Представители германского командования ликовали. На 20 июня с высочайшего разрешения коменданта города генерала Киттеля было назначено совещание в городской управе. Полетело распоряжение во все рай-онные управы и участки полиции: председателям, начальникам, их заместителям прибыть на высокое торжественное собрание.
Ровно в четырнадцать часов в зале заседания управы появились генерал Киттель, его советники доктор Шмидтгрубер и майор Норушат. Их встретили Эйхман, Шильников и Вибе, который после успешного пребывания на посту редактора «Донецкого вестника» занял должность секретаря управы.
Киттель выбросил вперед руку и пошел на сцену. Заговорил монотонно и безразлично. После нескольких фраз поворачивал голову к переводчику, и в зал летел глуховатый голос длинного белобрысого немца:
— Господин генерал-майор Киттель приветствует городского мера господина Эйхмана, меров районов, начальников полиции и всех присутствующих... Он, генерал-майор Киттель, является представителем германского командования, представителем той армии, которая сегодня начала последнее наступление на большевиков...
Затем комендант стал говорить о задачах городских и районных управ. Переводчик повторял:
— Господин генерал указывает, что городское управление и полиция должны быть друзьями народа. Господин генерал запрещает бить население и применять телесные наказания... Генерал желает, чтобы клевета и доносы прекратились. Авторитет имеет только тот, кто сам точно выполняет все приказы и безукоризненно ведет себя в частной жизни. Генерал благодарит городское управление за усилия, которые были приложены до сих Пор, и думает, что в дальнейшем будут приложены еще большие усилия и усердия для плодотворной работы горуправления на пользу государства.
Затем к рампе подошел военный советник доктор Шмидтгрубер. Он по примеру генерала приветствовал совещание. Без особого перехода заявил:
— Полиции приказано снять всякие знаки различия, носить только повязки. Это для того, чтобы не было путаницы в форме... В полиции еще недостаточно крепкая дисциплина. Был случай, когда инспектор арестовал начальника участка и донес о его неправильных действиях. Это случилось потому, что инспектор хотел сесть на место начальника...
Отнюдь не должно быть пьянства и взяточничества. При помощи ремня нельзя работать на допросах. Очень много бьют только тогда, когда чиновники ленятся работать. Избиение арестованных запрещается. С другой стороны, военное командование довольно работой полиции, в особенности борьбой ее с партизанами.
Следует создать орган для оказания помощи населению. Этот орган должен быть добровольным и располагать продуктами питания, платьем, деньгами, чтобы оказывать помощь. Сейчас нужно думать о зиме. Снабдить население углем... Самое тягостное время прошло, сейчас положение из месяца в месяц будет улучшаться. В важных случаях при острой нужде командование будет предоставлять кредит.
Шмидтгрубер повернулся к Киттелю и проговорил:
— Я закончил, господин генерал-майор.
Эйхман предоставил слово Норушату. Длинный, затянутый в мундир, с надменным лицом, выхоленный немец поднялся со стула. Заговорил неторопливо, с достоинством. Переводчик бесстрастно повторял за ним:
— Господин военный советник выражает удовлетворение, что город приведен в чистый вид. Нужно всегда содержать его в чистоте, следить за чистотой и в частных домах. Особенно за уборными... Когда господин советник приезжает в район, то по состоянию и чистоте уборных заключает о порядке в управе и полиции. Полиция регулярно должна делать обход улиц и домов.
Замечено, что люди содержатся под стражей без особых обвинений. Нужно брать под стражу только тогда, когда есть основания полагать, что обвиняемый скроется или же будет нарушать правила светомаскировки, подавать сигналы, в других случаях нецелесообразно загружать камеры, которых у нас мало.
Господин Норушат указывает, что допрос арестованных должен быть закончен в двадцать четыре часа. Камеры всегда нужны для свежих преступников.
Переводчик замолчал. Норушат и Шмидтгрубер подошли к Киттелю, рядом с ними оказались Эйхман и Шильников. Немцы пожали им руки и, сопровождаемые переводчиками и адъютантами генерала, строевым шагом покинули зал. Присутствующие провожали их стоя. «Донецкий вестник», сообщая о совещании в управе, не дал изложения речей коменданта и советников, однако их выступления стали известны подпольщикам. Через три дня в городе появились листовки. В них говорилось: «Бандит, врываясь в дом, грабит и убивает молча, прикрыв свое лицо маской. Оккупанты выдают себя за культурных людей. Дела палачей они прикрывают лицемерными словами. Генерал Киттель заявил, что полиция должна быть другом народа. Она уже доказала это — провела семь облав на базарах, арестовала несколько тысяч советских людей, которых оккупанты расстреляли и бросили в шурф шахты на Калиновке. Полиция вылавливает наших бойцов, питая дружеские симпатии к народу, и загоняет их в лагеря смерти.
