Окна закрыты ставнями, и казалось, что белые домики, съежились в ожидании удара. Только школа блестела всеми своими широкими окнами. На крыше сидели голуби, нахохлившись под дождем. Вот распахнется дверь, говорливая толпа школьников выбежит на площадку, посыпанную желтым песком, серый мяч замелькает над волейбольной сеткой. Вспугнутые голуби поднимутся в воздух...
Но дверь не раскрывалась. Нахохлившись, дремали голуби, сетка обвисла. Через площадку, осторожно переставляя тонкие лапки, пробиралась кошка.
Во дворе школы во флигеле жила семья заведующего учебной частью Саввы Григорьевича Матекина. Его жена, Александра Яковлевна, стояла у окна и смотрела во двор. Все представлялось ей далеким, чужим, словно она впервые видела здание школы и дорогу за ним, рощу слева на холме, сбегавшие к пруду дома, трубы коксохимического завода, черный копер шахты.
Все эти месяцы, с начала войны, Александра Яковлевна жила в страшном напряжении. Быстрое продвижение гитлеровских войск, налеты немецких асов, изрытые щелями и убежищами сады, а потом толпы беженцев, скот, запрудивший улицы города, — вся эта необычайная военная обстановка держала нервы в напряжении. Но теперь после шума и суеты наступила давящая тишина. Она ошеломила учительницу. В центр города уже ворвались немцы, но Александра Яковлевна еще не видела их. И она не могла представить себе, как это произойдет, как они войдут вот на эту улицу, которую все покинули, и она кажется обнаженной.
Мысли учительницы неожиданно обратились к прошлому; она вспомнила, какой оживленной и веселой была эта улица прежде. С поразительной ясностью увидела она Савву и его друзей в тот майский вечер, когда учителя накануне экзаменов собрались на площадке перед школой. Александра Яковлевна так же, как и теперь, стояла у раскрытого окна и смотрела во двор.
Молодые учителя играли в волейбол. И с ними Савва. Его загорелое лицо было оживлено, черные глаза блестели. Подняв над головой кулак, он принял на него мяч, с силой оттолкнул от себя, но не рассчитав направления удара — мяч взлетел вверх, пересек площадку и, описав дугу, упал возле окна.
Александра Яковлевна засмеялась.
— Идите пить чай, — крикнула она, высунувшись в окно, — чай, говорю, поспел.
— Сейчас, сейчас, — Савва подбежал к окну, нагнулся и поднял мяч. — Сейчас, Шурыня, придем, — слегка подбросив мяч, он поддал его ногой...
Ничего особенного не произошло тогда, но почему же она снова и снова перебирает в памяти каждую мелочь? Как живая, стоит перед ней учительница математики Лида Каравацкая; то ли приподнятые брови придают ее курносому лицу такое выражение, то ли ямочки у маленьких губ, но всегда кажется, что Лида посмеивается. Коротко остриженные волосы делают ее похожей на мальчишку.
Вот учитель черчения Борис Орлов, о котором друзья в шутку говорят, что на него, как на солнце, нельзя смотреть — он всегда сияет.
Тихая, задумчивая Антонина Романчук с большими серыми глазами на продолговатом лице... Застенчивый, немного неуклюжий Всеволод Збышевский...
Что же тогда произошло, почему именно этот вечер врезался в память и не покидает, не отходит от нее?
Александра Яковлевна опустилась на стул, закрыла рукой глаза.
...Лида направилась к овальному столику, на котором стоял патефон, и принялась перебирать пластинки. Тоня стояла у окна, спиной к подоконнику; бледный луч солнца упал на ее голову, и над темными волосами образовалась светлая корона. Савва расхаживал по комнате, заставленной мебелью (какая у него неутомимая потребность в движении), он натыкался на стулья и мешал жене, вынимавшей из шкафа блюдечки. Прибежала десятилетняя Люция; девочка терлась о плечо матери и заглядывала ей в лицо.
Заговорили о том, что вот скоро каникулы; Борис заявил, что отправится путешествовать на Памир.
— Ого! — восхитился Савза.
