Андрей Андреевич еще дважды подъезжал к воротам лагеря смерти и забирал пленных по спискам, переданным Саблиным. Их переправили на шахту «Пролетар» и передержали некоторое время в квартире Новикова.
В третий раз спасенных отвезли в город. И вдруг от Мужика пришло сообщение: немедленно прекратить поездки в лагерь.
К этому времени лазарет, находившийся в сожженном помещении заводского клуба, перевели в пустующие корпуса центральной поликлиники. В одном из них открыли больницу для гражданского населения, в двух других разместили военнопленных. Вначале немцы не придали серьезного значения инициативе врача Ковалева и бывших студентов медицинского института создать лазарет. В «Донецком вестнике» появилось письмо-обращение к жителям города и окрестных сел с просьбой помочь оборудовать госпиталь для раненых пленных, пожертвовать постельные принадлежности, белье, посуду, продукты питания. Откликнулась каждая семья, ведь у всех кто-нибудь из близких и родственников воевал на фронте.
Заведующий здравотделом Чаругин утвердил Ковалева начальником лазарета. Туда приняли на работу четырнадцать врачей, младший медицинский персонал состоял из военнопленных. В лазарет перевели Быльченко. Он быстро сошелся с пленным Илларионом Волоховым, служившим во внутренней охране.
Врач Ковалев пытался всеми возможными способами облегчить участь пленных. Мечтал весной засадить луком, щавелем и другими овощами свободный участок земли на территории поликлиники. Больные и раненые свободно передвигались из палаты в палату, общались друг с другом.
Вербоноль встретился с Быльченко. У них произошел обстоятельный разговор о совместных действиях по спасению пленных.
— Обещают помогать Волохов и санитарка Тамара,— сказал Даниил Иванович.
— Познакомь их с нашим связным Емельяном,— предложил Андрей Андреевич.— Он придет к тебе. Высокий, усатый, в шляпе. Сразу узнаешь.
Тамару, худенькую женщину с карими глазами, Волохов не раз видел возле лагеря. Она словно кого-то поджидала, ходила бледная, нервно кусала губы. Волохов проследил за Тамарой и узнал, что она живет в доме во дворе поликлиники. «Может, муж или брат в лагере?» — подумал он и указал на нее Быльченко. На следующий день Даниил Иванович увидел Тамару в вестибюле с метлой и ведром в руках.
— Прости,— обратился он к санитарке.— Я без дипломатии. Тебя видели возле лагеря. Не родственника ли ищешь? Может, помощь нужна?
— А там все мои родственники,— ответила женщина с вызовом.— Но всем не поможешь.
— Напрасно ты так. Даже одному человеку пособить в беде — и то большое дело.
— Возможно, я это и хочу сделать,— сказала санитарка, глядя в упор на незнакомого человека. На щеках вспыхнул румянец.
Быльченко взял ее за локоть и отвел в сторону. Закурил и тихо сказал:
— Это, конечно, похвально, но не нужно так громко. Тебя как величают?
— Называйте Тамарой.
— У меня дочка Тома. Ждет, не дождется своего батьку... Ему бы бежать из этого пекла, да больно товарищи хорошие попались, пособить нужно.
— Как это сделать? — уже заинтересованно спросила Тамара.
— Я вот, спасибо молотку и ключу, могу пользоваться кое-какой свободой. С тобой разговариваю. А я ведь пленный, как те, что за стеной.
— Мне бы...— начала взволнованно санитарка, но не договорила — в коридоре появился старший команды пленных и закричал:
— Эй, Быльченко! Ты куда запропастился?
— Я тут! Прикурить просил,— отозвался Даниил Иванович, а Тамаре шепнул: — Завтра на этом месте.
Через месяц часть больных и раненых из лагерного лазарета разместили в здании поликлиники. Ковалев договорился с главным врачом гражданского отделения Ильинским, что его коллеги будут обслуживать пленных. И тут медики услыхали о лагере такое, что кровь стыла в жилах.
Лагерь военнопленных — дулаг * 162 — был организован на территории заводского клуба в декабре сорок первого года. В него согнали пленных из всех мелких, временных лагерей, расположенных в черте города.
* Пересыльный лагерь.