Господин генерал великодушно запрещает бить население и применять телесные наказания, зато солдаты и полиция стреляют без предупреждения в тех, кто проходит по улицам после семи часов вечера.
Лицемеры разоблачают сами себя. Они, видите ли, довольны работой полиции, особенно ее борьбой с партизанами. А для них партизаны — каждый честный человек, который не хочет работать на оккупантов, кто помогает облегчить участь военнопленных, кто сочувствует своим сыновьям, отцам и мужьям, сражающимся на фронте за свободу своей Родины. Но господа из военной комендатуры рано справляют торжество. Их ничто не спасет от возмездия».
Листовку обнаружили в полиции. Шильников рвал и метал.
— Нас похвалили за борьбу с партизанами, а это что? — шипел он, размахивая листком перед собравшимися начальниками участков.— Как могли на совещание проникнуть эти бандиты?
— А может, среди немцев кто работает? — подал голос инспектор девятого участка.
— Дурак! — взревел Шильников.— Это большевистская пропаганда. Вас в первую очередь перешерстить надо. Дармоеды!
Десятка два листовок Иванова принесла с собой, чтобы отдать их Богоявленской и Халиту Юнисову из Макеевки. Знакомство с ним произошло зимой. Оно бы закончилось для Сони трагически, окажись Юнисов подлецом.
До начала работы оставалось с полчаса. Иванова заправила восковку и сделала первый накат. Вдруг открылась дверь и на пороге появился незнакомый человек. От неожиданности Соня выронила листовку.
Высокий темнолицый мужчина с черными подвижными глазами поднял ее и увидел заголовок: «От Советского информбюро».
Он резко повернулся и прикрыл дверь, бросив взгляд на спящего в углу ребенка. Прислонился спиной к двери и стал читать сводку.
Соня окаменела. «Кто он? Выдаст или нет? Что же предпринять?» Но незнакомец улыбнулся и сказал с легким акцентом:
— Не волнуйтесь. Но впредь будьте осторожны... Я — Халит из Макеевки. Мне нужен главный агроном.
Неожиданный гость так же поспешно ушел, как и появился. У Сони весь день дрожали руки и подкашивались ноги. Домой шла нехотя. Немного успокоилась под утро. Никто за ней не приезжал. А перед глазами по-прежнему стоял высокий чернявый татарин с открытым взглядом и доброй улыбкой.
Через неделю Халит появился снова, протянул Ивановой сверток.
— Это для вас и ребенка,— сказал он.— Здесь белый хлеб и колбаса.
Соня стояла, не шелохнувшись. Халит подошел ближе.
— Мне нечем платить,— проговорила она.
— Я не возьму ни копейки. Если можете, то дайте черной краски.
— Она для материи не годится.
— Зато для бумаги в самый раз. Восковка у меня есть. В отделе пропаганды дадут плакаты. Портреты Гитлера и Геринга огромные, а с обратной стороны чистые.
— Но это же опасно.
— Конечно. Но вы женщина — и делаете. А мужчины должны наблюдать? — спросил он и тепло улыбнулся.
Соня дала ему краску. Ровно через неделю Юнисов привез муки.
— Какие новости с той стороны?
— А кем вы работаете? — в свою очередь спросила Иванова, показывая на сумку с мукой.
— Это неважно. Главное — могу помочь нашим людям.
Соня рассказала о новом знакомом Богоявленской.
— Вооружен, интересуется листовками. А меня подкармливает. Вот поглядите,— она вытащила из стола завернутый в бумагу кусочек белого хлеба.— Для вас берегла.
— Милая ты моя... Спасибо, родная,— проговорила дрогнувшим голосом Августа Гавриловна и прижала к себе Соню.
Спустя дней шесть Халит опять появился в ротаторной. С досадой сообщил, что у него ничего не получается с выпуском листовок.
— Негде отпечатать восковку. Может, вы сделаете? — попросил он.
— Я получаю готовые. Листовки давать могу. Вот, поинтересуйтесь,— сказала она и подала сложенный вчетверо листок.
В сообщении говорилось о боях под Воронежом.
— Очень тяжелые времена пришли. Почти по всему фронту наступают,— сказал Халит.— А мы тут молчим.
