Не все подпольщики сразу говорили своим близким и родным об участии в смертельно опасной борьбе. Не хотели ставить их под удар, опасались, что они не смогут выдержать пыток, если окажутся в застенках гестапо. Так считала и Лида Матвиенко, не раскрывая перед отцом истинных целей своих поступков. В первую неделю оккупации она пришла за советом к своему соседу Борису Харитоновичу Андрееву.
— Ты комсомолка и тебе стоять в стороне не придется,— сказал он.
— А я не для гулянки с немцами осталась,— ответила девушка.— Знаю их язык.
— Вот и чудесно. Будешь как бы нашим полпредом у немцев.
— А кто это — наши?
— Советские люди. Я, ты, твой отец и все, кто остался,— проговорил Андреев, снял очки и протер платком стекла.
Борис Харитонович перед войной работал на механическом заводе в отделе подготовки рабочих кадров. Во время эвакуации был в истребительном батальоне, отправлял эшелоны с оборудованием и выполнил последнюю нелегкую обязанность: вместе с товарищами взорвал цехи завода.
Его жена Нина Филипповна приготовила вещевой мешок и ждала с минуты на минуту появления Бориса Харитоновича, чтобы проводить в дальний путь. Он пришел под вечер, молчаливый, суровый. Увидел ее приготовления.
— Не нужно, Нина,— сказал он тихо и поднял голову. Внимательно посмотрел в глаза жены из-за толстых стекол очков, не отводя глубокого взгляда, проговорил снова: — Пойми меня правильно. Я не принадлежу себе.
Из заводского дома семья Андреева перебралась на Артемовскую улицу, ближе к шахте 10-бис. Борис Харитонович поначалу ездил с женою в села на менку. Однажды его вызвали на биржу труда, где начальствовал друг детства Андреева, и предложили пойти работать в полицию.
— Не могу. Я нездоров,— ответил Борис Харитонович.— Плохое зрение, и два-три раза в году бывают приступы эпилепсии.
Он изредка ходил на станцию. Наплывали воспоминания. Здесь, в поселке, родился, вырос, часто прибегал к своему отцу — железнодорожному кузнецу. Почти все жители пристанционного поселка знали коммуниста Харитона Андреева, широкоплечего приземистого добродушного мужчину. Теперь Борис Харитонович встречал кое-кого из старых знакомых. Увидел товарища своего отца Терентия Афанасьевича Бабенко, которому пришлось устроиться стрелочником на разъезде «71-й километр». Разговор был коротким, но они поняли друг друга. Вскоре к ним присоединился врач железнодорожной больницы Павел Степанович Сбежнев. Из заводчан на поселке оказались Петр Шевченко и Александр Бых.
С Лидой Матвиенко Андреев вел откровенную беседу и посоветовал ей поступить переводчицей в немецкую строительную организацию «Тодт», контора которой обосновалась рядом с заводом, в двухэтажном доме. Пока расчищали территорию завода под склад боеприпасов, оккупанты устроили мастерскую по ремонту танков и строительной техники в бывшем гараже. Невдалеке организовали продовольственный склад. Матвиенко, невысокая, щупленькая девушка с каштановыми волосами, помогала немцу раздавать продукты рабочим. Имела доступ к карточкам и давала их Андрееву, а тот знакомым, и они получали скудный паек, поддерживающий их существо-вание.
В трудные летние месяцы сорок второго года оккупанты создали невдалеке от завода концлагерь. Пленных и гражданское население гоняли на строительство шоссейной дороги.
Лида как переводчица сопровождала немцев. На нее с презрением смотрели женщины и пленные. Здесь же копала и таскала камни светловолосая девчонка Люда Ткачева. Она жила в бараке по соседству с семьей Матвиенко, но не знала их. Бывало, ходила за водой к колонке, где пленные под охраной солдат брали в бочки воду и таскали в лагерь. Заговаривала с красноармейцами, иногда с солдатами, так как знала немецкий язык. Она не догадывалась, что Лида наблюдает за ней.