В начале февраля сорок второго пригнали семь тысяч из каракубского лагеря. Начальником назначили зондерфюрера Линенберга, сотрудника СД. Из головорезов и подлецов он создал полицию. Они ходили по лагерю с палками и длинными рогачами. Безо всякой причины избивали пленных до смерти.
На третьем этаже сожженного здания клуба в комнате, перегороженной плащпалаткой, помещалась так называемая санчасть для больных и раненых. Их обслуживал лагерный врач-немец по фамилии Чарский. Он не расставался с резиновой плеткой, называя ее своей «физиотерапией». К нему обращались с жалобами на боли в желудке, а он хлестал пленного до крови и заставлял бегать.
— Чего притворяешься, симулянт? — кричал Чарский.
Мертвых из каменных палат сносили в вестибюль. Они лежали в заиндевевшем здании, пока во дворе рыли для них могилы в мерзлом грунте. Перед захоронением никто не осматривал, не проверял пульс. Как-то Чарский проходил по вестибюлю и увидел у дверей бездыханное тело. Он накричал на санитара и приказал убрать его за перегородку, откуда мертвецов таскали в ямы. Пленного раздели догола и бросили возле печки. Через некоторое время часовой испуганно вытаращил глаза и застыл на месте. Тот, кого приняли за мертвеца, отогрелся у печки, зашевелился, встал на четвереньки и пополз к двери, еле слышно шепча:
— Доктор, я не мертвый... Дайте мне одежду...
Об этом доложили Чарскому, и он приказал сбрасывать умерших в лазарете с третьего этажа.
За попытку к бегству расстреливали перед строем или сажали в подвал клуба вместе с политработниками Красной Армии и евреями. За ними приезжала стального цвета машина-вагон. Набивали ее пленными, закрывали герметически двери и отправляли на Калиновку. Следом в легковой машине ехали Линенберг и его секретарь Плойц.
По соседству, в бывшей 14-й школе, размещалась комендатура лагеря. Здесь также был карцер для выявленных коммунистов, комсомольцев, политического состава и евреев. Допросы вел поляк-переводчик фельдфебель Федорко.
На одежде красной краской писали «коммунист», «комсомолец» или ставили знак вопроса. У евреев на лбу, одежде и обуви рисовали белые шестиконечные звезды. Допрашивали круглые сутки. В камеру врывались гестаповцы. Федорко тыкал пальцем в первого подвернувшегося под руку. Тому давали котелок баланды, смешанной с холодной водой, и заставляли есть. Затем приказывали лечь на пол. Сверху крест-накрест клали пленных. Федорко и гестаповцы подходили к ним и били палками. В камере стояли стон, крики, кровь растекалась по полу. «Пирамида» разваливалась. Нижний, полураздавленный, лежал без движения. После избиения обреченных ставили в одну шеренгу. Фельдфебель приказывал крайнему:
— А ну, Сеяя, ударь соседа. Получишь хлеба.
Тот, кого он называл Сеней, обессиленный, с дрожащими коленями, пытался достать рукой щеку товарища. Удара не получалось, но истощенный человек падал от легкого прикосновения.
— Разве так бьют, Сеня? — спрашивал Федорко. Он хватал жертву за ворот рубашки, ставил против себя и кулаком бил в лицо. Пленный, теряя сознание, словно колода, катился к стенке.
Из карцера, как и из клубного подвала, «душегубка» забирала изувеченных людей и тяжело ехала по улицам города.
Рассказы очевидцев ожесточали сердце Тамары. На людях она не выдавала своего гнева и боли. Только по ночам заливалась слезами. До галлюцинации ясно видела за колючей проволокой своего мужа.
Тамара — Анна Леднева — до войны работала санитаркой в центральной поликлинике, жила по соседству в деревянном бараке. Во время оккупации, похоронив ребенка, перебралась в дом врачей. Небольшой шкаф, сундук, кровать, стол да патефон — все ее богатство. Чтобы не умереть с голоду, пошла работать в поликлинику... Встречи с Быльченко участились. Он попросил подыскать квартиру, где можно перепрятывать освобожденных. Тамара пообещала.
— Но если немцы пронюхают, знаешь, что будет? — спросил Даниил Иванович.— Читала объявление о расстреле девчат?
