— Патриоты... А мэни здавалося, що у мисти, крим вас, нэмае патриотив, панэ Петушкоф,— сказал ехидно оберштурмфюрер Граф, когда председатель городской управы закончил читать листовку и произнес вслух слово «патриоты».
— Это потуги умирающего, Яков Иванович,— ответил Петушков вполголоса, растягивая слова. Стоял навытяжку, бледный, левая щека чуть подергивалась.— Похоже, что дети писали.
— Ошибаетесь,— уже по-русски заговорил Граф, любивший щегольнуть знанием языков.— Да вы садитесь.
Петушков робко опустился в мягкое кресло. Граф зашагал по большому кабинету председателя горуправы. В конце минувшего года, когда Петушков а представлял, немецким властям как бургомистра, заместитель начальника СД Яков Иванович Граф был в гражданском костюме. И после приходил в управу в пиджаке с иголочки в наглаженных брюках. Разговаривал с Петушковым то на русском, то на украинском языках. С заместителем председателя колонистом Эйхманом перебрасывался немецкими фразами. Среди гестаповцев считался отличным знатоком России.
Сегодня Граф облачился в форму. На зеленом кителе блестели новенькие серебряные погоны оберштурмфюрера. На правом рукаве, выше локтя, красовались буквы «СД». Сихарет Динст — служба безопасности, зашифро-ванное гестапо на оккупированной территории. У сорокалетнего гитлеровца продолговатое лицо в веснушках, рыжие волосы, широкий нос и небольшие приплюснутые уши. Его манера разговаривать, спокойная, уравновешенная, действовала на нервы собеседника.
— Да, да, Николай Григорьевич, ошибаетесь,— повторил Граф.— Их сделали в городе, и нужно в зародыше кончать с большевистской пропагандой. Как это: дурной пример заражает,— сказал он и ухмыльнулся.— Но есть и другая пословица: плохую траву с поля долой. А вообще, я вами доволен. Особенно господином Эйхманом. Передайте ему спасибо за списки коммунистов, комсомольцев и советских активистов.
— Рады стараться, господин Граф,— живее обычного ответил Петушков.
— Однако они еще есть. По щелям забились. Нужно всех выкурить,— перебил оберштурмфюрер и засмеялся.— Знаете, газком их, газком, как жидов. К слову, что с ними?
— Разрешите позвать заместителя? — попросил председатель.— Он непосредственно занимается.
— Зовите.
Петушков снял трубку и набрал номер.
— Господин Эйхман, зайдите ко мне и захватите синюю папку,— сказал он и осторожно положил трубку на рычаг.
Без стука в кабинет вошел человек среднего роста с бегающими черными глазами. Под мышкой небрежно держал папку. Приблизился к Графу и, подав руку, поздоровался по-немецки. Положил перед Петушковым папку и сказал:
— Я и без бумаг все знаю. Доложить?
— Прошу,— ответил Граф.
— Точный учет евреев произведен согласно директиве. Председателю общины Фореру в категорической форме приказано, чтобы все евреи носили на рукаве шестиконечную звезду. За нарушение — расстрел. Специалистов — инженеров, музыкантов, врачей и других — направляют чистить улицы, уборные, на разгрузку. Контрибуция в восемь миллионов рублей уже наложена. Поступили первые взносы. Надеемся в начале февраля сделать миллион с лишним...
— Хорошо,— перебил Граф и повернулся к Петушкову,— Еще раз предупредите население через газету о том, что жиды повинны в несдаче хлеба и продуктов, что они разрушили заводы и предприятия. За это и взимается контрибуция. Не уплатят — всех до одного уничтожим. Поняли, господа?
Петушков кивнул.
— А относительно листовок предупредите Шильникова. Желаю успеха,— сказал Граф, взглянув на наручные часы. Взял с дивана шинель, оделся и вышел из кабинета. Вслед за ним направился Эйхман. В дверь заглянул секретарь.
— В приемной люди,— доложил он.
— Пусть подождут,— недовольно сказал Петушков. После посещения оберштурмфюрера хотелось побыть одному. Подумать о делах. Как сразу взлетел высоко хозяин города. К нему приходят военный советник. Норушат, фактический руководитель СД Граф. А вот лично развернуться не дают. Спустили директиву: дела на советских разведчиков, партизан и парашютистов направлять только в СД. «У нас черная работа — следить, ловить, доставлять. А они пожинают плоды... Может, за согласился на эту должность? — подумал Петушков. - Ведь могут укокошить партизаны, или немцам не угадишь. Уж лучше быть тайным агентом. Сам себе хозяин и никто ничего не знает».