Вскоре семья Ткачевых вынуждена была перебраться на шахту «Пролетар», на глухую улицу. Отец Люды тяжело болел после того, как попал под автомашину. Он часто лежал в постели, а дочку погнали работать на дорогу. Однажды Матвиенко подошла к девушке и спросила:
— Ты знаешь немецкий?
- Нет.
— Неправда. Чему же тогда тебя учили в школе? Пойдешь работать на кухню,— категорически заявила переводчица.
— Мне и здесь неплохо,— ответила Люда и про себя недобрым словом обозвала Матвиенко.
— Меньше рассуждай. Иначе под конвоем отправлю. И только после, работая на немецком кухне, Ткачева поняла, кто такая Лида Матвиенко. Они подружили. Люда узнала, что переводчица знакома с добровольцами-конвоирами концлагеря Павлом Шульгой, Анатолием Матросовым и Сашей Аксеновым. Лида не раз приводила к Ткачевым освобожденных бойцов. Их переодевали, а затем за ними приходили незнакомые люди, направляли в сторону Славянска или Ростова.
Лида под вечер часто уходила из дому. Ее отец Петр Григорьевич промолчал раз, другой, а на третий спросил:
— Ты куда это, дочка, собралась?
— Именины сегодня у подруги,— ответила Лида.
— И далеко?
— На десять-бис. Если не пойду — обидится.
— Какие сейчас могут быть именины? — вдруг вспылил отец.— Вокруг зеленая саранча, того и гляди на беду нарвешься. Есть нечего, а вы — именины.
— А мы потанцуем под патефон и разойдемся.
— Ох, смотри, дочка, как бы это не кончилось плохо.
— Не волнуйся, папа,— весело ответила она и выпорхнула из комнаты.
А он не мог успокоиться. Его дочка, комсомолка, пошла работать к немцам. Люди не разговаривают. Какие-то подружки появились. Скрытной стала.
Задумчизый Петр Григорьевич подолгу сидел на скамье у барака. Сегодня Лида раньше обычного пришла с работы. Он спросил, почему — не ответила. «Что с ней произошло?» Не заметил, как к нему подошел невысокий мужчина в добровольческой форме и с карабином через плечо. Интеллигентное лицо, пенсне на тонком носу никак не гармонировали с его одеждой.
Незнакомец поздоровался и спросил:
— Лида дома?
— А вы кто такой будете? — поинтересовался Матвиенко.
— По форме видите.
— Форму-то вижу. Лида ведь такую не носит, почему же вы ее спрашиваете?
— Не будем, отец, дискуссию открывать. Если дома, скажите, пусть выйдет. Она мне нужна.
Петр Григорьевич понял, что препирательства напрасны, и позвал дочь.
Лида выбежала из комнаты, увидела добровольца, улыбнулась, как старому знакомому, и они вместе пошли в сторону шахты 10-бис. Петр Григорьевич чуть было не бросился вслед. Его возмутило поведение дочери. То ходила на всякие именины и вечеринки, а теперь прилюдно отправилась с этим немолодым типом в лягушачьей форме. Отец не находил себе места, ругал себя за то, что отпустил дочку с незнакомым человеком. Вечером стали приходить в голову страшные мысли: может быть, Лиды уже нет в живых, начался комендантский час и ее схватили немцы. Он уже не корил дочку, а мысленно жалел ее.
Лида пришла в час ночи. У отца вмиг улетучилась жалость, к сердцу подступил гнев. Петр Григорьевич спросил тихо, чтобы не разбудить жену и младшего сына:
— Где это ты, доченька, была до сих пор? И почему стали нас посещать военные?
— Это мое дело,— сухо ответила Лида.