— Не пугайте,— ответила она.— Вы ведь тоже рискуете.
— Лады,— сказал слесарь и протянул ей ключ,— От тех дверей.— Он кивнул в сторону большого шкафа, который стоял у деревянной перегородки, отделявшей коридор поликлиники от части разбитого корпуса. Из его окон легко было пробраться в кочегарку.
— Все проверено. Каждую среду в пять вечера жди стук в дверь. Три раза... Сумеешь отодвинуть шкаф?
— Постараюсь.
К вечеру поликлиника опустела. В длинном коридоре раздавались шаги уборщиц. Тамара тщательно мыла полы, подолгу вытирала стулья и шкафы. Ее напарница закончила уборку и собралась домой. Проходя мимо, недовольно пробурчала:
— Для кого стараешься, дуреха?
Тамара осталась одна... От волнения гулко стучало сердце. Неторопливо вытирая пол, все ближе и ближе подходила к шкафу. Неожиданно из рук выскользнула швабра, и резкий хлопок, как выстрел, прозвучал в пустом коридоре. Она прижалась к стене и замерла. Пришла в себя от легкого постукивания в дверь. Бросилась к шкафу и, напрягаясь, отодвинула его от перегородки. Быстро отперла дверь, в нее проскочил худой заросший мужчина. Помог ей поставить на место шкаф. Тамара убрала шва-бру, ведро, оделась и вывела пленного из поликлиники. В окнах стояла вечерняя синь. Из-за угла корпуса появился Волохов.
— Ступай за мной,— сказал он незнакомцу.
Тот повернулся к Тамаре, поспешно схватил ее за руку и поцеловал.
— Спасибо, сестренка. Живы будем — обязательно встретимся. Шурка еще принесет тебе привет на крыльях красного самолета.
И снова она плакала в своей комнатушке. Не от обиды, просто на душе сделалось тепло и грустно. Она помогла какому-то Шурке бежать из плена, и он снова поведет на врага свой самолет.
В начале марта санитарка увидела в вестибюле давнюю знакомую, Матрену Тихоновну Семенову. Раньше часто встречались в магазине, на улице. Матрена Тихоновна воспитала троих сирот: один ушел на фронт, а двое других остались с ней. Перед войной Семеновы начали строить дом, успели поднять стены и поставить крышу.
Тамара отозвала Матрену Тихоновну в дальний угол коридора и с присущей ей прямотой спросила:
— Скажи, мать, к тебе можно привести пленных?
— Каких пленных? — удивилась Семенова.
— Наших, советских бойцов. Из лазарета. Они у тебя перебудут.
У Семеновой вздрогнули и похолодели руки. Если в доме обнаружат беглецов, ей не миновать расстрела. «А вдруг мой сын попадет в беду?» — подумала она и вслух сказала:
— Приводи.
О новой конспиративной квартире Тамара доложила Быльченко.
— В следующий раз направляй туда,— посоветовал он.
И опять задержалась с уборкой санитарка. В пять часов раздался условный сигнал. Тамара открыла дверь. Перед ней стояли двое.
— Идите прямо во двор и ждите меня,— прошептала она.
Придвинула шкаф и поспешила на улицу. Не останавливаясь, приказала пленным следовать за ней. Минуты через три они сидели в ее комнатке. Один высокий, средних лет, с обветренным волевым лицом и широкими бровями, другой помоложе, белобрысый. Молча смотрели на свою спасительницу. Наконец старший глубоко вздохнул и хрипло спросил:
— Как же ваше имя, дорогая?
— Называйте Тамарой.
— А мы — летчики,— сказал он и кивнул на товарища.— Паша Амшеев из Махачкалы. А я из Таганрога, подполковник Иван,— он не договорил. Быстро подбежал к двери и припал к ней.
На нижнем этаже раздавались голоса и топот ног. Подполковник накинул дверной крючок.
— Неужели обнаружили? — прошептал он и подошел к окну,— Высоко.
«Спрятать,— мелькнула мысль у Тамары.— Но куда?» Взгляд упал на сундук, потом на кровать. Она поспешно убрала одеяло и простыни с пуховой перины. Передвинула ее к краю, освободив место у стены, и взбила постель.
— Иван, давайте под стену,— позвала она.
