Ученик 10 класса Авдотьинской средней школы Василий Романчук сидел у окна на низеньком сапожном стульчике и вертел в руках разбитый ботинок. Его мать стояла возле него и смотрела на бесформенные куски кожи. Женщина ворчала:
— Ото мне еще несчастье с этим хлопцем. Походи теперь босиком, когда так. Нет, чтобы поаккуратней.
Вася молчал. Он знал, что мать не на него сердится. Всегда, когда ей было тяжело и трудно, она ворчала. А теперь ей было не только тяжело, она была растеряна, не понимала, что же такое происходит. Сын, комсомолец, с месяц тому назад ушел на окопы. Многие уходили, почти вся авдотьинская молодежь двинулась к Мелитополю строить оборонительный рубеж. И вот сын пришел домой в разбитой обуви, с волдырями на ногах, его рубашка пропиталась соленым потом. Молодой, веселый, он стал угрюмым и словно от старости согнулся. И хоть бы сказал слово, хоть бы рассказал матери, что там, на окопах, случилось. Молчит. Хмурится и молчит.
Весной приезжал в гости старший сын — матрос Черноморского флота Димитрий. Он похож на отца-шахтера: те же ухватки, голос, тот же взгляд с насмешинкой: «А ну, мол, поспорим».
Утром в воскресенье 22 июня мать ушла на базар. Там она услышала о войне. Она побежала домой. Вбежала, запыхавшись, в кухню и остановилась: на пороге спальни стоял Димитрий и застегивал широкий пояс.
— Прощай, мама, я отчалил.
Она охнула и уронила корзинку на пол. Кувшин с молоком опрокинулся, молоко разлилось по полу. С плиты соскочила кошка, выгнув спину, подошла к белой луже и принялась лакать молоко.
Димитрий шагнул к матери.
— Не плачь, мамаша.
Прибежал Вася. Кинулся к брату, просил взять и его с собой во флот. Но Димитрий сказал:
— Рано тебе воевать. Оставайся с матерью.
— Ничего не рано.
— Не приставай к брату, — всхлипнула мать.
Димитрий уходит — так надо. Он на службе. Но меньшой сын должен быть с нею. Тогда это представлялось ей справедливым и правильным. Вася пошел все же в военкомат просить, чтобы его зачислили в армию. Мать обиделась и рассердилась на него: семнадцать лет хлопцу, а туда же — на войну. Тогда ей казалось правильным держать меньшого сына возле себя. Но теперь ее раздражала его беспомощность. Ушел с окопов, пригнулся, как трава в непогоду. Молчит. Почему он молчит? О чем он думает? Хоть бы слово сказал матери. Молчит.
Она посмотрела на его согнутую спину. Синяя полосатая тельняшка плотно облегала тело, открывая загорелую, крепкую шею. Плечи, руки, спина мужчины. Вася сильно возмужал за лето, в его лице появилось что-то схожее с Димитрием. Матери хотелось и от младшего сына услышать ободряющее: «Не плачь, мамаша».
— Василий, — позвала она. — Вас...
— Угу?
— Ты бы, Василий...
Что она могла ему сказать? Иди в военкомат, но военкомата нет в Авдотьино. Уходи, проберись к фронту, перейди фронт, уходи в Красную Армию... Ее сердце заныло: он уйдет, а что же с ней будет?
Вася повертел ботинок и бросил.
Мать начала растапливать плиту. Вася вышел во двор, взял было топор, чтобы наколоть дров, но топор вываливался у него из рук: нет, работать он не в состоянии. Он вернулся в комнату. На комоде лежала стопка книг— его учебники; он разрыл их, нашел синюю тетрадку и начал листать свой дневник.
«...Послезавтра экзамены. Прощай, школа! А жалко расставаться с друзьями. Левка Кадыков хочет быть ученым. А интересно, кем будет Евгений Диденко? Не иначе как дипломатом: характер у него определенно дипломатический. Он набивается мне в друзья, но я не люблю его. Левка Кадыков — вот это друг. Левка — философ, нет, мечтатель. Увлечется опытами на огороде и про уроки забудет. Сколько раз я выручал его. В 8 классе на экзамене по алгебре я подсунул ему решение задачи. Ох и досталось мне от Вари. И как она узнала? Варя...»
Он посмотрел на затуманенное окно и снова углубился в чтение:
«Варя строгая, нет — принципиальная. Ее мальчишки боятся, и я, когда был поменьше, боялся. Я написал стихи. Варя не знает. А если узнает, то скажет: «Экзамены на носу, а ты стишками забавляешься». Когда меня выбрали вожатым, Варя заявила: «Смотри, Василий, теперь держись». Но я, как ни старался, не мог ей угодить. Ей трудно угодить. У меня не хватает терпения возиться с малышами. Если бы еще пионеры, а то дали первоклассников, чуть что — балуются.