Отец оторопел. Впервые услыхал от нее такое, не сдержался и дал пощечину... Сразу обмяк и медленно поплелся в сарай, где держали козу. Сел на сено, слезы побежали по морщинистым щекам. Первый раз поднял руку на свою Лиду. Любил ее. Может, из-за боязни за жизнь дочери и наказал. Сколько сил отдал ее воспитанию. Семилетней пигалицей пошла в школу. Училась старательно. Перед войной окончила Сталинский учительский институт, была комсомольским вожаком, получила диплом учителя русского языка и литературы. Прекрасно знала немецкий язык, стала изучать итальянский. Уберечь бы нужно от неверного шага, беда теперь на каждом углу подстерегает. Откуда эти добровольцы, когда успела с ними связаться? Прозевал! Петр Григорьевич снова стал корить себя. Не заметил, как в сарай вошла дочка и села рядом. Немного "помолчав, прошептала:
— Папа, ты меня прости... Я сама во всем виновата. Ничего тебе не говорила. Думала, не поймешь меня... Я связана с подпольной группой. И приходил ко мне Анатолий Матросов. Он тоже с нами. Но об этом никому, понимаешь, никому. Даже во сне. Что я сказала, забудь сразу.
— А есть у вас те, кого я знаю? — спросил отец.
— Есть. Но называть их я не имею права, и не назову. Может, придется встретиться, тогда и узнаешь. Я с ними сейчас работаю. И не брошу... Я выполняю задание старших.
— На трудный путь ты встала, доченька,— проговорил озабоченно Петр Григорьевич. Глубоко вздохнул.— Я, конечно, запретить не могу. Ты выбрала дорожку по велению сердца. Но будь осторожна.
— Из-за этого я все и скрывала от тебя.
— Так ты и переводчицей пошла не случайно?
— Конечно... Я и на машинке печатаю.
— И все же душа у меня неспокойная. Какое пятно на себя кладешь, доченька. У немцев работаешь...
Лида стала доверять отцу. Принесла как-то небольшие пакетики, похожие на куски мыла, и попросила спрятать. Ничего не сказав, он взял пакетики и спрятал в сене. Когда стемнело, вырыл в сарае небольшую яму, закрыл ее, присыпал сеном и рядом поставил козу. С тех пор в тайнике прятал взрывчатку, пистолеты и патроны. Где их брала Лида, не спрашивал, да и не был уверен, что дочь скажет. День-два смертоносный груз хранился в тайнике, а потом она говорила:
— Дай мне, папа, сверток, что я принесла.
Лида надевала ситцевое платье в клеточку и торопилась в сторону шахты 10-бис. Отец смотрел ей вслед, пока она не скрывалась из виду.
Как-то проследил за дочкой и увидел, что за шахтой она свернула в сторону вокзала. Значит, их центр там, подумал он, и вечером спросил ее:
— Ну скажи, кому ты носишь свертки?
— Папа, мы уже условились, ты ни о чем не спрашиваешь,— ответила она.— Так надо. И для тебя, и для меня спокойнее.
Взрывчатку, оружие, патроны, иногда документы Лида носила к Бабенко. Терентий Афанасьевич, старый опытный машинист, много лет работал в депо металлургического завода. Жил по соседству с Качановым, дружил с Андреем Владимировичем и Доронцовым. На станции все железнодорожники знали этого высокого, широкоплечего и решительного человека. Лиду Матвиенко с ним познакомил Андреев.
Хозяин своему слову, Бабенко никогда не оставлял товарища в беде. С приходом оккупантов сказал Качанову:
— Я еще тряхну стариной.
Работая стрелочником на «71-м километре», Терентий Афанасьевич поджигал вагоны, уничтожал офицеров и забирал у них оружие. Всегда ходил с пистолетом. Борису Сытнику, которого знал еще мальчишкой, сказал:
— Понимаешь, пытались напасть бандиты. Пришлось обзавестись этой штучкой.
— Я тоже себе приобрел,— похвалился Сытник.— Да патронов нету.
— Достану,— ответил Бабенко.
— Ты все в одиночку действуешь? — упрекнул его как-то Доронцов.
— А ты разве нет? — в свою очередь спросил подпольщик,— То-то. Мы все заодно. Только на разных участках. Вон девчонка Лида — хрупкая на вид, а взрывчатку мне носит.