Летчик лег лицом вниз. Тамара пододвинула к нему перину и заправила кровать. Подушки положила у стены.
— А вы — сюда,— сказала она, поднимая крышку сундука.
Амшеев еле втиснулся в него. Санитарка повесила на сундук замок. Оглядела кровать — стала чуть повыше. Подошла и разгладила складки на одеяле, поправила кружевные накидки на подушках. В дверь сильно заба-рабанили. Тамара отбросила крючок. На пороге стоял знакомый переводчик из лазарета. Он приводил на осмотр пленных в кабинеты поликлиники. Из-за его спины выглядывал немец. Женщина расплылась в улыбке.
— Битте, прошу,— нараспев пригласила она. Офицер оттеснил переводчика и вошел в комнату.
Тамара задержала переводчика в дверях и прошептала:
— Не мог один прийти,— и громко добавила: — А я тут скучаю. Как хорошо, что вы заглянули. Пластинки покрутим.— Подошла к патефону и открыла его.
— Нам не до них,— сердито отозвался переводчик.— Подполковник пропал.
— Твой шеф?
— Какой шеф! Из лазарета. Помогла бы найти.
— Дорогой, не чуди. Хотя, постой. Я вчера нашла для главврача арбу. На ней собирались привезти сено. Может, твой подполковник там?
Переводчик схватил санитарку за руку и потащил из комнаты.
— Скорее! — приказал он.— Ты знаешь, где арба стоит?
— Конечно. Да пусти ты меня! Дай платок надеть.
Переводчик и немец выскочили из дома. Арба оказалась пустой. Офицер с досады плюнул и направился в соседний дом.
Вечером Тамара повела летчиков к Семеновой. Постучала в калитку и крикнула:
— Мать, ты просила печников. Я нашла их.
Через день привела еще двоих — Николая и Сашу. Их передал Волохов.
— К тебе придет высокий человек с усами и в шляпе,— предупредила она Семенову.— Будет искать меня по твоему адресу. Поняла?
Связным оказался Емельян Гринько. Семенова пригласила его в пустую комнату недостроенного дома. Емельян Феоктистович достал из кармана бланки чистых немецких документов с печатями и подписями и положил на стол.
— Про них должен знать только он,— сказал гость и легонько постучал пальцем по столу.
Из дома Семеновой бойцов, переодетых в гражданские костюмы, переправляли на другие конспиративные квартиры.
Емельян Гринько доложил Вербонолю, что задание выполнил, связь налажена.
— Добро,— ответил Андрей Андреевич.— Еще один пункт действует. Но чем кормить людей, а? До фронта они не дойдут. На одной воде сидят. И одежда нужна.
— В деревне на бензин спрос.
— Саша предлагает провести экспроприацию,— сказал Вербоноль.— Без денег мы с тобой паршивые коммерсанты.
Подпольная борьба заставляла приноравливаться к оккупационным порядкам. Андрей Андреевич выдавал себя то за местного немца, то надевал офицерскую форму и козырял на улицах чинам или отвечал на приветствия солдат. Ходил по городу, высматривал, прислушивался к разговорам немцев, устанавливал, где находятся их учреждения.
Свою связь с подпольем он держал в секрете от жены. Лишь иногда рассказывал племяннику Борису о смельчаках, которые сжигали немецкие машины, забирали продукты, вещи, уносили ценные документы.
Племянник ездил с дядей на менку в села и видел, как тот раздавал прокламации крестьянам. В начале сорок второго года Борис с матерью перебрались с Кали-новки на Одиннадцатую линию, где они жили до окку-пации.
Позади их двора был пустырь, немцы превратили его в склад горючего. Обнесли колючей проволокой и с Десятой линии поставили часового. Юноша не раз поглядывал на бочки и канистры и строил планы, как их незаметно поджечь.
Рассказы дяди Дуй — так окрестила Андрея Андреевича его младшая сестра — запали в душу Бориса. Он пригласил к себе дружков-сверстников Александра Заняло и Виктора Новгородского. Они забрались для совета в бомбоубежище, вырытое посреди двора.
— Видели на столбе советскую листовку? — спросил Борис.
— Я видел,— отозвался Александр.— А где мы такую возьмем?
