустынной и притихшей, ей казалось, что от каждого дома ее провожают недобрые взгляды. Ей было неловко и тяжело, усилием воли она подавляла желание сорвать с головы яркий берет и стереть с губ краску.
Когда она появилась из-за угла дома перед часовым, он вскинул автомат и крикнул:
— Хальт!
Девушка остановилась, пробовала улыбнуться заученной улыбкой и не могла; не в силах сдержать дрожь голоса, она тихо вымолвила:
— Пропустите меня к господину Трешеру.
И тотчас же обозлилась на себя за этот унизительный страх перед ничтожным фашистским солдатом; она сорвала берет, который сдавил ей голову, как железный обруч, сорвала и ленточку и, зажав ее в кулаке, тряхнула головой так, что волосы завихрились над белым лбом.
— Пропустите меня!—заявила Лида требовательно, и солдат невольно опустил автомат. Он растерянно оглядывался: хорошенькая девица настаивает, чтобы ее пропустили к начальнику жандармского управления. Дьявол его знает, как поступить. Пропустишь — наживешь беды. Не пропустишь — и того хуже На его счастье в коридоре застучали подбитые железом каблуки, и на крыльце появился офицер. Он окинул девушку любопытным взглядом.
— Вас волен зи? — спросил он, принимая начальственную позу.
Сердце Лиды забилось неровно. Стараясь подавить волнение, она шагнула к офицеру и, напрягая память, выговорила длинную немецкую фразу:
— Мне необходимо господина Трешера видеть. Пожалуйста, очень пожалуйста, обо мне ему доложить.
Немец улыбнулся. Он велел ей обождать, а сам влетел в кабинет начальника и, блеснув глазами, сообщил, что его желает видеть «прелестная девочка».
— О-о! Хорошенькая?
— Прелесть!
— Ну что ж, давай ее сюда, Фридрих, — и сняв с рукава соринку, капитан занял позицию у окна.
Лида вошла и остановилась у порога, не поднимая глаз.
— Я слушаю вас, — услышала она рокочущий баритон. Немец говорил на русском языке, лишь чуть-чуть шепелявя. И то, что он, немец, фашист, заговорил с ней на языке ее родины, показалось ей очень оскорбительным: она понимала, что он сделал это не из уважения к ее народу и к ней, он снисходил до нее-—девушки захваченной им земли. Она подняла глаза и увидела молодое, очень красивое лицо; это так поразило ее, что она глядела на капитана полными изумления глазами. Это приятно польстило Трешеру: он был еще молод, поход в Россию был его первым походом, и всякое доказательство его силы и власти доставляло ему удовольствие.
— Очень рад служить такой хорошенькой девушке, — произнес он вежливо и придвинул Лиде стул.
Она машинально села, но тотчас же вскочила, яркая краска залила ей лицо, даже шею.
— Что вам угодно? О чем вы просите?—предупредительно спросил капитан.
Если бы он грубил, кричал на нее, если бы он отнесся к ней подозрительно, она сочла бы это нормальным. Но эта предупредительная вежливость. Девушка была ошеломлена. Сердце ее болезненно сжалось. «Стыдись. Вспомни, зачем ты пришла сюда. Возьми себя в руки»,— убеждал внутренний голос, и ее охватило чувство опасности, более страшной, чем та, какая представлялась ей издали, опасности близкой и не совсем понятной. Это чувство вернуло ей самообладание. Она подняла голову выше и сказала, с трудом подбирая немецкие слова, но сказала по-немецки, не желая разговаривать с фашистским офицером на своем родном языке.
— Я и мои подруги — учительницы. Мы работали в школе в Буденовке. Вы знаете? Недалеко отсюда.
— Говорите по-русски, — перебил Трешер,— я пойму вас, — и он снисходительно улыбнулся.
Это взорвало Лиду.
— Хорошо, — сказала она резко, стараясь не смотреть на капитана, — школа в Буденовке открыта. Я и мои подруги просим выдать пропуска в Буденовку.
