На главной улице на светлом фасаде многоэтажного здания расползлись черные лапы свастики. Горький запах пожарищ растекался по улицам, в широкие пролеты которых на холмах виднелись хмурые терриконы.
Зеленый «оппель», подпрыгивая на развороченной мостовой, пробирался по дороге, вдоль которой шагали железные столбы с оборванными проводами; вагон с помятыми боками и выбитыми стеклами врезался передними колесами в землю, приподнялся и застыл; исковерканный танк лежал на боку в канаве, возле него валялись зеленые грязные лохмотья; обгорелые стены домов, сожженные деревья, сухая ржавая трава в канавах — на всем следы урагана, умертвившего город.
Но лица фашистов, сидевших в «оппеле», были оживлены. Военный комендант Нарушат и заместитель начальника «СД» Граф, совершавшие объезд по городу, казалось, не замечали опустошений и язв войны. Нарушат, сухощавый горбоносый старик в строгой военной форме, с любопытством озирал проплывавшие по горизонту терриконы, и его сухие тонкие губы морщила улыбка. Толстый Граф развалился на кожаных подушках и горделиво посматривал вокруг. Его расплывшееся тело было затянуто в серый военный плащ; рыхлый подбородок лежал на тугом высоком воротнике.
— Вот он, восточный Рур! —проговорил он, указывая толстым пальцем в сторону высокого террикона и повернув к спутнику голову в высокой форменной фуражке, которая казалась очень маленькой на его большой голове.
— О, да, да. Это восточный Рур,—плохо скрытое беспокойство просвечивало в серых прищуренных глазах Нарушата.
— Теперь все это наше, — продолжал толстяк, и в голосе его звучали нотки торжества.
Старик порывисто вынул из кармана пальто кожаный портсигар с вензелем на крышке, раскрыл его:
— Прошу, господин Граф!
Они закурили. Толстяк пыхтел, отдувался. Нарушат нервно жевал сигару тонкими сухими губами, словно всасывал ее в себя, дым перед его лицом был прозрачен.
— Безусловно эти дни войдут в историю.
Бесформенный рот Графа расплылся, обнажились желтые неровные зубы.
— Господин Нарушат, армия фюрера завоевала для нас жизненное пространство. Донбасс — богатейший край. К нам потекут миллионы.
Нарушат вынул изо рта сигару и покосился на выпяченную грудь спутника.
— Вы так думаете? — Сдержанная ирония сквозила в голосе старика.
Граф сердито запахнул плащ. «Хитрая лиса», — подумал он, посматривая на сухой профиль старика.
Нарушат был старым военным специалистом. Он был близок к фюреру, гораздо ближе, чем Граф, однако он чувствовал себя далеко не так прочно, как этот сын колониста, в жилах которого текла далеко не голубая кровь. Впрочем, это мало интересовало Нарушата. Он начинал карьеру еще при кайзере и уже был в России в 1914 году; людей, подобных Графу, он считал выскочками и зазнайками. Он и Гитлера в глубине души называл выскочкой. Он знал: завоевать Россию не так просто. Однако «новый порядок в Европе» позволял сделать быструю карьеру и обогащаться за чужой счет. Глупо было бы становиться в оппозицию фюреру и отворачиваться от партии нацистов. Но, состоя в партии нацистов, приходилось считаться и с такими людьми, как Граф.
— Почтенный господин штурмфюрер, — процедил Нарушат сквозь зубы, — я хотел обратить ваше внимание на то, как сильны в русском народе идеи коммунизма. Нам предстоит немалая работа.
Граф выплюнул недокуренную сигару, сжал пухлую руку в кулак и ударил ею по своему колену — он хотел что-то сказать, но старик показал глазами на открывшуюся впереди панораму города:
— Вот мы приехали.
Проскочив через переезд, машина покатилась по асфальту и скоро въехала на площадь, где поднимались арки театра. Желтые блики пробившегося сквозь тучи Солнца падали на забытую афишу, на которой краснели слова: «Иван Сусанин». Машина миновала сквер, в котором хмуро стояли акации с почернелыми, свернувшимися в трубочки листьями, и остановилась у подъезда многоэтажного здания; по его фасаду было выведено крупными буквами — Гостиница «Донбасс».
Как только «оппель» подкатил к подъезду, дверь распахнулась, на тротуар выскочило несколько затянутых в сукно и кожу офицеров. Они вытягивали над головой правую руку, раздавалось громкое «хайль Гитлер!»