— Чего ж не поделишься?
— Ты не просил. Могу и документы нужные дать. Она тоже доставляет.
Разговор с Бабенко Антон Иванович слово в слово передал Мельникову. При первой же встрече со Шведовым Николай Семенович доложил ему о девушке-переводчице из организации «Тодт». Александр Антонович оживился.
— Необходимо, чтобы чистые бланки попадали и к нам,— сказал он.— Они нужны, как воздух. И еще: взрывчатку передавать из рук в руки рискованно. Надо иметь нейтральный пункт. Лучше всего на базаре. Среди тысячи человек легче раствориться. Я представляю этот пункт в виде ларька. Мало ли кто может подойти за покупкой. Посоветуйте Антону, пусть подыщет надежную кандидатуру.
Шведов начал руководить пристанционной группой через Мельникова. О нем знали Доронцов и Качанов, однако в лицо еще не видели. Но по поручениям и просьбам, которые передавал Николай Семенович, чувствовали организаторскую руку командира. Подпольщики не остались без руководителя, когда Батула ушел к линии фронта.
Антон Иванович навестил Прилуцкого, который по-прежнему нигде не работал, и поручил ему заняться на рынке торговлей.
О новом руководителе узнал от Мельникова и Нестеренко. Иван Николаевич в полиции уже не служил.
Случилось это после взрыва воздухосборника на заводе. Здесь немцы собирались прессовать гильзы. Но подпольщики проникли в цех, подложили взрывчатку, и воздухосборник разлетелся, как карточный домик. Гестаповцы долго лазали по заводу, взяли заложников, но кто совершил диверсию — не нашли. Оберштурмфюрер Граф нажимал на начальника агентурного отдела Ортынского и на Шильникова, выговаривал за агентов, которые не справляются со своими обязанностями.
Руководители отделов потребовали от агентов усилить бдительность.
Сотрудник Ветковской полиции, занимавший должность инспектора, все чаще присматривался к Ивану Нестеренко. Навел справки о его работе до войны и доложил Графу. Нестеренко вызвали в СД и повели к оберштурмфюреру.
— Садитесь, любезный,— вкрадчиво предложил гестаповец.— Поговорим. Расскажите, как вы судили людей во время власти большевиков.
—г Каких людей?
- Вы же были судьей.
— Кто вам сказал? — изумился Иван Николаевич.
— Не вы спрашиваете, а я,— сердито сказал Граф.— Вот и отвечайте.
— Вам кто-то наврал. Я работал кассиром на вокзале. Судьей никогда не был. Народным заседателем — да. Но это не моя воля. Заседателей выбирают. А если не идешь — штрафовали,— ответил Нестеренко и взгля-нул на Графа.
Тот подвел глаза к потолку и, улыбнувшись своей мысли, не глядя на собеседника, спросил:
— А председателем местного комитета были?
— Членом комитета был. Вел кассу, вроде казначей. Тоже выбрали.
— Ну что ж, если так, пусть будет по-вашему. Идите. Нестеренко вышел, не веря благополучному исходу.
Под сердцем неприятно ныло — из дома службы безопасности редко кто выходит на волю. Медленно спустился на первый этаж. Перед ним вырос немец, сказал по-русски:
— Станьте к стенке, руки за голову.
«Вот и все»,— подумал Иван Николаевич. Услыхал сзади шаги, скосил глаза и увидел, как мимо прошел инспектор. «Сволочь, его работа».
Нестеренко все же отпустили домой. Он доложил о вызове в СД Мельникову. Тот посоветовал немедленно рассчитаться с работы, что он и сделал. Поступил дежурным на станцию Передача, где помощником машиниста работал Борис Сытник. Здесь формировались составы, следовавшие на Ясиноватую и в город.
Перед подпольщиками поставили задачу любыми способами задерживать эшелоны. Они засыпали песком буксы, затягивали оформление документации.