«Что я делаю? Как с ним говорю? Сейчас он меня выгонит, и тогда все пропало», — подумала она с отчаянием и заставила себя улыбнуться; улыбка вышла жалкой, просительной. Лида возненавидела себя за нее, но такая улыбка и нравилась Трешеру. Ему казалось, что он читает в душе этой «милой девочки», которая, как ему казалось, подавлена его вниманием, от смущения краснеет и так мило просит:
— Нас трое. Мы будем учить детей арифметике: складывать и вычитать — больше ничего.
Капитан был в восторге.
«Какой у них низкий уровень культуры, какая рабская психология, — думал он. — Эта девочка готова служить нам всей душой».
И он почувствовал прилив великодушия, готовность кое-что сделать для нее, ну хотя бы ободрить заявлением, что они, победители, рады принять услуги населения, особенно учителей.
Он сунул руку в карман, вынул маленькую шоколадку и протянул девушке.
— Потжалюста.
Лида отшатнулась. Сердце ее похолодело; острая ненависть к нему, к его выхоленному лицу, к его белым длинным пальцам, державшим конфету, гнев и обида за унижение захватили ее, у нее даже закружилась голова.
— Мы просим пропуск! — глухо проговорила она, с трудом сдерживаясь, чтобы не высказать всего, что она чувствовала.
— О, о, гут, хорошо!
Капитан сунул ей в руку шоколадку, подошел к столу и нажал кнопку звонка. Через несколько мгновений в комнату влетел адъютант, он взглянул на Лиду, и на губах его появилась игривая улыбка.
Трешер приказал:
— Выдать три пропуска в Буденовку. — Затем он шагнул к Лиде, слегка коснулся пальцами ее локтя; Лида дернула руку, шоколадка со стуком упала на пол; Трешер наклонился, ловко поднял ее и любезно сказал:
— Потжалюста. Вам выдадут пропуска.
Он снова протянул ей шоколадку, но Лида уже отвернулась от него и вышла вслед за адъютантом.
Когда через несколько минут Фридрих, сияя, влетел в кабинет Трешера, он увидел, что капитан стоит посреди комнаты и со странной серьезностью рассматривает яркую обертку шоколадки.
— Что вам? — спросил Трешер так сухо, что улыбка сошла с губ офицера. Стукнув каблуками, он вышел и осторожно притворил дверь.
А Трешер швырнул конфету на стол и подошел к окну.
У него есть невеста, Гертруда, девушка из чистокровной арийской семьи; Гертруду ввел в дом Трешеров их покровитель-нацист. Конечно, только такая девушка и может быть женой и матерью его детей; она знает, в чем назначение женщины — дети, кухня, церковь; она никогда не позволяет себе судить Рудольфа; «ты — мужчина, ты — наци, ты знаешь, что делать». Она трезво смотрит на жизнь; прежде чем жениться, надо составить состояние. Вот и сейчас в кармане у него лежит письмо, в котором она деликатно сообщает: ее подруга уже получила из России посылку; жених подруги занимает видное положение в органах «СД», он прислал ей кучу платьев.
На белом блокноте лежит яркая шоколадка. Взгляд Рудольфа упал на нее, и капитан злобно сжал челюсти: «Девчонка, рабыня! Она смела отшвырнуть мой подарок».
Гертруда — невеста, но она никогда не позволяет себе судить Рудольфа. Даже ей, своей невесте, он не простил бы подобного пренебрежения.
Трешер резко нажал кнопку звонка, и когда Фридрих влетел, строго приказал:
— Фамилию, адрес девчонки. Сегодня же доложите мне.
А Лида, надвинув на лоб берет, быстро шла по неширокой улице, держась возле низких заборчиков. Улица пустынна. Люди прячутся в домах. Только откуда-то из-за деревьев доносятся визгливые голоса немецких солдат. Лида вслушивалась, стараясь разобрать слова. Получалось нечто дикое:
Солдаты не спрашивают,
Они стреляют, колют, рубят,
А на лице у них железное доверие,
Железное доверие...
Из-за угла неожиданно вынырнула фигура с автоматом. Лида отскочила в сторону. Немец прошел мимо, не взглянув на девушку.
Скверно на душе. Играть роль, притворяться, обманывать — трудная предстоит жизнь.