— Я не про то, О чем там написано? Вредить немцам.
— Точно,— поддержал Виктор.— Мы тоже не хуже других.
— Верно,— снова заговорил Вербоноль-младший.— Машины стоят на улицах ночью. Я подбирался к ним. Бери что надо.
— Да ну? — воскликнул Заняло.
Договорились ночью выйти в город. Первая вылазка оказалась удачной. В конце Восьмой линии с машины стащили два чемодана и принесли в убежище. В них лежала форма оберштурмбанфюрера, какие-то бумаги и награды. Военный костюм пришелся по плечу Борису, рослому, не по годам сильному парню.
Следующая «охота» тоже принесла трофеи — в укрытие пришли с формой унтера. Все спрятали за хламом. После этого выходили на темные улицы в немецкой одежде. Впереди, как старший офицер, чинно вышагивал Борис, чуть сбоку — унтер Виктор, а посредине — цивильный Александр. Бродили по центру города, где стояли грузовые и легковые машины. Снова попадались чемоданы с бумагами, знаменами, крестами. Их накопилось немало, и Новгородский с горечью сказал:
— Эх, не знаем мы партизан. Вдруг документы важные.
Борис промолчал. Он подумал о дяде и решил показать бумаги ему. Днем залез в убежище, взял пачку документов, знамя и отправился на Калиновку. Вербоноль возился в огороде.
— Дядя Дуя, я к вам,— весело сказал Борис.
— Заходи, заходи.
— Я по делу,— прошептал племянник.— Пойдемте в сарай.
— Секретное? — тоже шепотом и улыбаясь спросил Вербоноль.
— Может быть, не знаю.
В сарае парнишка вытащил из-за пазухи шелковый кусок ткани с бахромой. Андрей Андреевич развернул и прочел название части.
— Откуда это у тебя?
— Да нашел,— неуверенно ответил Борис— И вот это.
Он протянул бумаги. Вербоноль впился в них глазами.
— Ценная находка,— наконец сказал он.— Очень ценная.
— У меня еще есть такие,— сорвалось у племянника.
— Вот как! Тоже нашел?
Борис стушевался, потупил взгляд.
— Ну ладно,— сказал дядя и похлопал его по плечу.— Один действуешь или с дружками?
— Да есть ребята...
— А мать знает?
— Нельзя ей... Я все понимаю,— сказал он и вскочил на ноги. Потом наклонился к уху Вербоноля и прерывисто зашептал: — А что нам смотреть на них, гадов? У нас тоже есть руки и ноги. Пусть знают и комсомольцев.
— Да ты сядь,— попросил дядя.— Молодцы вы, конечно. А ты случайно не знаешь, где можно достать бензин?
— Сколько угодно,— чуть не выкрикнул Борис — Прямо под носом у нас.
— Э, друг, так не пойдет. Если ты по всякому поводу будешь прыгать, как козел,— все провалишь.
— Так дело же какое!
— Оно должно быть обычным, как все дела.
Борис ушел от дяди в приподнятом настроении. Однако друзьям не сказал, кому понадобился бензин.
— Операция очень важная,— заявил он торжественно.
Парни дождались ночи. Из убежища видели, как ходит часовой. Засекли время и установили: солдат исчезает из поля зрения на семь-восемь минут. Первым полез к проволоке Борис, поставил деревянную распорку и вернулся. Потратил три минуты. Потом на склад проник юркий Заняло. Взял со штабеля канистру и, запыхавшийся, приполз в укрытие. В ту же секунду показался часовой. Александр кивнул на канистру и прошептал:
— Килограммов пятнадцать будет.
— Ладно, отдохни,— отозвался Борис и полез к проволоке.
Через шесть минут вернулся с бензином. Еще быстрее обернулся Новгородский. К глубокой ночи в убежище лежало пятнадцать канистр. Борис настаивал взять еще.
— Могут заметить. Лучше немного, но регулярно,— сказал Виктор.
Утром на полуторке приехал Вербоноль, он знал, где находится бензин.
— Ты, Иван, потихоньку перетаскивай канистры,— сказал Андрей Андреевич шоферу.— А я пойду заговорю мать Бориса. Ему моргну, чтобы вышел помогать.
