Борис Орлов лежал в жару.
В наружную дверь постучали. В сени вышла бабушка. Она увидела Александру Яковлевну и заплакала.
— Боренька был на окопах под Мелитополем. Вчера пришел. Черный, худой. Набросился на меня: «Ты почему не уехала?» — Ай, да что мне, старухе, будет? Вместе, говорю ему, будем страдать. А он: «Что ты, бабушка? Зачем страдать? Мы бороться будем». А сам едва на ногах стоит. Согрела я воды, вымылся он, а поесть не смог: температура свалила. Как бы не тиф. Да вы заходите.
Александра Яковлевна вошла в комнату. На кровати под темным шерстяным одеялом лежал Борис. Его светлые давно не стриженные волосы разметались по подушке. Глаза блестели на красном воспаленном лице. Борис в упор смотрел на Матекину, но, очевидно, не видел ее:
— Надо доктора.
— Где ж его теперь найдешь? Я малиной его отпаиваю. Только бы не тиф.
Пообещав проведывать больного, Александра Яковлевна ушла. Теперь куда? На квартиру учительниц?
Возле домика с крылечком Матекина остановилась, обошла домик кругом и постучала в кухонное окно. Рама тотчас же стукнула и приоткрылась. В щель высунулась женская голова, раздался испуганный шепот:
— Нема, нема никого дома. Еще летом ушли в Авдотьино, до батькив.
И окно закрылось.
И здесь неудача. В мрачной задумчивости учительница брела по дороге. Вдруг ее окликнули. Она оглянулась и увидела Збышевского.
— Всеволод Антонович! Откуда?—обрадовалась она. - Идемте, идемте к нам. Савва хочет вас видеть.
- Он здесь?
— Да-да. Потом, дома, мы все расскажем вам. Да идемте же. Не стойте посреди дороги.
Они пришли в школу, поднялись на второй этаж. В светлом коридоре бродили одинокие детские фигурки. Детей было мало, коридор казался пустым и очень длинным. Александра Яковлевна подумала, как людно и весело бывало здесь раньше.
В конце коридора открылась дверь, и показался Савва Григорьевич.
- А-а, Всеволод Антонович! Ну как? А я тут со школятами. - Савва поймал на себе встревоженный взгляд жены и добавил: - Зайдемте ко мне, потолкуем.
В кабинете Матекина все было на своем месте. Против окна —большой письменный стол, на нем - мраморный чернильный прибор. У стола - кресла. Эта привычная обстановка возвращала к тому времени, когда все было просто и понятно, когда жизнь шла привычными путями.
Но неспокойно было на душе у Всеволода. Никогда раньше он не задумывался над тем, хорошо или дурно то, что он учит детей немецкому языку, именно немецкому. До сих пор это был просто один из европейских языков. Иностранный. Но теперь, когда город оккупировали немецкие фашисты, учить детей их языку—это было бы похоже на измену. Но ничего другого он не умел делать. Как же он будет теперь жить?
Савва Григорьевич выдвинул ящик стола, вынул продолговатый лист бумаги зеленого цвета, посмотрел испытующе на Збышевского и протянул ему.
— Читали?
Всеволод взял бумагу.
«Приказ военного коменданта г. Юзовки».
— Они вернули городу старое название, — сказал Савва.
«Только ли название?» — подумал Збышевский. Он читал:
«На территориях, занятых немецкими войсками, распоряжаются немецкие власти. Все распоряжения этих властей беспрекословны.
Все огнестрельное оружие, включая охотничьи ружья, патроны, ручные гранаты, взрывчатые вещества, передаточные радиоаппаратуры немедленно сдать местной комендатуре. Кто не исполнит этого распоряжения, будет р а с с т р е л я н...»
Всеволод взглянул из-за листа на Матекина. Савва улыбнулся.
«Красноармейцы и комиссары в форме или же в штатской одежде должны немедленно явиться в комендатуру. Кто не явится в течение трех дней, будет как партизан расстрелян.
Противодействие, саботаж, разрушение телефонной военной связи и прочее, как-то: нападение и грабежи караются смертной казнью. В случае необнаружения виновных будет отвечать все население.
Каждое содействие или поддержка населением партизан, красноармейцев и комиссаров будет караться смертной казнью...»
В глазах у Всеволода зарябило, буквы запрыгали: расстрел... казнь... расстрел...
— Да ты садись, Всеволод.
Всегда раньше они говорили друг другу «вы». Теперь этот внезапный переход на «ты» словно перекинул мост между их мыслями, сердцами. Савва был откровенен. Он привык доверять людям.
— Сегодня меня вызывали к военному коменданту. Препротивный старикашка: видимо, на все ему наплевать — лишь бы форма была соблюдена. Приказал открыть школу. И чему они хотят учить наших детей? Чтобы рыть картошку и копать окопы для гитлеровских бандитов, много не надо знать, а наши люди только для этого и нужны им — это ясно. — Савва раздраженно барабанил пальцами по столу. — Был там у него шеф жандармов— не высокого полета птица: ведает жандармским управлением в Авдотьино. Некий Трешер. Молокосос. Мальчишка. Однако! — В лице Матекина появилось жесткое выражение. Он отодвинул кресло и, выйдя из-за стола, забегал по комнате. — Гитлеровский выкормыш, — Матекин зло засмеялся. — Представляешь, он посоветовал коменданту отдать распоряжение, чтобы в учреждениях и школах повесили портреты Гитлера. В учреждениях и школах!
— Что ж, это закономерно, — тихо произнес Збышевский.
Матекии остановился перед ним как вкопанный.
— Закономерно? Да-да, конечно. Они еще вздумают преподносить нашим детям теорию расизма, — он снова забегал по комнате, но вдруг остановился, повернулся к Всеволоду и, отчеканивая слова, произнес: — Я этого не сделаю.
Сердце Збышевского забилось так сильно, что ему стало больно дышать.
В дверь из коридора кто-то заглянул. Мелькнуло детское лицо и скрылось. В коридоре были дети, но оттуда не доносилось ни шума беготни, ни криков, ни смеха.
Збышевский хмуро посмотрел на Матекина.
— А если они прикажут, чтобы в школе был портрет?..
— Ни за что!
Савва Григорьевич снова забегал по комнате. К его смуглому лицу прилила кровь. Он весь кипел.
— Ни за что!
Раздался звонок. Всеволод удивленно поднял брови. Матекин взял его за локоть.
— Я тебе говорил, приказано открыть начальную школу. А пришли и старшие. Я их не гоню. Пусть. — Что-то тревожное появилось в его лице. Он поморщился и прошептал: — И знаешь, этот жандарм предложил, чтобы школята приветствовали учителей: «Хайль Гитлер!» И мы друг друга тоже.
— Ну, уж это...
Вошла жена Матекина. Она взглянула на мужа, потом на Збышевского.
— Он, Шурыня, с нами.
— Я рада, — Александра Яковлевна протянула руку. Всеволод поднес ее к губам и поцеловал, хотя никогда раньше не делал этого.
— Нам, учителям, надо объединиться, — сказал Матекин.
— Ох, какой ты горячий.
Савва Григорьевич широко улыбнулся.
— А я всегда придерживался такого правила: не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Я позвал комсомольцев, хочу с ними говорить,—обратился он к Збышевскому.
Александра Яковлевна плотнее прикрыла дверь.