Лида еще не знала, зачем их зовет Матекин, но ее душа уже была переполнена чувством протеста; она еще не знала, как будет жить, что сделает, но чувствовала: борьба началась, но началась совсем не так, как хотелось девушке. Отправляясь в жандармское управление за пропуском, она ожидала увидеть грубого солдафона; ей почему-то казалось, что он обязательно заподозрит в ней опасного врага. Она готовилась к отпору, придумывала способы маскировки, собиралась играть роль глупенькой девчонки... И все это оказалось ненужным. Она хотела играть роль легкомысленной девушки, а по его понятиям она и не может быть иной. Для него она хорошенькая «девочка», которую можно купить шоколадкой,—какое великодушие победителя! При воспоминании об этом Лида засмеялась: уж очень резкое несоответствие было между тем, что вызревало в ее душе, и тем, как ее понял Трешер, и главное — понял без всякого нажима с ее стороны, без всякой игры. Но тотчас же девушка и обозлилась на себя: надо было взять шоколадку, надо было даже обрадоваться, растаять от удовольствия. Как глупо она себя вела. Этот фашист будет совершенным остолопом, если не заподозрит ее настоящих намерений. Предупредительный, надушенный тончайшими духами, чисто выбритый красавец с белыми длинными пальцами рук казался ей куда опаснее тех пьяных, грубых немецких солдат, которые орали где-то за деревьями.
Девушка упрямо тряхнула головой и проскользнула в калитку.
Дома ее с нетерпением ждали подруги.
— Наконец-то! — вскричала Тоня, когда девушка появилась на пороге.
Лида нервно засмеялась, схватила подругу за руки и крепко сжала их.
Варя серьезно, пристально смотрела на нее.
— Ничего, девушки, ничего не бойтесь. Все в аккурат, как сказал бы мой папка, — говорила Лида, смеясь, но Тоня и Варя чувствовали, что она очень взволнована.
Вбежала Клаша, и Лида принялась передразнивать капитана. Она делала это, желая заглушить тревогу, развеселить девушек. Пришел Вася, и Варя сразу же заволновалась.
— Идем, идем, — торопила она подруг.
— Сейчас, я только переоденусь и причешусь,—Лида вышла из комнаты.
Клаша выбежала вслед за сестрой.
— Ты меня звала? — спросил Вася, подходя к смотревшей в окно Варе.
— Да. — Она притянула его за руку поближе к себе, оглянулась на Тоню, которая сидела возле печки, о чем-то задумавшись.
— Бутылку закопал?
Он молча угрюмо кивнул головой:
— Зачем вы идете в Буденовку?
— Ты знаешь Савву Григорьевича Матекина? Знаешь. Так мы к нему идем. Будем учить детей.
Но она не умела лгать. Темная краска залила ее лицо.
«Не доверяет», — подумал Вася с обидой.
Из кухни с полотенцем в руках вошла Лида. На ней уже были надеты черная юбка и белая блузка. Она растирала полотенцем раскрасневшееся лицо.
— Ну, что же вы, девчата? Одевайтесь. Клаша, скажешь маме, что я пошла в Буденовку. Вероятно, заночую. Пусть не беспокоится.
Девушки надели пальто, на головы — цветные береты и вышли. Вася шел медленно сзади. Возле калитки Варя остановилась. Он подошел.
— Ты не обижайся, Василий. — Она потянула его назад во двор, оглянулась и тихо сказала:
— Мы идем к Матекину, в школу. Но, конечно, учить детей теперь... А вообще это надо, понимаешь? Надо как-то определиться, и тогда...
Ничего определенного Варя не сказала, но сердце Васи забилось радостно, сильно. Девушка улыбнулась ему одними глазами.
— Ты сиди пока дома. Если что, я позову тебя. Хорошо?
— Хорошо.
Варя отошла было, но вернулась, посмотрела Васе в лицо своим прямым глубоким взглядом, взяла за руку.
— Василий, я за тебя поручусь. Я в тебе уверена, поклянись, что ты... что я в тебе не ошиблась.