Петушков обхватил голову руками. Кто первый посоветовал ему пойти к военному коменданту? Рыбников? Да, да. Он первый встретил немцев и предложил свои услуги.
На третий день после появления в городе оккупантов — 23 октября — Петушков пошел на Вторую линию. Над входом в трехэтажный особняк, что стоял недалеко от пруда, ветер развевал тяжелый темно-красный флаг с белым кругом посредине и с черной свастикой в нем. На фронтоне — квадратный лист железа. На нем желтыми буквами написано: «Городской комендант».
Петушков зашел в коридор. В нем толпилось человек десять незнакомых. Вскоре появился плотный мужчина среднего роста с быстрыми глазами, в простое грязной одежде. Уверенно направился к переводчику и спросил по-немецки:
— Может ли господин комендант принять меня? Я скрывался от Советской власти. Меня преследовали, как немца.
Переводчик скрылся в кабинете коменданта. Через минуту распахнул дверь и позвал просителя. Затем пригласил в приемную коменданта остальных посетителей. Перед дверью в кабинет стоял майор с железным крестом на груди. Мохнатые брови были удивленно приподняты, словно хотели взлететь на лысину.
— Господа,— обратился переводчик к вошедшим.— Вас приветствует военный комендант майор Циллер.
Лысый немец осклабился и заговорил отрывисто, будто подавал команду. Закончил и посмотрел на переводчика. Тот произнес:
— Господа, майор Циллер благодарит собравшихся за явку для оказания помощи немецкому командованию по установлению нового порядка. Он желает знать, кого вы рекомендуете на пост бургомистра.
Вперед вышел бывший сотрудник овощторга Рыбников и произнес скороговоркой:
— Разрешите, господин комендант. Мне думается, что на эту должность подходит господин Петушков Николай Григорьевич. Он инженер-строитель. Хорошо знает город, способный организатор. При Советской власти отбывал наказание за антибольшевистские взгляды.
Майор, выслушав переводчика, пригласил к себе Петушкова, Рыбникова и незнакомого немца. Остальные остались в приемной.
В кабинете Циллера над креслом с высокой спинкой висел портрет Гитлера в полный рост.
— Зетцен зих*,— сказал майор, показав на стулья, стоявшие у стены по обе стороны от стола. Опустился в кресло и что-то шепнул переводчику, тот ушел. Потом обратился к немцу с черными глазами:
— Гер Эйхман, битте.**
* Садитесь.
* Господин Эйхман, прошу.
— Господин майор просит, чтобы я представился вам,— сказал тот.— Моя фамилия Эйхман Андрей Андреевич. Я буду переводить вашу беседу.
Циллер заговорил снова. С трудом произнес фамилию Петушкова и показал на него пальцем.
— Бургомистр Пьетушкоф будет,— еще раз повторил он и продолжил по-немецки. Фразу подхватил Эйхман.
— Волей господина коменданта бургомистром города назначается господин Петушков. Он поздравляет его и приказывает подобрать штат управы. В воскресенье, 26 октября, господин комендант желает видеть у себя Петушкова.
В назначенное время, одетые в новые костюмы и в накрахмаленные сорочки с галстуками, представители новой гражданской власти появились у Циллера. Пришел и Эйхман. Снова заменяя переводчика, доложил майору:
— Господин комендант, помещение для городской управы найдено. Бывший Дворец пионеров на центральной улице. Начальники отделов приступили к выполнению своих обязанностей.
Циллер из-под мохнатых бровей смотрел на Эйхмана и словно не замечал его. После недолгой паузы спросил, кто назначен заместителем бургомистра. Не дожидаясь ответа, отрывисто приказал:
— Им будет гер Эйхман. Он знает язык великой нации.
Эйхман оторопело переступил с ноги на ногу и неумело поклонился.
Затем комендант попросил высказаться господ из управы. Дольше всех выступал Рыбников, назначенный заведующим отделом торговли.
— Мы приступили к организации работы хлебозаводов,— заявил он и гордо поднял голову.— Город, пострадавший от варварской руки большевиков, скоро забурлит всеми красками жизни благодаря заботе германского командования и лично коменданта господина Циллера! Новый, самый справедливый порядок будет установлен на донецкой земле.