— Подумаешь, какой Миклухо-Маклай, — съязвила Лида.
— Миклухо не Миклухо, а я поездил по СССР. В Ленинграде был? Был. В Одессе был. Ой город—сказка!
- Да, Одесса — это действительно. Прямо-таки отменный город, — поддержала Александра Яковлевна.
— О, да разве сравнишь Одессу с Ленинградом? — горячо вмешался Савва. — Верно, Всеволод?
— Совершенно верно. Северная Пальмира!
— А я всем городам на свете предпочитаю нашу Буденовку, — сказала вдруг Тоня, по своей учительской привычке негромким, но внятным голосом.
На мгновение наступила тишина: повернув головы, все смотрели на Тоню. И вдруг раздался дружный взрыв хохота.
Тоня вспыхнула. Савва подлетел к ней и, размахивая руками, стал убеждать, что учительнице географии следует смотреть дальше своей Буденовки и быть более объективной. Конечно, ей нравится Буденовка: здесь она выросла, здесь провела она лучшее время — юность. Но Буденовка и Ленинград — какое может быть сравнение?
— Вы ее не разубедите, Савва Григорьевич. Напрасный труд, — сказала Лида. — Тоня влюблена в наш обыкновенный город и воображает, что лучше его нет на свете. А сама, между прочим, нигде не бывала и ничего не видела.
— Всяк кулик свое болото хвалит, — выпалил Борис. Тоня возмутилась:
— Можете смеяться сколько вам угодно, а я остаюсь при своем мнении.
— Ну, еще бы!
— Да, при своем мнении. Пусть наш город обыкновенный. Я тоже самая обыкновенная. Мы все обыкновенные.
...Ах, вот что! Да, мы все самые обыкновенные. А жизнь требует необыкновенной решимости, необыкновенных дел.
Снова и снова мысли Александры Яковлевны обращаются к прошлому, она перебирает в памяти каждую мелочь: слово, жест, выражение лица, и то, как они говорили, и то, как они смеялись в тот счастливый, беззаботный вечер, — все ей кажется значительным и важным.
...Тоня отвернулась к окну.
— Эх ты, самая обыкновенная! — Савва ласково похлопал ее по руке.
Солнца уже не было видно, но его отблески еще оставались на небе. За ощей виднелся копер, казавшийся очень черным. Над ним зажглась красная звезда. Воздух быстро темнел. В темноте пропадали дома, роща. Вдруг оранжевое зарево вспыхнуло за холмом, выхватив из темноты поселок.
— На заводе пускают плавку, — сказала Тоня.
Савва сел на подоконник и высунулся в окно; он жадно ловил глазами отсветы пламени, которое то притухало, то снова разгоралось, и тогда все на земле хорошело и словно обновлялось. Энергичным движением руки взъерошив на голове волосы, Савва воскликнул:
— А Тоня права. Честное слово, права!
...Любимый город,
можешь спать спокойно, —
запел мужской голос.
Это Лида завела патефон.
Любимый город...
Под Ленинградом — фашисты.
— В Донбассе — фашисты! Сегодня в Буденовке еще тихо. Врага еще не видно, но он уже здесь, на нашей земле; на этой серой развороченной дороге каждую минуту могут появиться фашисты. И что тогда? Александра Яковлевна не могла представить, как это будет, как произойдет ее первое столкновение, — в том, что столкновение неизбежно, она не сомневалась. Она, учительница, жена учителя истории, застряла в занятом врагами городе — это было чудовищно. Следовало немедленно что-то предпринять, на что-то решиться. Но события надвигались так быстро, что подавленная, разбитая, она могла только ужасаться. «Мы все самые обыкновенные», — вспомнила она слова Тони. А жизнь требует необыкновенной решимости. Конечно, ей и детям нужно было уйти вместе с Саввой, уйти всем, всей семьей. Бросить все и уйти. Но это было невозможно. Фашисты взяли город в кольцо. Савва вырвался в последний момент. Ушел пешком. Он уже далеко. Эта мысль принесла ей облегчение.
В сенях раздались шаги. Александра Яковлевна оглянулась и оцепенела: на пороге стоял Савва.