Если бы Варя знала. Она для меня теперь не просто старшая вожатая, а что-то иное. Загадочное. Когда я вижу ее с Димитрием, меня разбирает зло. Варя всегда, как увидит Димитрия, улыбнется, и у нее делается совсем другое лицо, доброе. Но она редко улыбается. На меня Варя всегда смотрит строго. Я для нее мальчишка. Первого мая я написал ей записочку. Передал Левка. Я написал: «Варя, приходи вечером в сад». Она пришла. Мы ходили по аллейке. Варя говорила об экзаменах; кто куда пойдет после десятилетки, а потом привела меня на площадку, где собрались хлопцы и девчата, а сама исчезла. Хлопцы смеялись надо мной. Левка говорит, чтобы я и не думал о ней. Она старше меня, и есть девчата краше. Пусть другие краше. Она для меня лучше всех...
Вот уже весна; трава большая выросла, и цветы сильно пахнут. Раньше я не замечал, как пахнут цветы, а теперь замечаю. Надо будет спросить Левку, какие это цветы. Варя мой идеал...»
Угрюмое лицо юноши прояснилось. Как тогда было хорошо. И как давно это было. Как далеко ушло от него все прежнее, все, что он так любил. Как все изменилось за одно лето.
Он перевернул страницу.
«...Димитрий уехал на флот. Варя опечалилась. Мне тоже грустно. Где-то уже Митя? Первого мая он сказал мне: «Кончай, братень, школу — и во флот. Будем оба морячками». Сегодня он отплыл в Севастополь. Меня в армию не берут. Хотел на авиатора пойти — зрение не годится. У Левки тоже плохо с глазами...»
Вася облокотился на комод, обхватил голову руками. Где Варя? Почему ее нет до сих пор? Ему представилась дорога из Мелитополя в Авдотьино, дорога по земле, захваченной фашистами. Он шел по ней. Он видел сожженные села. Над полями носился горький запах: на токах лежали груды горелого зерна. Туши дохлых свиней и коров валялись в степи, над ними кружились вороны.
Поодиночке, избегая больших дорог, через степь брели люди. Шли на заре, в сумерки и ночью. Днем зарывались в стога гнилой соломы. Шуршали мыши, шелестел в соломе ветер. Вася прислушивался к шороху и думал о прошлом. Все, что он пережил за свою короткую жизнь, припомнилось ему. В его жизни все было светло и просто. В шестом классе увлекся географией и видел себя путешественником. Потом его приманило радио. Потом стала сниться синяя бескозырка. Желаний было много, и он сам не знал, чего хочет по-настоящему, кем будет. Много, очень много обещала жизнь. Внезапно все спуталось. В мире стало тесно и бесприютно. Черная мгла нависла над землей. Вася не сдавался. Он верил: советский народ разгромит фашистов. Когда летом он вместе с комсомольцами ехал в Мелитополь рыть окопы, горячее чувство бередило его душу: они стеной встанут против врага, они его не пропустят. Кто-то из девчат выразил сомнение, сумеют ли они вырыть такие противотанковые рвы, как надо. Варя тогда сказала:
— Там будут инженеры. Они научат нас. Мы выроем такие рвы, через которые не пройдет ни один немецкий танк. Фашисты не пройдут в Донбасс.
Вася знал: ни тяжелая дорога, ни голод, ни одинокие ночевки в поле на мокрой соломе не могли измучить Варю так, как терзает мысль: она сказала неправду. Фашисты прошли в Донбасс.
Фашисты в Авдотьино. В доме Вариной матери — жандармы. Они выгнали старуху в сарайчик.
Но где Варя? Почему она не идет? Он расскажет ей, как шел через выжженные поля, как думал о жизни. Он ей скажет: «Фашисты—в Авдотьино, но все равно ты была права. Они не будут нами командовать, потому что мы не хотим, чтобы нами командовали. Фашисты никогда не покорят советских людей». Он это понял в те дни и ночи, когда брел через вытоптанные поля и всюду видел следы разрушений, следы смерти. Люди, голодные, измученные, уходили на восток, а позади навстречу врагу пылали пожары. В те дни и ночи Вася понял, как тверда, как мужественна душа советского человека. В те дни и ночи ему открылось, что такое для советского человека его родная земля. Вот этот домик с голубятней под крышей, акация за окном, эта грядка картофеля, которую он сам вскопал весной. И школа с красным флагом на фасаде, и трубы заводов, и копры — всё-все, чего он раньше не замечал, но что окружало его с детства. Родная моя земля. Ничего нет на свете дороже, ближе...