Немцы торопили отправление, а составы подходили к разъезду «71 -й километр», и через полчаса у дежурного раздавался звонок, тревожный голос докладывал:
— Эшелон дальше идти не может. В двух вагонах горят буксы.
Начинали спешно гасить, опасаясь, чтобы огонь не перекинулся на боеприпасы... Бывало, грузы, предназначенные для фронта — вооружение, продукты, одежда,— подавались в город. Комендант станции выходил из себя, кричал, жаловался гестаповцам, но те не могли найти виновников, потому что аварии происходили в пути, а диверсии были продуманны.
Подпольная борьба — это испытание нервов и выдержки, она требует технических знаний, стройности логических рассуждений, острого ума, наблюдений, изнурительного выжидания. Смертельный риск у подполь-щиков больший, чем у партизан. Ибо всю работу необходимо проводить на людях, а самое главное — на глазах у врага. Подпольщик, как правило, не имеет при себе оружия для личной защиты, он разведчик и в то же время — рабочий или обыватель в глазах соседей. Подпольщик — человек огромной силы воли, вынужден ходить в шкуре врага и в рубище нищего. В массе он неразличим, затерянная песчинка. Но эта песчинка влияет на целые процессы, заставляет останавливаться эшелоны и шахты, машины и заводы.
Конечно, Михаилу Лукьяновичу Принцевскому такие мысли не приходили в голову, когда он, после ухода Петра Батулы на советскую сторону, стал работать на шахте № 13. Здесь выработки и ствол залиты водою, но копер цел. Кто-то доложил немцам, что под водой находится ценное оборудование и что шахту можно быстро восстановить. Кое-как пустили подъемную машину. Как слесарь вместе с дежурным электриком ее обслуживал Принцевский.
Подъемник таскал на канатах две конусообразные, похожие на .огромные снаряды, бочки, в них входило кубов по пять-шесть воды. Внизу в конусе вырезано отверстие с резиновым клапаном внутри. При погружении в воду клапан открывался, а при подъеме закрывался. Возле ствола пристроены желоб и специальные кулаки. Наполненная бочка становилась на кулаки, они нажимали на клапан, и вода вытекала в желоб. При бесперебойной работе выкачать воду из шахты можно за полгода. Принцевский искал уязвимые места в механизме подъемной машины, мотора и переходных валов, за ко-торыми он следил.
Михаил Лукьянович подошел к машинисту подъема. Тот потянул рычаг, барабан остановился.
— Закуришь? — спросил слесарь.
— Давай.
Принцевский скрутил цигарку. Аромат махорки разлился по зданию и смешался с горьковатым запахом горючего масла и металла. Машинист снова отпустил рычаг, и барабан заработал. У вала мотора сумасшедшая скорость — полторы тысячи оборотов в минуту. Громадные подшипники в тридцать пять сантиметров диаметром пожирают масло моментально — не успеваешь зали-вать. Михаил Лукьянович улучил момент, когда машинист отвлекся, и сыпанул горсть песка в подшипник, сверху залил маслом. Минут через десять песок попадет на шейку подшипника и начнет ее задирать.
— Ну я пойду, посмотрю насосы,— сказал Принцевский и покинул помещение.
На шахте два центробежных насоса, их сердце — сальники. Они наполнены асбестом, чтобы внутрь насоса не засасывало воздух. Но стоит посильней затянуть гайки сальника, и он перегревается. А отпустишь — в мотор попадает воздух и насос замирает. Но Михаил Лукьянович не успел дойти до насоса, как раздался крик:
— Подшипники горят!
К подъемнику бросился монтер, криворотый вредный старик. По каждому пустяку он придирался к слесарям. Принцевский, не торопясь, подошел к машине. Монтер бил рукавицей по подшипнику, откуда валил дым.
— Давай быстрей! — закричал старик.— Отпуст болты. Здесь, наверное, перекос.