Нарушат, еще сидя в машине, ленивым движением поднял руку и пробормотал: «Хайль Гитлер!» Один из офицеров подскочил и открыл дверцу. Нарушат вышел. Цепляясь полами длинного плаща, вылез из машины и Граф. Ступив на тротуар, он выпрямился, небрежным, неожиданно легким движением сбросил с плеч на руки офицеру плащ и остался в новеньком коричневом мундире.
Чья-то услужливая рука распахнула широкую дверь в вестибюль. Нарушат поднялся на второй этаж, пересек пустую комнату и вышел на балкон. За ним вкрадчивыми неслышными шагами следовал Граф. Толпа офицеров, блиставших железными крестами, нашивками на груди и рукавах в виде свастики, ярких полосок, черепов, держалась на почтительном расстоянии.
Старик положил на перила руки и, наклонив набок голову, смотрел на мостовую, по которой проносились «оппели», тарахтели грузовики; офицеры в плащах, дымя сигарами, расхаживали по тротуару; возле ограды, окружавшей кирпичное одноэтажное здание, мелькала белая накрахмаленная наколка медицинской сестры.
В пролеты улиц виднелись рыжие холмы, по их скатам теснились белые домики с этернитовыми крышами, над ними поднимались териконники. Справа возвышались высокие трубы металлургического завода. Хмурое небо опять просеивало мелкий дождь. По шоссейным до-рогам, которые взбирались на холмы, двигались бесконечные серо-зеленые ленты танков, пушек, автомашин. Город был оккупирован и принял не свойственный ему облик. Людей штатских, составлявших его коренное население, не было видно. Они исчезли.
Пальцы рук Нарушата начали выстукивать на перилах балкона мелкую дробь. «Старик недоволен», — раздался шепот за его спиной. Нарушат полуобернулся, и офицеры застыли с вытянутыми лицами.
— Этот город называется... — заговорил Нарушат.
— Сталино, — подсказал кто-то угодливо.
— Ю-зов-ка! — произнес раздельно Граф, и глаза его нахально уставились в лицо Нарушата. Тот кивнул головой.
Вечером, надев парадную форму, военный комендант принимал офицеров в большой комнате. Еще несколько дней тому назад здесь была контора гостиницы. Теперь за круглым столом под люстрой, облепленной зажженными свечами, сидели среди офицеров заместитель начальника «СД» Граф; жандармский офицер Рудольф Трешер — молодой человек с красивым лицом, на котором выделялись выпуклые голубые глаза; Трешер был высок ростом, широк в плечах и тонок в талии.
Кроме офицеров, составлявших свиты Нарушата и Графа, были здесь представитель фирмы Геринга и еще два человека — некий Петушков и юрист Антонцев. Эти двое должны были представлять население города, которое выражает якобы полную готовность служить Адольфу Гитлеру. На лице Петушкова с длинным вытянутым носом застыла угодливая улыбка, в маленьких глазках стояла слеза. Антонцев, напротив, старался делать гордую позу, но это плохо удавалось ему, и он ерзал под взглядом выпученных глаз сидевшего рядом Графа, который заговорил с ним на странной помеси русского, украинского и немецкого языков, — очевидно, этот своеобразный язык, как и украинская сорочка, в которую он нарядился, должны были сыграть особую роль в установлении на донецкой земле «нового порядка».
— От бачишь, добродию Антонцеф! Наша «пятая колонна» оправдала себя, — над правым глазом Графа приподнялась растрепанная бровь, и лицо приняло лукавое выражение. — А ты боялся провала, — он сказал это так громко, что Нарушат услышал и повернул к ним голову.
Комендант снисходительно улыбнулся:
— Да-да. Господин Антонцев, вы оказали нам немалые услуги. Фюрер благодарит вас и дает вам ответственное поручение: вы назначаетесь редактором донецкой газеты.
Граф хлопнул новоиспеченного редактора по колену:
— О, хох, Антонцеф! Вы есть старый волк.
Юрист выпятил грудь; позируя, он заговорил о своих планах создания газеты «на новых началах». Улыбка исчезла с лица Графа, ее словно впитали складки рыхлой кожи, короткие брови удивленно дернулись. Нарушат сухо отрезал:
— Вам незачем затруднять себя. Из канцелярии Геббельса вы получите исчерпывающие указания. Подумайте о названии газеты. Желательно что-нибудь такое... э-э-э...— Он поднял вверх палец и выразительно посмотрел на Антонцева, — это будет местная газета, далекая от партийных интересов... Мнение народа... Покоренная земля... Чувства преданности...
— «Донецкий вестник», — произнес Антонцев неуверенно.