Бензин повезли в Марьинский район. Машину вел Покусай. В полувоенной немецкой форме, с документами строительной организации «Тодт», он был спокоен. За спиной на крючке покачивался автомат. Вербо-ноль сидел рядом в форме офицера. В документах было записано, что они направляются в район строительства дороги. Андрей Андреевич смотрел вперед и думал о племяннике. В группу влился еще один человек, молодой, горячий. За ним нужен глаз да глаз. «О нем нужно сказать Саше... Интересно, как у него дела?»
Вспомнил Шведова и Покусай. Недавно он свел его с бывшим узником концлагеря на Стандарте Макаровым, который жил на Пятой линии в одном доме с Поповыми — Александрой Федоровной и ее четырнадцати-летним сыном Виктором. Мать с беспокойством говорила соседу о мальчишке. Боялась, что его могут схватить немцы, и просила переправить к партизанам.
Александр Антонович нагрянул к Макарову с Марией и Смоленко. Виктор Попов стоял в дверях своей квартиры и с любопытством рассматривал гостей. Макаров провел их в свою комнату, возвратился к мальчишке и попросил:
— Скажи матери, чтобы зашла ко мне. Александра Федоровна пришла к соседу вместе с сыном. Шведов сидел за столом и читал вслух газету.
— Нет, вы только послушайте,— сказал он и поднял серые глаза.
Макаров прервал его и познакомил с Поповыми.
— Очень рад,— ответил Александр Антонович, чуть приподнимая в улыбке правый уголок рта.— Да, так о чем я? — Опустился на стул и пробежал глазами газетную страницу.— Ага, вот! «Под защитой германских вооруженных сил... Германские вооруженные силы даровали трудовому народу освобождение от жуткого, десятки лет тяготившего гнета». А дальше, дальше: «Население Донбасса может быть уверено в том, что германская армия сделает все, что в пределах ее возможностей, чтобы облегчить населению его участь, условия его существования». Потрясающе! Отправят на тот свет и облегчат участь.
— Саша, не нужно так громко,— попросила Мария Анатольевна.
— Да, да, ты права,— согласился муж.— Не могу спокойно видеть, как щелкоперы пытаются выдать черное за белое... Вот так, дорогая Александра Федоровна,— вдруг обратился он к Поповой.— А мы с вами тезки... Так чем могу быть полезен?
— Мой Витя может ни за что пропасть. Не могли бы куда пристроить? — попросила она.
— А ты не из робкого десятка? — обратился Шведов к Виктору.— Вдруг немцы схватят?
— До этого не схватили,— гордо проговорил Виктор.
— Резонно,— похвалил гость.— И терпение у тебя есть?
— С детства привык возиться с разными приспособлениями,— сказала мать.— Все мастерить любил.
— Ну что ж, рад был познакомиться. Скоро зайду снова,— пообещал Александр Антонович.— А теперь нам пора. До встречи.
На улице он предложил:
— Давайте махнем через парк. Я хоть издали на дом погляжу.— Взял под руку жену и прижал к себе.— Измаялась ты. Быть в одном городе и видеться украдкой. Трудно.
— Но если так надо, Саша,— отозвалась она.— Мы хоть изредка встречаемся. А к другим лишь во сне мужья приходят...
Смоленко обогнал их и остановился у жилистой старой акации с черным перекрученным стволом. На колючих ветках проклевывались зеленые точечки. А внизу под деревом весело трепетали язычки пырея — упорной степной травы, прекрасно прижившейся в городе.
Высокий, широкогрудый, Жора прислонился плечом к акации, скрестил ноги, заложил руки в галифе и, улыбаясь, стал поджидать Шведовых.
— А ты, дьявол, симпатичный,— сказал Александр Антонович, останавливаясь перед ним.— И пижонистый.
— Сейчас ты пожалеешь об этом,— ответил Смолен-ко.— С завтрашнего дня твоя Мария становится моей женою.
— Что-о? — протянул Шведов.— А ну повтори еще раз.— Он сжал кулаки, согнул руки в локтях и подступил к Жоре.— Да ты знаешь, что я за Мусю застрелю тебя?
— Решение окончательное и... будет подписано вами обоими,— серьезно продолжил Жора, не меняя позы. Бросил взгляд на побледневшую Марию Анатольевну и подумал: «Счастливые».— Ну ладно, двинули. Сейчас все объясню.