Но он не может поделиться своими мыслями ни с кем, даже с матерью; ему кажется, что она не поймет его. Он и друзьям своим не сможет сказать о пережитом, не сумеет. Варе он скажет все.
— Не чуешь? Стучат, — крикнула мать из кухни. Вася вышел в сени. Он отодвинул засов, потянул на себя дверь. Вошла женщина.
— Варя! — юноша схватил девушку за руку и потянул за собой.
Она вошла, сняла с головы большой грязный платок, провела рукой по мокрому от дождя лицу. Ее прекрасные светлые волосы были взлохмачены, лицо в грязи. Блестящие черные глаза потускнели и смотрели устало. Тусклый свет упал на ее лицо, и Вася увидел, как оно осунулось. Между темными, почти сросшимися бровями залегла морщинка. Веки покраснели и сморщились.
Вася стоял посреди кухни, опустив большие руки, и с ужасом смотрел на Варю. Не сводила с нее глаз и мать. Девушка опустилась на табуретку.
— Дайте... хлеба.
Мать встрепенулась.
— Может, молочка выпьешь? Корова еще доится. Выпей, голубка, — и она кинулась к шкафу.
— Дайте.
Варя жадно кусала хлеб и отхлебывала из синей кружки молоко. Платок сполз с ее плеч на пол. Вася неуклюже нагнулся, поднял его и положил на табуретку.
— Спасибо. — Девушка отодвинула кружку и глубоко вздохнула. -— Ох, как заморилась, трое суток не спала совсем, не было сил дотащиться до дому. Да правду сказать, и боюсь, — она тревожно посмотрела на темное окно. — Пойти разве домой?
Мать протестующе подняла руки.
— Ты что, в жандармерию хочешь угодить? У нас теперь такие порядки, что ну! Как смеркнет, не очень-то походишь. Запрещают.
— Запрещают? Это кто же запрещает?
— Фашисты.
— Кому запрещают, нам?
— А то кому же? Жили, как хотели, ходили, куда хотели, когда хотели. А теперь нету нам воли. Во двор боишься выйти, не то что...
Мать зажгла стоявший на печке каганец, блеснул крохотный огонек.
— Живем как бирюки, света — и то нет. Варя спросила:
— Василь, ты не знаешь, Лида и Тоня вернулись?
— Не знаю. Вчера их еще не было. Батьки очень беспокоятся. А ты разве не видела их на окопах?
— На окопах видела. А как фашисты разбомбили окопы, я потеряла девчат. А что, школа закрыта?
— В школе жандармы.
— Жандармы! — Варя выпрямилась, сдвинула брови. Ее черные глаза сверкнули.
— У нас в доме тоже немцы? —спросила она сурово.
— Ага. И у Тони Романчук.
— И у Каравацких?
— У Каравацких пока нет. У нас тоже еще чисто.
— Чисто, — повторила Варя зазвеневшим голосом. — Чисто. А у нас кто, офицеры или солдаты?
— Начальник жандармского управления Рудольф Трешер.
— Рудольф Трешер, — повторила девушка. Красные пятна выступили на ее щеках. Она кусала губы и хмурилась.
— Комсомольцев ищет, — сказала мать. — А что вас искать? И так на виду. Хоть бы вы куда-нибудь попрятались. Жандармерия эта, или как там их, объявила регистрацию комсомольцев. Понавесили объявлений: кто не зарегистрируется — расстрел.
— Расстрел! Это кто же, Трешер такие порядки вводит?— Лицо Вари стало угрожающе мрачным.
— Видать, он. Билеты комсомольские сдать приказано.
Черные Варины глаза остановились на Васе. Они жгли его.
— Ты ходил регистрироваться?
Он выдержал ее взгляд.
— Нет.
— А кто-нибудь из ребят ходил?
Юноша упрямо сдвинул брови.
— Не знаю. Не думаю. Я не ходил и не пойду.
У Вари была привычка повторять последние слова собеседника, так она словно закрепляла в своем сознании то, что ей говорили. И теперь она повторила Васины слова: «Не пойду». А затем спросила, отчужденно поблескивая глазами:
— А что делать будешь?
Он растерялся.
— Не знаю.