— О, прекрасно, — взгляд Нарушата смягчился. — «Вестник», просто «Вестник». Это будет газета городского самоуправления. Да. — Старик перевел взгляд на Петушкова, с лица которого не сходила подобострастная улыбка.—Вас я назначаю бургомистром. Подберите аппарат и завтра же представьте мне списки сотрудников.
Петушков расцвел от удовольствия.
Военный комендант начал разъяснять представителям власти, что теперь, когда донецкая земля завоевана, надо завоевать ее людей. Расположить к себе, заставить работать на себя, заставить добровольно (он подчеркнул—добровольно) отдать богатства Донбасса. Люди должны поверить, что «новый порядок»—хороший для них порядок.
Нарушат обвел лица присутствующих холодным взглядом серых, слегка прищуренных глаз, задержал его на Графе и, растянув тонкие губы в улыбку, произнес, взяв со стола стакан с коньяком:
— Смерть, золото и... пропаганда — наши союзники! Так сказал фюрер. — Затем он начал трескуче повторять доктрины Гитлера; их смысл сводился к тому, что Украина должна быть превращена в колонию Германии, и в достижении этой цели позволительны все средства.
— За «новый порядок», господа! — Нарушат выпил вино и по старинному обычаю разбил стакан, бросив его на пол: «на счастье». Его примеру последовали офицеры; осколки разбиваемых стаканов со звоном разлетались по полу.
Антонцев растерянно заморгал бледными веками и покосился на Петушкова; тот толкнул его под столом ногой: «Пей!» Выпили и эти двое.
Нарушат удалился. Едва дверь за ним закрылась, как разговор стал общим. Граф навалился широкой грудью на стол, уставился выпученными глазами в желтое лицо офицера и внушал ему:
— Политика — это такая игра, в которой допускаются все хитрости и уловки, но... искусство игрока! — он подмигнул старому служаке, который сидел выпрямившись и буравил колючими глазками широкое лицо Графа. При последних его словах офицер оглушительно расхохотался и закивал головой.
Граф продолжал:
— В России двести миллионов жителей, чтобы всех убить — пуль, может быть, и хватит, но хватит ли нервов у солдат? Ты знаешь душу солдата? —Штурмфюрер пил коньяк, его лицо покрылось бурыми пятнами, глаза помутнели. Он разоткровенничался. Себя Граф считал человеком высшей расы, и не потому, что доктор сказал ему, что кровь у него голубая, арийская, — на это ему наплевать, он считал себя человеком высшей расы потому, что он, как ему казалось, умел жить. Он любил власть — и сделал карьеру. Он любил деньги — и рассчитывал пополнить в Донбассе свое, уже значительное, состояние. Он любил женщин—и любую, как ему казалось, мог купить или взять угрозами.
— Солдат хочет каждый день иметь свой стакан пива, пару сосисок и пухленькую девочку. — Граф осклабился. — Солдаты пошли на Россию потому, что им обещали легкую победу и землю. Но если мы завоюем даже всю Россию, до Волги, — и тогда — хмы! хмы! — на всех земли не хватит. К черту солдат. Они завоевали жизненное пространство для нас. Теперь мы будем лавировать. О, политика — это искусство игрока.
Офицеры затянули походную песню:
Бей, барабан! Бей, барабан!
В поход пойдем мы на Россию...
Рудольф Трешер отошел к окну; даже не глядя на расшумевшегося Графа, он чувствовал его за своей спиной, и неприятное, злое ощущение охватило его. «Везет же идиоту!» — со злобой думал нацист.
Рудольф принадлежал к тем молодым немцам, которым с детства прививали сознание, что форма головы и чистота крови определяют ценность человека.
Его отец, владелец ресторана в Берлине на Линденштрассе, вскоре после прихода к власти Гитлера разорился — повинен в этом был нацист, приволочившийся за дочерью Трешера. Завладев состоянием отца девушки, он парализовал волю отца и дочери — подавленный могуществом человека, близкого к властям, старик отдал ему девушку и предоставил полную свободу действий в своей семье. Рудольфа, тогда еще подростка, взяли из школы и устроили в отряд «СС». Предварительно, по настоянию зятя, юношу подвергли врачебному обследованию; врач нашел у него, конечно, явные признаки чистокровной арийской расы, и зять торжественно провозгласил в семье Трешеров, что Рудольфу обеспечена блестящая карьера. Мальчишка, ошеломленный и растерянный, поверил, что смысл его жизни заключается в том, чтобы занять в обществе господствующее положение; образцом для него служил муж его сестры, который благодаря ловкости и уму составил состояние и завоевал авторитет в среде нацистов.