— Знаете что? Приходите ко мне домой,— сказала Соня и назвала свой адрес.
— Как штык буду.
Он пришел в назначенное время. Иванова познакомила его с Богоявленской и положила перед ними по десятку листовок. Тех самых, что так взбудоражили город и взбесили Шильникова.
— Это работа! — воскликнул Халит.— По свежим следам. Что скажете, Августа Гавриловна?
— А то, что рада,— ответила она.
Богоявленская поднялась и подошла к двери. Достала из кармана юбки кисет, свернула цигарку и закурила. По комнате поплыл густой махорочный дым. Курила молча, глубоко затягиваясь. Потом подсела к столу и спросила Юнисова в упор.
- А вы сами откуда? Чем занимаетесь?
— У меня в Макеевке мать и племянники,— ответил он.— В начале тридцатых годов работал на металлургическом заводе. Как активного комсомольца послали учиться в Москву. Потом армия, война, окружение. В общем, долгая и нелегкая эпопея. Стал работать, чтобы не оказаться в Германии или в лагере.
— Да...— сказала Богоявленская.— А вам не знакомы Гриша Ломоносов, Женя Дмитриев и Миша Волков. Служить с ними не приходилось?
— Дмитриева знал, но его звали Колей...
— А я тоже работала в Макеевке, на коксохимическом. Вы там никого не знаете из верных людей?
Юнисов ответил не сразу. У него были хорошие товарищи, но он пока решил умолчать о них.
— Нет,— сказал наконец Халит.— Но я сам могу не только распространять листовки.
Не сказал он и о Василии Григорьевиче Чумакове, с которым познакомился в те же дни, когда и с Соней. Расторопный Халит быстро сходился с людьми. Мать его знала директора госхоза в Кутейниково Софью Диль. Та бывала в Макеевке, и старуха попросила взять сына на работу. Госхозу требовался экспедитор. Юнисов оформился, и Диль направила его с мешком муки в Сталино к начальнику агроуправления Морозу. В другой раз, передав ему муку, он попросил от имени директора документ, дающий право госхозу заключать договоры на различные хозяйственные работы, покупать и продавать продукты. Начальник не отказал Юнисову. Диль осталась довольна им... Как-то сказала, что немецкому шефу нужен хороший сервиз. Халит решил попытать счастья в Сталино.
Базар находился возле сгоревшего универмага. Муки никто не продавал и не менял. По одежде и поведению экспедитор определял завсегдатая базара, менялу, скупщика и спекулянта. В сторонке стояла женщина в теплом пальто. В руках держала фарфоровую чашечку и блюдце. К ней никто не подходил. Юнисов поздоровался и высказал свое сочувствие. Постепенно разговорились. Жена военврача, преподававшего в мирное время в мединституте, голодала с малолетним сыном и больной матерью.
— Это у вас от сервиза? — спросил он, показывая на чашку.
— Да.
— Можно его весь посмотреть? Я могу предложить белую муку.
Она жила на Первой линии недалеко от почты. Зашли в квартиру. В шкафах много книг. На пианино — портрет мужа в армейской форме, на петлицах ромбы.
— Ого! — вырвалось у гостя.— Видно, большой пост занимает.
— Он погиб в финскую войну,— печально отозвалась женщина.
Юнисов почувствовал себя неловко. Быстро посмотрел сервиз и сказал, что возьмет его, хотя в нем кое-чего недостает.
— Но не сейчас,— поспешно добавил он.— В следующий раз. А это задаток,— и показал на корзину с мукой. Потом перевел взгляд на портрет.— Уберите его. Если немцы увидят, плохо будет.
На следующий день, забирая сервиз, Халит спросил, не знает ли она, у кого еще есть дорогая посуда.
— Пойдемте,— ответила женщина.— Тут недалеко живет интеллигентная семья.
Они спустились к Институтскому проспекту. В доме преподавателей индустриального института поднялись на второй этаж. Постучали в дверь, на которой было написано «Доктор В. Г. Чумаков». Им открыла миловидная стройная женщина. Халит сказал, зачем он пришел. Общительная хозяйка, показывая голубой сервиз, поведала о том, что до войны их семья жила очень хорошо, муж — профессор, преподавал в индустриальном институте, а она работала в медицинском. Сейчас голодают, вынуждены за кусочек сала продавать ценные вещи. Немцы дают хлеб из горелого зерна, хотя Василий Григорьевич занимает солидную должность в горнопромышленном округе «Ост», а ее дочь — переводчица у генерала из «сельхозкоманды». В то же самое время их постоялец — офицер Кокс, один из руководителей уп-равления, только птичьего молока не имеет. Людмила
Николаевна представила Юнисову тринадцатилетнего сына.