Они вышли к пруду. От воды, глубокой и мутной после весенних паводков, дохнуло холодом. На противоположном берегу виднелись одинокие фигурки мальчишек. Они забрасывали удочки. Смоленко обхватил длинными руками за плечи Марию и Александра и, глядя на зеленеющий парк, заговорил ровным голосом:
— В гараж, где я работаю, должен приходить наш человек. Есть возможность передавать гранаты, бикфордов шнур, тол и патроны. Будет идеально, если Марию я представлю шефу как свою жену. Для начала передам хлеб. К слову, немец просил найти женщину, которая согласилась бы стирать белье.
— Молодец! — воскликнул Шведов.— На такой союз я благословляю. Муся, ты только подумай: тол, гранаты, патроны...
Мария Анатольевна печально улыбнулась и покачала головой. Но муж не видел ее ожидающих глаз. Он расспрашивал Жору: много ли тот сможет передать взрывчатых веществ и оружия.
Возле стадиона Смоленко и Шведовы расстались. Жора пошел домой, а Мария и Александр свернули влево, направляясь к центральной поликлинике.
— Мне пора, Мусенька. Пора... На день рождения нашего малыша я постараюсь заглянуть.
Мария прислонила голову к его груди. Темная ситцевая косынка упала на плечи. Александр погладил ее мягкие пахучие волосы... Через минуту-другую они разойдутся. Живут рядом и не принадлежат друг другу. Завтра, возможно, встретятся. А может, видятся в последний раз. Пойдет с товарищами на операцию и не вернется. Или попадет в засаду и где-то в застенках гестапо найдет свой конец. Ее любимый, отец двоих, еще совсем маленьких детей. Закончится война, и они не отыщут могилу отца, потому что ее не будет. Но такое может случиться и с ней. Она помогает мужу, находит конспиративные квартиры, распространяет прокламации среди знакомых и незнакомых людей. Оккупанты называют подпольщиков и партизан бандитами, расстреливают и вешают их...
— Мусенька, ты слышишь меня? — раздался над ее головой тихий голос— Уже пора.
— Да, да,— встрепенулась она, словно стряхивая с себя нахлынувшие мысли.— До свидания... Береги себя. Береги,— добавила Мария шепотом, повернулась и пошла, все убыстряя и убыстряя шаг.
Шведов спустился на 10-ю Александрову. Вспомнил, что на этой улице живет Тоня Карпечкина, когда-то веселая озорная девчонка. Они учились в одной школе. С тех пор минуло лет двадцать, а в памяти не стираются песни про синие ночи и картошку, походы в город. Молодая страна, молодые строители ее, счастливое будущее. И все сбывалось, они выходили в люди. Тоня стала агрономом, а ведь из шахтарчат, как и он. Зимой нынешнего года они случайно встретились. Разговор произошел настороженный, сухой. Тоня пожаловалась, что за ней гоняется полиция. Шведов посоветовал ей поступить на работу. Он не мог сразу сказать Карпечкиной, что делает в городе. А почему она не эвакуировалась? Не уловка ли ее сетование на полицию? Необходимо точно установить, на чьей стороне сейчас его бывшая соученица. Осторожность и еще раз осторожность. Фашистские карательные органы не сидят сложа руки. Их платные агенты посещают кафе и закусочные, бродят по базарам и улицам, сидят в кинотеатрах, вертятся в городском музыкально-драматическом театре и в варьете.
Граф заставлял своих сотрудников расширить круг агентов, начальник украинской вспомогательной полиции города Шильников требовал, чтобы его инспекторы вербовали домоуправляющих, квартальных, сотских, де-сятских для выявления подозрительных элементов. Начальники полицейских участков, их замы и работники политических и уголовных отделов также выискивали доносчиков на скрывающихся коммунистов, комсомольцев, активистов Советской власти, не говоря уже о подпольщиках и партизанах. Агентам сулили златые горы, им давали подачки в пятьдесят и сто рублей за проданную душу.