Майор остался доволен совещанием и речами. Вручил всем удостоверения и еще раз напомнил, что городская управа работает под непосредственным руководством немецкой комендатуры, ей подчиняется и выполняет только ее распоряжения...
— Какой дьявол — только ее? — с досадой проговорил вслух Петушков, встряхнув головой, словно хотел освободиться от назойливых воспоминаний. Но через минуту подумал о Графе. Разве он один приходит в управу? Правда, его заботят коммунисты и партизаны, которых в конце концов всех перестреляют. А тут каждый день пристают немцы всех рангов и требуют лошадей, пролеток на резиновом ходу. Ну где их взять? В городе предприятия не работают... Или занимайся девушками.! Молодых да красивых подавай. Мол, нужна в дом уборщица или кухарка. А разве для этого? Хотя ему не жалко. Пусть берут. Но этим должны заниматься полиция и биржа труда. А недавно Циллер направил его в штаб южного фронта. Сказал, что по весьма важному государственному заданию.
Петушкову в штабе прочли приказ командующего фронтом о поддержании морального духа воинов доблестного германского войска и поручили в кратчайший срок организовать в Сталино публичный дом для обслу-живания солдат. «Государственным заданием» заинтересовался Эйхман. Нашел частное лицо, отдал ему четырехэтажное здание на Седьмой линии, а сам стал компаньоном и участником в прибылях. «М-да, деловой человек этот Эйхман»,— подумал бургомистр.
Он встал и прошелся по кабинету. Раньше здесь находилась комната сказок. Широкие окна выходили на Первую линию, и яркий зимний свет падал на стены. Как ни старались маляры замазать роспись, она все-таки проглядывала сквозь салатную краску. Петушков остановился у стены, противоположной столу. Прищурил глаза и попятился назад. На него смотрел волк с оскаленной пастью. У бургомистра побежали по спине мурашки.
— Дьявольщина какая-то,— прошептал он.
Поспешно сел за огромный коричневый стол с резными боками. Его притащили из домашнего кабинета эвакуировавшегося профессора индустриального института. Массивные, обитые кожей кресла и два дивана были разного стиля. Петушков поморщился — как раньше не замечал? Не кабинет, а комиссионный магазин старой мебели. Он нажал кнопку звонка. Появился секретарь.
— Вот что,— стал растягивать слова председатель.— Вы пришлите мне завхоза управы. К концу дня.— Немного помолчав, флегматично спросил: — Ко мне есть на прием?
— Некая госпожа Разгуляева.
— Просите.
В дверь порывисто вошла высокая моложавая женщина в белой шубке. На голове — беличья шапка, из-под Нее выбивались смоляные вьющиеся волосы. Петушкова Поразили огромные карие глаза, обрамленные большими черными ресницами. Разгуляева с прищуром, будто прицеливаясь, посмотрела на Петушкова. «Какая она демоническая,— подумал он и криво улыбнулся.— Где я ее видел?»
- Господин бургомистр,— сказала посетительница грудным голосом,— Я хочу покинуть город. Мне нужна справка.
Но тут раздался телефонный звонок. Петушков взял трубку и схватился с кресла.
— Я вас слушаю... Да, да. Сейчас прибуду. ДОЛОЖИТЕ господину Норушату,— сказал он и аккуратно положив трубку на место. Обратился к посетительнице: обессудьте, госпожа...
— Разгуляева,— подсказала женщина.— Валентина Михайловна.
Петушков взял Разгуляеву под руку, и они вместе покинули кабинет. В приемной кроме секретаря оказался работник управы Пигарев. Секретарь ушел с бургомистром. Пигарев удивленно воскликнул:
— Валентина, здравствуй! Что ты здесь делаешь?
— А ты?
— Я работаю в управе.
— Вот как! — уже заинтересованно проговорила Разгуляева. Пигарева она знала еще до войны.— Алексея ты здесь влиятельная личность?
— По какой части?
— Давай сядем,— предложила она.
Расстегнула шубку, сняла шапку и, встряхнув головой, распушила волосы. Опускаясь на диван, привычным движением поддернула узкую юбку. Пигарев невольно бросил взгляд на ее стройные ноги, обтянутые черными шелковыми чулками. Сел рядом с Разгуляевой.