— Мы все прекрасно разговариваем на немецком языке,— заявила она.— А что это дает? Прозябаем!
Выложенные Чумаковой сведения заинтересовали гостя. Напасть на след человека, имеющего непосредственное отношение к восстановлению промышленности,— не так уж дурно. Халит дал задаток и сказал, что за сервизом приедет позже. Людмила Николаевна расстроилась и попросила приезжать поскорее, она подберет ему еще какую-нибудь дорогую вещь.
Юнисов был пунктуален: он отдал полностью муку и оставил задаток под новую вещь. Голубой сервиз отвез в Кутейниково. Комендант не скрыл своего восторга и распорядился снова выделить муки, масла и колбасы. Утром экспедитор в сопровождении солдата приехал к Чумаковой. Оставил все продукты и сказал, что ищет хрустальные рюмки.
— Я вам помогу,— отзетила она.— Спрошу у знакомых.
— Пожалуйста. И можете распоряжаться продуктами по своему усмотрению. Я полностью доверяю вашему вкусу и, конечно, вам.
Юнисову очень хотелось как можно дольше затянуть обменные операции, втянуть в них Чумакова и познакомиться с ним.
А Людмила Николаевна все больше откровенничала. Оказывается, она дочь князя, ее брат казачий полковник. На фотографии — красивый мужчина в военной форме. Вышла замуж за горного инженера, он из рабочей семьи, но талантлив.
— Мои родители Советскую власть не приняли, но мы русские, и немцам здесь все равно не бывать,— вдруг решительно сказала она.— Так и Василий Григорьевич говорит.
Юнисов слушал ее, не перебивая, потом стеснительно сказал:
— Вы меня простите. Я не все сделал в Юзовке. Не позволите ли переночевать у вас?
— О, как же я сама не догадалась предложить? — воскликнула Людмила Николаевна.— Будьте добры. У нас настоящий праздник сегодня. Вы нам столько вкусных вещей привезли. Мы приготовим такие блюда, что муж ахнет от неожиданности.
Вечером пришел Василий Григорьевич. Жена представила Халита, как ангела-хранителя, похвалила за обхождение и скромность.
— Халит Константинович тоже бывал в Москве,— сказала она.— Мы слушали одни и те же оперы в Большом театре.
— Когда это было! — отозвался с грустью Чумаков,— Развеялось как дым, как утренний туман.
За ужином разговор продолжили.
— Немцы надеялись быстро закончить войну,— сказал Василий Григорьевич.
— Видно, российские просторы не по зубам,— отозвался Юнисов.
— Они злы сейчас. Под Москвой их турнули крепко, на юге потеряли Ростов, а это ворота к кавказской нефти. В промышленности топчутся на месте.
Чумаков рассказал, что, когда немецкая хозяйственная администрация, разместившаяся в комбинате «Ста-линуголь», объявила о регистрации специалистов, первым прибежал профессор Иванов. Перед войной он выступил с патриотической статьей в «Комсомольской правде».
— Может, читали? — спросил Василий Григорьевич.— А теперь в «Донецком вестнике» оплевывает Советскую власть. Говорят, составил списки профессорско-преподавательского состава и отдал немцам. Некоторые с тех пор бесследно исчезли...
Юнисов возвращался домой встревоженный и возбужденный. Пожалуй, впервые он не мог решить задачу: как относиться к Чумакову? «Из рабочих, стал видным научным деятелем благодаря Советской власти. Допу-стим, остался на оккупированной территории случайно. Почему же пошел на службу к фашистам? Из-за хлеба? Впрочем, кем бы ок ни был, его надо попытаться использовать в нашей работе»,— рассуждал Халит.
Он снова шел к Чумаковым. Людмила Николаевна шепотом передавала последние новости. «Значит, есть радиоприемник,— заключил Халит.— А может, пользуются приемником Кокса в его отсутствие».
Чумакова за столом сокрушалась:
— Мы раньше собирались всей семьей. Всегда в мире, в согласии Я так любила сервировать стол красивой посудой.
— Сейчас нужно сохранить голову,— отозвался Василий Григорьевич. А у Халита спросил: — Так вы говорили, что жили в Москве? И чем там занимались?