Михаил Лукьянович достал ключ и отвернул гайку на которую указал монтер. Теперь действительно получился перекос... Через полчаса подшипник задыми снова. Уже не только от песка, но и от перекоса. Монтер приказал снять его. За «подушки», прикрывающие подшипник, взяться невозможно — они накалены. Принцевский решил подождать, пока остынут. Монтер забегал вокруг него. Машина стоит, воду не качает. Наконец принялся сам снимать подшипник. Надел рукавицы, схватил одну половинку и бросил на цементный пол.
Перекос такой большой, что выправить его можно лишь на станке. Чертыхаясь, монтер побежал к заведующему шахтой просить подводу... Подшипник повезли в мастерскую на Ветку. Подъемник будет стоять без движения неделю, а то и две. От центробежных насосов толку никакого. Они постоянно выходят из строя. А вода-все прибывает и прибывает в ствол, в нем опять тот же уровень, что был до откачки...
В горно-промышленном округе «Ост» таких шахт, как № 13, восстанавливали несколько. Разрабатывали мелкие наклонные шахтенки. На них брали патенты частные организации и добывали уголь для отопления учреждений, жилых домов. Горнопромышленное общество для рейха ничего не давало. В «Донецком вестнике» печатались статьи, где говорилось о скором восстановлении угольной промышленности Донбасса, приводились две-три цифры, из коих нельзя было понять, сколько все же добывается угля, пробивались жалобы на трудности, на то, что перед горным обществом стоят сложные задачи, и тому подобное.
В самом руководстве общества шла борьба мнений. Немцы и русские разбились на две группы. Главный механик управления «Ост» Василий Григорьевич Чумаков доказывал, что нужно восстанавливать крупные шахты. Его поддерживал шеф угольного отдела Отто Кокс. Другие требовали пускать мелкие шахты. В кабинете генерала — руководителя общества «Ост» — вспыхивали споры.
— Поймите, господа,— доказывал Чумаков.— У нас в Донбассе уже строили мелкие шахты. Обходятся они очень дорого, а отдача незначительная. Практически они пожирают столько же средств, сколько и крупные, но уголь в них добываем низкосортный, в малом количестве.
— Правильно,— поддерживал Кокс.
— Но нам не удастся восстановить сразу крупные шахты,— возражал бледный, с женоподобным лицом и белыми бровями немец, работающий в техническом отделе.— Германии нужен уголь. Да и в Донбассе его по-требуется немало.
Василий Григорьевич прекрасно понимал, что крупные шахты сразу не восстановить. Такая шахта потребует механизмов, специалистов, кадровых рабочих, а вывести ее из строя легче.
Он ездил с немцами на рудники и видел, как из-за поломок, технических неполадок останавливаются подъемы и насосы, и догадывался, что дело не в плохой технике, а в продуманных действиях неизвестных рабо-чих. Наедине с самим собой Чумаков не раз сожалел, что не знает никого из тех, кто трудится на шахтах и совершает умелые диверсии. Он мог подсказать им, как еще более тоньше саботировать работу. Своими мыслями и последними новостями Чумаков делился с Юнисовым.
— Народ протестует,— сказал профессор при очередной встрече с экспедитором.— Я бы сформулировал так: сопротивление, активное и пассивное, одиночек и групп становится массовым. Даже то немногое, что известно мне, заставляет сделать такой вывод. И это в наших архитрудных условиях, при дикой жестокости врага. Немцы, например, хотели пустить ЗуГРЭС. А что вышло? Инженеры спроектировали плотину так, что весной талые воды смыли ее. Вы думаете, технически неграмотные люди делали? Специально неправильно замок придумали. А шахта «София» в Макеевке, а тринадцатая? Что там — случайно моторы выходят из строя? А листовки, которые все чаще и чаще появляются в городе? А воздухосборный бак на заводе? Я ведь многого не знаю. Но скажу — немцев такая обстановка пугает. И хотя они опьянены успехом на фронте, но оборудование для по-лучения бензола из угля завозят тайком. Мне сообщил под секретом Кокс. Они думают обнести забором одну из шахт. Но, во-первых, необходимо сначала добыть высококачественный уголь, а во-вторых... Знаете что? Я вам сообщу, где будут устанавливать оборудование. Надеюсь, это мне станет известно.