— Алеша, мне нужна бумажка. Я хочу выехать из города.
— Что так?
— Прискипалась полиция.
— Но ты же не большевичка... Или замешана?
— Не бойся... Накапала одна, что я украла простыни из детсада.
— Тю-тю,— присвистнул Пигарев.
— Мне на Прохоровке нельзя показываться. Вот и пришла к Петушкову.
— А,— сказал Пигарев, махнув рукой.— Не та фигура. Будет тянуть резину.— Он замолчал, изучающе посмотрел на Разгуляеву и вдруг зашептал: — Да ты ж красавица, Валька. Ты можешь достичь, чего захочешь. Я тебя познакомлю с настоящим человеком.
...Эйхман поднялся навстречу Разгуляевой. Усадил ее в кресло, сам сел напротив.
- Чем могу быть полезен? — спросил он.
Разгуляева сказала о своем намерении выехать в село, однако о причине умолчала. Умолчала и о стычке с начальником городской полиции Шильниковым.
Все началось из-за ссоры с Прудковой. Та еще до войны приревновала Разгуляеву к своему ухажеру и устроила скандал. С приходом немцев Валентина Михайловна в долгу не осталась и написала заявление в полицию, мол, Прудкова еврейка. Пошла к Шильникову, которого знала по Прохоровке. Но тот был приятелем Прудковой и сказал ей о заявлении Разгуляевой. Прудкова взбеленилась и пригрозила Разгуляевой арестом за воровство простыней и белья из детсада во время отступления красных. Немцы же приказали все взятое до них возвратить.
Разгуляева, услыхав угрозу, пошла в СД. Ей попался на глаза сотрудник гестапо Абрам Вибе — переводчик третьего отдела, руководимого гауптштурмфюрером Гейдельбергом. Стала рассказывать, зачем пожаловала. В это время вошел сам Гейдельберг, высокий сутулый немец в очках, понимавший по-русски. Попросил Разгуляеву изложить заявление письменно.
Передавая Вибе исписанный листок, она заметила его изучающий взгляд. Однако переводчик участливо спросил, где она живет. Услыхав, что на Прохоровке, дал ей свой адрес.
— Может, дела какие задержат в городе, а тут комендантский час,— сказал он.— И жена будет рада познакомиться.
— Спасибо. Вот вы какой. А мне показалось...— но она не договорила.— Ладно, в другой раз. А жена не приревнует? — вдруг кокетливо спросила Разгуляева.
— Увидите и сделаете выводы...
Она сидит перед плечистым мужчиной с широкими мясистыми ладонями. «Из таких не вырвешься— неожиданно пришло ей в голову.— Не какой-нибудь интеллигентик».
— Расскажите немного о себе, мадам,— попросил Эйхман.
— До войны я заведовала детским садом...
— Не большевичка ли? Валентина Михайловна вспыхнула и недовольно говорила:
— За кого вы меня принимаете? Ни я, ни мои родственники никогда не были коммунистами.
— Здорово! А такие, как вы, мне нравятся,— сказал Эйхман, бесцеремонно положил руку на колено Разгуляевой и, опираясь на него, поднялся со стула.
— А кто ваш муж? — спросил он, заходя за стол.
— Мы разошлись. Еще до войны. Подлец, бросил меня с двумя детьми.
— О, так вы — мать! Куда же вам ехать с ними?
— Но я твердо решила. В городе сейчас трудно. Нужно думать о хлебе,— проговорила она скорбно.
— М-да,— прогудел Эйхман и вдруг подмигнул Paзгуляевой.— Бог не выдаст, свинья не съест. Я сейчас.
— Плохо,— сказал он, возвращаясь.— Переводчик заехал с бургомистром. А без него оформить справку на немецком языке невозможно. Подождем.
Но переводчик не явился до закрытия управы. Разгуляева вышла на улицу, взглянула на часы. На Прохоровку до комендантского часа не добраться. «А почему бы не пойти к Вибе? — подумала она.— До Маршинской недалеко».
По глазам Вибе нельзя было понять, рад ли он гостья
— Заходите, заходите, Валентина Михайловна, - сказал Абрам Яковлевич, открывая перед ней дверь столовую.
Комната обставлена не шикарно, однако со вкусом. На пианино, подставках под цветами и посередине круг лого стола лежат вязаные и вышитые салфетки. Глядя на них, Валентина Михайловна подумала о жене Вибе и опросила:
— Что же вы не знакомите меня с супругой?