Мать ушла в спальню. Она прилегла на кровать и с тяжелым, горьким чувством прислушивалась к разговору детей. Она ушла, чтобы не мешать им: свое у них, комсомольское. Но сердце ее ныло. «Секреты. Все секреты. От родной матери», — думала она. Мать знала хорошо: нельзя Васе идти к Трешеру. В то же время она боялась его угрюмой прямолинейности. Для нее Вася был еще ребенком, ей казалось, что он наделает глупостей и пропадет. «И не спросит совета, все решает сам», — думала она в тоске.
Варя подошла к Васе, положила руки на плечи ему, слегка отодвинула от себя и посмотрела в лицо. Взгляд девушки был суровым, вопрошающим.
— Где твой билет?
Вася заморгал веками.
— Ну, где?
Он высвободил голову, нагнулся и принялся рыться в ящике с перепутанными шпагатом обрезками кожи, рваной обувью. На дне, завернутая в тряпочку, лежала книжечка с золотым тиснением. Вася вынул ее и протянул девушке. Она улыбнулась, но не светлой улыбкой, смягчавшей строгие черты ее лица. Варя улыбнулась сурово. Она взяла билет, раскрыла, посмотрела на фотографию.
— Найди бутылку.
— Какую бутылку?
Девушка сделала нетерпеливое движение рукой.
— Обыкновенную, ну из-под водки, что ли. Только чистую, сухую.
Пока Вася искал бутылку, Варя распорола подол платья, вынула из рубца свернутую в трубку бумажку: это был ее комсомольский билет, с которого она сняла обертку. Девушка сняла обертку и с Васиного билета, свернула его вместе со своим, обернула клочком газеты, а поверх еще и тряпочкой, трубку перевязала куском шпагата. Обертку васиного билета бросила в печь на красные угли. Она долго не загоралась. Варя пошевелила угли кочергой, картон задымился по краям и начал тлеть. Девушка вздохнула и прикрыла дверцу.
Вася подал ей полулитровку. Варя посмотрела ее на свет, понюхала, вытерла сверху рукавом платья и осторожно засунула внутрь свернутые в трубку билеты
— У тебя есть пробка?
Бутылку закупорили, завернули в тряпку и обвязали шпагатом.
— Незаметно закопаешь в саду, а еще лучше — в погребе,— прошептала Варя. — Только заметь место, а то потом не найдем
- Ладно. Знаю
Он сунул бутылку в ящик, сверху набросал разного хлама, выпрямился и встретил сверкающий Варин взгляд. Она взяла его за руку.
— Василь, слушай. Если тебя поведут в жандармерию, если будут спрашивать про билет, что ты скажешь?—и тотчас сама ответила:—Уничтожил, скажешь, на окопах. — Варя говорила торжественно, глаза ее сверкали. Незнакомым казалось Васе ее лицо, — упрямая, резкая морщинка легла у нее на переносице.
«Уничтожил на окопах»,—повторил он про себя. Вслух сказал, глядя в пол, неуклюже переминаясь с ноги на ногу:
— Ладно, я буду молчать.
— Смотри. Немцы — хитрые, а мы хитрее, — угрюмо проговорила Варя и сжала ладонь в кулак.
На рассвете она ушла. А днем дверь в кухню широко распахнулась, на пороге появилась Клаша Каравацкая — младшая сестра Лиды. Ее светлые волосы были заплетены в косички, которые лежали на узких плечах. Клаша, как видно, очень торопилась, она была без пальто, в стареньком коричневом платье; голову прикрывал белый платок. Он был так велик, что бахрома спускалась ниже колен. Девочка перекинула концы платка на согнутые локти и, зажав в кулаки, придерживала на груди. Шустрыми глазенками она обежала кухню, увидела возле стола Васину мать.
- А где Вася?
— Зачем он тебе?
— Так. Нужно, — возбужденное личико девочки вытянулось. — Нет, правда, где Вася? Мне надо что-то сказать ему.
— А ты скажи мне.
Клаша прикусила губу. Мать подумала: «И у этой пигалицы секреты».
Со двора вошел Вася.
— Вот он, твой кавалер.
Клаша схватила Васю за руку, увлекла в сени и, приподнявшись на цыпочки, шепнула на ухо:
— Иди к нам, Варя зовет.
— Лида вернулась?
— Ага. Придешь?
Он хотел тотчас же идти, но Клаша испугалась.
— Ой, со мной нельзя. Потом придешь. Через полчаса.
Она приоткрыла дверь в кухню, крикнула: «До свидания, тетя!» — и убежала.
— Зачем приходила Клашка?—сурово спросила мать.
— Лида вернулась. Я, мама, пойду к Лиде, узнаю.
— Что узнаешь?—оборвала она его сердито.—Нечего расхаживать.
Но она знала, что сын все равно сделает по-своему, и замолчала.