Следили друг за другом в городской полиции, в участках, в городской управе и ее отделах. Один из сотрудников политического отдела собирал уличающие материалы на Шильникова, чтобы продать его службе безо-пасности, а самому занять пост начальника. Вдруг не стало председателя горуправы Петушкова. Одни говорили, что его убрали партизаны, другие — что он большевистский агент.
Газета «Донецкий вестник» опубликовала объявление полевого коменданта: в связи с тяжелой болезнью господина Петушкова на его место назначается господин Эйхман. Новый председатель взялся наводить порядок в торговле, издал приказы, запрещающие открывать без ведома управы кафе-закусочные, частные предприятия, магазины, ларьки. Эйхман понял, что на частниках можно хорошо нажиться. За солидные куши он негласно выдавал патенты. К тем, кто уже имел доходы, придирался по любому поводу: грязно в помещении, высокие цены, тайная продажа спиртного. Стал накладывать штрафы и попал впросак: почти все торговцы, владельцы чайных и закусочных оказались агентами Графа или Шильникова.
Обычно гестаповец приходил в кабинет к Эйхману и говорил, что закрывать ларек, например у Мишина, нежелательно.
— Как? — удивлялся бургомистр.— Он торгует самогоном, несмотря на запрет.
— Это наш человек. Нужный человек,— говорил Граф.
Эйхман безоговорочно отменял приказ.
Агенты, агенты, агенты — о них знал, их присутствие чувствовал на каждом шагу и переводчик СД Абрам Вибе. Он общался с ними, пока его шеф Гейдельберг заведовал третьим отделом. Теперь он начальник Сихарет Динст, осуществляет общее руководство. С тайными агентами — этой мразью — пусть возятся Граф, молодой преуспевающий начальник четвертого отдела Ортынский и следователи. Вибе немало бы отдал, чтобы знать агентов, но они выпали из его поля зрения. А тут пошел слух о переводе Гейдельберга в другой город. Такая перспектива не устраивала Вибе. Покидать Сталино не входило в его планы. Он решил уйти из СД, но так, чтобы сам Гейдельберг не только подписал приказ об увольнении, но и рекомендовал его на новую должность. Ее он уже облюбовал после того, как немец-колонист, его сосед по дому, стал председателем городской управы.
Абрам Яковлевич Вибе каждый день внимательно читал «Донецкий вестник». Все чаще и чаще находил в нем несоответствие между материалами, написанными русскими сотрудниками редакции, и официальными сообщениями немецкого командования, а также статьями, присланными из Германии.
Передовые с восторгом сообщали, что наступила эра частного предпринимательства, а в материалах из рейха говорилось, что государственные предприятия и правительство заботятся о нуждах рабочих. Газета пишет о доброй, сентиментальной натуре немцев и тут же дает объявление полевой комендатуры о расстреле девушек за помощь военнопленным.
Вибе подсовывал несуразицы в «Донецком вестнике» своему шефу. Комментировал их, подводя к мысли, что редактор, бывший красновец, никакой не газетчик, далек от политики и в слепой злобе к большевикам делает плохую услугу немцам.
— Там нужен наш человек,— сказал однажды переводчик.— Он должен хорошо понимать немецкий язык. А главное — политику фюрера.
Гейдельберг поднял продолговатое лицо, снял очки и подслеповатыми глазами смерил Вибе.
— Послушайте,— проговорил он.— Вы так вникаете в дела газеты, будто всю жизнь занимались редактированием.
— Никак нет, господин гауптштурмфюрер, — отчеканил Абрам Яковлевич.— Просто приучен логически сопоставлять факты и делать выводы. Хотя, если разрешите сказать, давно мечтаю иметь свою газету. Но, сами понимаете...
— А что? Вот вас я и порекомендую на редактора. Попрактикуетесь.
— Рад служить германскому народу!
— Хотя жаль вас отпускать,— признался шеф.— Но мне это пойдет на пользу. Переводчик, знаете, вырабатывает леность мысли. Я без вас быстрее освою язык побежденных... У меня ведь тоже есть мечта. Летом с большевиками покончим окончательно, я уйду в отставку и заведу себе хозяйство над Днепром. Тогда мне и пригодится язык побежденных.
Вибе стал редактором «Донецкого вестника». Знавшие его немало удивились такому взлету рядового переводчика. Друзьям он сказал:
— Это временная пересадка.