— Она уехала. Но вы располагайтесь, как дома. Эта комната для гостей.— Он отдернул тяжелую бархатную портьеру, висевшую рядом с пианино.
— У вас уютно. Чувствуется рука хозяйки.
— Моя жена любит возиться по дому. А какие вкусные вещи готовит из теста! Немецкая кухня. Сейчас угощу. Одну минутку поскучайте. Хотя... Вы читаете местную газету?
— Как-то не попадалась на глаза.
— А у меня подшивка,— сказал Вибе и положил перед гостьей стопку газет.— Пожалуйста.
Разгуляева с неприязнью подумала: «Нужны они мне. Нес бы скорее поесть». Нехотя стала перелистывать небольшие страницы. На одной из них бросилось в глаза жирное слово «расстреляны». Она прочла: «Объявление. Следующие лица провинились тем, что благоприятствовали и содействовали бегству военнопленных, и были поэтому 15 января 1942 года расстреляны: Баранникова Клавдия, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Кострыкина Капитолина, 22 лет, последнее место жительства — Рутченково. Носкова Марта, 29 лет, последнее место жительства — Сталино».
— Носкова... Марта,— прошептала Разгуляева, а про себя подумала: «Допрыгалась. Нет, я дурой не буду... Вот какая сила двинула. Никто ее не одолеет. А я устроюсь и при новой власти».
Она снова склонилась над газетой и прочла дальше: «Полончук Зина, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Васильева Шура, 21 год, последнее место жительства — Рутченково. Население этим в последний раз предостерегается от действий, как в вышеуказанном случае, влекущих за собой наказание. Кто провинится подобными действиями — будет расстрелян. 16 января 1942 года. Полевой комендант».
Разгуляева и Носкова до войны встречались на городских совещаниях. Марта учительствовала, а Валентина заведовала детским садом. Объединяло их общее дело — воспитание детей. «Какое там воспитание чужих детей, если своим ладу не дашь. А ты еще, Марта, распиналась: нужно, товарищи, вкладывать всю душу в наше будущее... Дура! Вон оно — твое будущее. А товарищей и след простыл. Ты лежишь с пулей в сердце. Что ж, каждый устраивается, как может».
Ее мысли прервал голос Вибе:
— Вот мы и поужинаем.
— А руки у вас есть где помыть?
— Конечно, конечно. По коридору, направо.
Разгуляева появилась в столовой минут через десять.
К немалому и приятному удивлению она увидела у пианино Эйхмана. Две бутылки вина с узкими горлышками красовались на столе.
— Вижу, не ожидали,— заговорил Эйхман.— Вашу ручку, мадам, так сказать, в неофициальной обстановке. Признайтесь — не ожидали?
— Как сказать,— ответила Разгуляева, прищурил глаза.
Вскоре Вибе исчез. Разогретая вином и близостью сильного, пышущего здоровьем мужчины, она не сразу заметила отсутствие Вибе.
— А где же наш чудесный хозяин? — спросила Валентина Михайловна и крикнула: — Абрам Яковлевич!
— Напрасно,— отозвался, усмехаясь, Эйхман.— Его и след простыл. На допрос вызвали... Бр-р-р. Не хотел бы я сейчас там быть,— сказал он и по-бычьи покрутил головой.— А ты хотела бы, люба? — зашептал он на yxо Разгуляевой, ловя мочку губами.
— Ты мне нравишься,— полупьяным шепотом ответила она.
Он дернул ее за руку и потащил за тяжелую бархатную портьеру... Они переговаривались вполголоса. За окном завывал январский ветер. Временами, хлопал оторваный кусок кровельного железа. Разгуляева и Эйхман лежали в комнате, окно которой смотрело в окна следственных комнат СД. В них горел свет. Душераздирающие крики вырывались в темную, продуваемую морозным ветром ночь. А здесь мужской голос глухо шептал:
— Почему ты была в гестапо?
— Хочу уничтожить жидовку-аптекаршу,—отвечал женский.— Подала на нее заявление.
— Правильно...
— Ее уже два раза вызывали. Выкручивается, стерва. Но я ее доконаю.
— А ты — что надо!
— Помоги перебраться с Прохоровки в город.
— Хорошо, что-нибудь придумаю.
Над улицами и домами бушевал ветер. Стонал и завывал человечьими голосами...