— Секретно ведь,— напомнил Халит.
— Не считайте меня простачком. Я дал понять Коксу, что заинтересован в части прибылей. Спросил у него, кто будет руководить установкой — сами немцы или привлекут бельгийцев и французов? Они хорошие специалисты по этой части. Знаете, что ответил Кокс? Французы и бельгийцы не весьма энергичны. О, это говорит о многом! — воскликнул Чумаков.— Похоже на сопротивление немцам. Вы понимаете?
Может быть, оккупанты готовились установить аппаратуру для получения бензола на шахте № 13, потому что настоятельно требовали ее пуска. Однако ствол вновь и вновь затапливало водой. Из строя выходили подшипники подъема, новых не было, и слесари, в их числе Принцевский, объясняли загорания их износом. А если бы и поставили агрегат для получения жидкого топлива, можно было не сомневаться в его недолгом существовании.
Патриоты продолжали свои смертельно опасные дела, и агенты СД выискивали подозрительных лиц. В Сталине приезжала зондеркоманда для проведения облав и расправы над населением.
Обер-фельдфебель Роттер Вильгельм Моренц, командир зондеркоманды батальона особого назначения 18-й пехотной дивизии, доносил своему шефу майору Дой-черу: «Первая облава проводилась в ночь с 20 на 21 июня 42 года под руководством командира роты обер-лейте-нанта Герца. В результате облавы моей командой было арестовано более 100 человек, расстреляно 17 перед догмами, в которых их задержали. После облавы на шахте № 1 были повешены 7 человек и спустя некоторое время — еще 2. После повешения солдаты сняли с трупов обувь и одежду. Кроме этого, по приказу из гестапо мною было получено 25 человек из концлагеря Сталино для расстрела. Перед вызовом из лагеря арестованных раздели до нижнего белья и разули. Посадили на грузовик и вывезли за город, где на берегу большого пруда расстреляли. Трупы бросили в пруд. Нижнее белье не снимали, так как оно намокнет и труп быстрее идет ко дну.
В этот же день вечером мною были получены из концлагеря еще 17 человек, которые были повешены солдатами моего взвода в городском парке. В то время мы повесили внутри лагеря еще б человек.
Вторая облава (с 22 на 23 июня) проводилась в направлении от шахты имени Калинина до центра города. Моя группа задержала 90 человек и расстреляла 16. Задержанных отправили в концлагерь. После облавы рас-стреляли внутри лагеря 11 человек. Трупы их были вывезены из лагеря и брошены в реку. Во время облавы, а также внутри лагеря расстреливались люди, подозреваемые в принадлежности к Коммунистической партии.
Третья облава (с 23 на 24 июня) была проведена внутри города и сопровождалась обысками домов. Моя команда действовала на нескольких улицах города. В результате задержали 60 человек и отправили в концлагерь. Трех человек, у которых обнаружили оружие, расстреляли перед их домами. После облавы я с группой солдат расстрелял в концлагере 4 человека и повесил 2.
Вторично моя команда была вызвана в Сталино в конце июля 42 года. Мой взвод прочесывал западную часть города. Мы задержали приблизительно 130 человек и расстреляли на улицах 11 человек. Задержанных отправили в концлагерь И там расстреляли 4 человека.
Через два месяца я в третий раз прибыл со своей командой в Сталино. Мы получили указание произвести прочистку привокзальной местности, так как там якобы появились партизаны. Прочесывание длилось 9 часов, было арестовано около 30 человек с последующим заключением в концлагерь. 3 человека расстреляны за попытку к бегству. После окончания операции мною были повешены в лагере 2 человека».
Кровавые дела палача были по заслугам оценены его идейными руководителями. Лично Гитлер наградил Моренца двумя железными крестами за успешное проведение карательных операций во Франции и в Одессе, за особые заслуги по борьбе с партизанами в Донбассе ему дали фашистскую медаль «За храбрость».