— Учился в Коммунистическом университете народов востока, хотел стать юристом.
В армии Халит служил при прокуратуре, знал кое-что из юриспруденции.
Но проверка друг друга длиться бесконечно не могла. Чумаков поехал в Макеевку, якобы к своему брату, и зашел к матери Халита. Расспросил, жил ли ее сын в Москве, давно ли вернулся из плена. Юнисов. конечно, узнал об этом и при встрече сказал Чумакову:
— Вы, надеюсь, поняли, что меня меньше всего интересует посуда? У нас, я думаю, есть общие интересы... Но давайте начистоту. Если со мной что-либо случится, это будет небезопасно для вашей семьи.
— Чем могу быть полезен? — спросил профессор и попросил гостя придвинуться ближе.— Говорите вполголоса.
Они сидели в кабинете Василия Григорьевича. Он взял том Льва Толстого и, раскрыв его, положил на колени. Халит зашептал:
— Как можно больше о промышленном потенциале нынешнего Донбасса. Планы немцев... Шрифт, бумага, Машинка, восковка, копирка. Все по мере возможности. Текущая информация о делах в управлении «Ост» и других промышленных организациях.
— Согласен,— так же полушепотом ответил Чумаков.—Для связи в экстренных случаях я познакомлю вас с моими родственниками в Макеевке.
— А к вам будут приходить люди от меня. Менять продукты на вещи.
Юнисов приносил сведения о военных объектах и складах Богоявленской. Как экспедитор, он разъезжал на велосипеде по делам госхоза. То высмотрел нефтяной склад на Смолянке, который можно взорвать, то склады горючего в Кураховке и в Харцызске — к ним подобраться бы ночью... Августа Гавриловна говорила о них Дмитриеву, Ломоносову и Волкову. Днем они отсиживались в квартире, а на ночь уходили. Возвращались с гранатами и пистолетами, Четыре пистолета подпольщица спрятала сама. Волков доставал на бирже труда у знакомой бланки аусвайсов. Их заполняли каждый раз на новые имена. Однажды ребята пришли улыбающиеся, довольные. У Гриши брови опаленные.
— Где это тебя? — спросила Богоявленская.
— Хотел шашлыка попробовать,— вместо него ответил Волков.
— Не рассчитал,— отозвался Гриша.— Бензин, он знаете какой? Все вспыхнуло моментально.
— Что вспыхнуло?
— Ну ладно, хлопцы, хватит,— уже серьезно сказал Волков.— Зажарили мы сегодня вечером нескольких пьяных фрицев в казино на Калиновке. Подожгли кодло, подперев все выходы.
— Ну и ну,— проговорила Богоявленская и покачала головой.
Она сожалела, что не может направить всю их энергию на продуманные операции. Бесшабашность, при всем мужестве, может подвести ребят. Но каждый раз на серьезный вопрос они отвечали шутками или наме-кали, что еще одного или нескольких фрицев отправили в рай.
Последнее время целыми днями пропадали на Первом и Втором прудах. В парке оборудовали тайники, хранили в них офицерское обмундирование. Переодевались и шли на берег, где купались немцы. Волков оставался на стреме, а Дмитриев и Ломоносов лезли в воду.
Довольные солдаты перекликаются, фыркают, как лошади, от удовольствия. Красота, черт возьми! Не так уж плохо быть вдали от фронта, пуля тебя не подстерегает и даже поплавать и понырять можно. Двое кувыр-каются, уходят под воду и снова появляются на поверхности пруда.
— Камрад! — кричит, отплевываясь, рыжий немец. Незнакомцы подплывают к нему.
— Гут... вассер,— говорит Гриша.
А Женя по грудь выпрыгивает из воды и, сложив руки, уходит в темную глубь. Выплывает позади рыжего. Тот доволен, принимает вызов и окунается с головой. За ним нырнули Женя и Гриша. Через минуту они всплыли. А рыжая голова так и не появилась...
Дмитриев и Ломоносов вышли из воды, оделись. Волков похлопал их по плечу.
— Чистая работа,— сказал он тихо.— Попробую и я. Товарищи не спускали глаз с Михаила. Тот поплавал неподалеку от группы немцев и нырнул. Через мгновенье чья-то голова пошла под воду... Волков выплыл на поверхность метрах в тридцати от места, где купался немец.
В этот день разгневанный Норушат продиктовал секретный приказ командирам частей, расквартированным в Сталино. Он запрещал купаться в местных прудах солдатам и офицерам, так как в них уже утонуло семь человек.