Рудольф был не лишен талантов — с детства его учили музыке, он уже разыгрывал на пианино Баха и Мендельсона, увлекался поэзией и с воодушевлением читал стихи Гейне, пробовал и сам сочинять в таком же духе. Теперь и музыка, и поэзия заняли в его жизни третьестепенное место — главным стала военная муштра. Что касается искусства, то он признавал теперь только музыку и стихи чистокровных арийцев: Гейне был «юде», и поэтому Рудольф, одобряемый своим высоким покровителем, подверг сожжению его стихи. Правда, когда пламя охватило синий переплет «Зимней сказки», в сердце юноши шевельнулось нечто вроде сожаления, но покровитель хвалил его, и он безжалостно отрекался от всего, что когда-то любил. Сожаление заглушили другие чувства: бахвальство, самонадеянная гордость! Что там какой-то Гейне, я и сам могу сочинять. Рудольф действительно сочинял: музыку походных маршей для своего отряда, тексты солдатских песен вроде той, какую распевали офицеры отрядов «СС» в оккупированных городах России:
Шиповник алый расцветет,
Где мы протащим пулемет...
Несколько лет жизни в среде нацистов превратили наивного, восторженного мальчика в самонадеянного и жестокого человека. Рудольф безоговорочно поверил, что Германия — первая в мире страна, и арийцы призваны господствовать и управлять всеми народами, превратив их в рабов. С этим убеждением он и пошел в Россию. И здесь, в Донбассе, на его пути встал какой-то Граф, бывший колонист, по всем признакам — «унтер меншен», получеловек — как презрительно называл покровитель Рудольфа тех, кто не был чистокровным арийцем; этот Граф, который явно издевается над убеждениями наци и считает их чуть ли не пустой затеей, этот черноволосый тучный циник и явный идиот — заместитель начальника крупнейшего на Востоке отделения «СД», а он, Рудольф Трешер, блестящий эсэсовский офицер, красавец-блондин с головой Зигфрида, с душой арийца, — только начальник жандармского управления, и где?—в одном из районов города. Трешер завидовал Графу, презирал и ненавидел его.
Но Граф — глаза и уши Гитлера, на его стороне политическая сила, а сила — это все. И Рудольф с привитой ему лисьей хитростью скрывал свои истинные чувства. Он подошел к столу, взял стакан с вином, чокнулся с Графом и, напыщенно провозгласив: «За покоренный Донбасс!»— выпил. Голубые глаза его затянуло дымкой; он присел к роялю, ударил по клавишам:
Шиповник алый расцветет,
Где мы протащим пулемет...
Еще стакан коньяку — и офицерам захотелось острых ощущений. Граф поманил толстым пальцем осоловелого Петушкова.
— Дорогой, господа офицеры скучают. Нужны девицы.
Поздно ночью Петушков и Антонцев, спотыкаясь, брела по темным улицам.
— Мда! Им, чего доброго, не угодишь, — бурчал Петушков и при этом озирался: казалось, что он боится даже собственной тени. Но в голове у него возникали уже разные комбинации: бургомистр приметил представителя фирмы «Геринг и К°» и теперь соображал, как бы половчее установить с директором фирмы «деловые взаимоотношения».
Дома Антонцев обмотал голову мокрым полотенцем и засел за передовицу.
На другой день вышел первый номер газеты. «Задачи украинской интеллигенции» — так назывался плод ночных трудов редактора.
В сущности, это была не газетная статья, а простой набор слов. Антонцев беззастенчиво льстил фашистам и пытался внушить читателям мысль, что оккупанты установят действительно новый порядок на донецкой земле. Утром Нарушат прочел начало статьи, и презрительная усмешка сморщила тонкие губы старика:
— О-о, какой стиль! Ну что же, пусть старается. Чем запутаннее и темнее — тем лучше.
В этом же номере была помещена статья «Охрана порядка в городе». В ней сообщалось, что «в помощь военным властям привлечена созданная на добровольных началах вспомогательная украинская полиция; личный состав по всем 15 участкам подобран и приступил к практической работе». Далее сообщалось, что «в активе полиции уже есть первые успехи».
Какие это «успехи», статья не раскрывала, но ограбленное население знало об этом и без газеты.
На четвертой странице крупным шрифтом в рамке было напечатано объявление:
«На 7-й линии в доме № 20 открывается гостиница. Для обслуживания господ офицеров нужны молоденькие девицы».
Под объявлением мелким шрифтом было опубликовано распоряжение военного коменданта: Нарушат утверждал, что все «честные граждане должны выдавать коммунистов, комсомольцев и партизан». За усердную помощь военным властям в борьбе с партизанами была обещана земля. За помощь партизанам и укрывательство коммунистов—расстрел. Слово «расстрел» выделено жирным шрифтом.