Слова Вари были так неожиданны и так значительны, что Вася почувствовал, как в его груди что-то ширится, растет.
— Мы будем бороться, — прошептала она.—Хорошо?
— Хорошо.
— Варя! — крикнула Лида с улицы.
— Ну, вот, — Варя выпустила его руку и убежала. Все в этот миг казалось Васе возможным и достижимым.
На крыльце стояла Клаша. Он помахал ей рукой, прикрыл калитку и быстро пошел в сторону, противоположную той, куда удалились девушки. Вдруг он увидел Евгения Диденко. Надетая нараспашку меховая куртка открывала грудь в голубой майке. Коричневая кепка была сдвинута набок, из-под нее выбивались иссиня-черные кудрявые волосы. Матово-белая кожа на лице, темные большие глаза, красиво очерченный рот, прямой нос с горбинкой— Евгений был красив и знал это. Он картинно отставил ногу и, сжав руку в кулак, поднял ее над головой, приветствуя товарища.
— Куда это учительницы подались? Кажется, не очень подходящее время для прогулок.
Вася пожал плечами:
— А я откуда знаю? Пошли куда им надо.
Евгений, прищурившись, насмешливо посмотрел на него. Вася покраснел и отвернулся. Евгений озорно толкнул его в плечо:
— Не знаешь?
— А ну, потише!
— Сам потише. Уже и дотронуться нельзя. Эх ты спичка в нос! — Евгений вдруг доброжелательно засмеялся.— Ты куда? Пошли вместе. Такая, понимаешь ты, нудьга. В доме полно колбасников.
«Подлизывается», — подумал Вася с неприязнью. Они росли в одном поселке, учились в одной школе, состояли в одной футбольной команде, но друзьями не были. Самолюбивый, обидчивый Евгений думал, что Вася не хочет с ним дружить из-за того, что его отец был раскулачен и выслан в Нарым. Но когда раскулачивали старого Диденко, Евгению было не больше семи лет, Васе — еще меньше, он едва ли даже помнил отца. Вася и сам не мог бы сказать, почему ему не хочется дружить с Евгением. Просто застенчивого юношу коробила развязность Евгения, слишком громкая, почти наглая удаль.
Вася ускорил шаги.
— Куда ты так спешишь? На пожар, что ли?
Евгений разрушал тот высокий душевный строй, в котором находился Вася после разговора с Варей. Он обозлился.
— А ну, без насмешек!
— Эге, да ты сердишься. На любимую мозоль я тебе наступил, или что? В таком случае — пока! — Он махнул рукой и пошел прочь, но, отойдя немного, оглянулся. Лицо его стало серьезным, почти мрачным, он постоял, подумал и вдруг бросился догонять Васю.
— Чего ты злишься в самом-то деле? — Он дотронулся рукой до его плеча. — Я по-дружески. Просто так спросил, а ты полез в бутылку. Чудак!
Васе было тягостно от лежавшей на его плече руки. Но он молчал.
— Что ты думаешь делать? — спросил Диденко таким тоном, как будто ничего не произошло.
— А ты?
Евгений присвистнул.
— Эге! Мосты буду взрывать, вот что. Ну, что смотришь? Я правду говорю. — Он засмеялся открытее, шире. — А что нам с тобой делать, когда немцы позакрывали школы? Не идти же, в самом деле, в армию Гитлера, черт бы его побрал. — Видимо, бравируя своим бесстрашием, он насмешливо посматривал на Васю, который стал еще более сосредоточенным.
Вася процедил сквозь зубы:
— Чего ты кричишь?
Легким движением руки Евгений сдвинул кепку еще дальше на затылок.
— Боишься?
Вася вспыхнул, оттолкнул Диденко и пошел от него прочь. Евгений крикнул вслед.
— Я дело говорю. Вместе давай.
Юноша не оглянулся, но его походка стала напряженной.
— Пока!
Заложив в карманы руки, насвистывая, Евгений зашагал по самой середине дороги.
Вечером Вася записал в дневнике:
«Варя! Я все понимаю и все сделаю так, как ты советуешь. Я во всем буду тебе помогать. Клянусь!»
