Ветер проносился над приземистым домиком Ивановой. Его свист разбудил Соню. Зябко кутаясь в грубый шерстяной платок, она подошла к Неле. Светало....
Вспомнила, что Чибисов должен принести восковку. C сердцу подкатила теплая волна, но тревога заглушила ее, А если в ротаторную нагрянут немцы? Что-то нужно придумать. Ее взгляд упал на ребенка. Девочка снова останется одна в холодной комнате, накрытая одеялом и привязанная полотенцем к кровати... Но что поделаешь? Ее мать за кусок жженого хлеба пошла работать. Теперь же нельзя бросить ротатор. А если?..
Соня быстро наклонилась над девочкой. Взяла ее на руки, стала одевать, приговаривая:
— Пойдем на работу вместе. Ты у меня тихонькая. А часового я уговорю.
К ее радости, охранник, пожилой усатый солдат, увидев Нелю, улыбнулся.
— О, киндер, гут, гут, *— проурчал он и пропустил Иванову.
* О дитя, хорошо, хорошо.
Соня поставила возле двери два стула и уложила на них девочку. Чибисов, войдя в комнату, сразу не заметил ее. А когда увидел, удивился и вопросительно посмотрел на Иванову.
— Не на кого оставить,— смущаясь, проговорила она.
— Да, нелегко тебе приходится,— сказал он и глухо добавил: — Я буду через час.
Оставшись одна, Соня заправила восковку с директивой и, не торопясь, накатала краску. Привычным движением положила чистый лист, провела валиком размашисто и быстро. Оттиск получился неразборчивый и жирный.
— Ну и черт с ним,— прошептала она.
Откатала несколько штук и, глядя на них, задумалась. Если бы снимать восковку с рамкой. Сделала десяток немецких и вставляй свою.
Взяла за края восковку и осторожно приподняла ее. Под ней лежала другая, принесенная Чибисовым. Аккуратно положила краску и равномерно раскатала ее. Затаив дыхание, накрыла бумагой и старательно провела валиком...
Отпечатанную листовку начала читать с середины. «Фашисты несут огромные потери в живой силе. Кладбища немцев и бесконечные кресты над могилами тянутся до самого горизонта. Но это лишь начало. Враг долго не продержится...» Слезы набежали на глаза, буквы раздвоились.
Соня положила прокламацию под самый низ директив. Успокоилась и минут пятнадцать катала уверенно
Потом, распеленав спящую девочку, спрятала пачку между простынкой и одеялом. До прихода Леонида он, успела отпечатать еще десятка полтора листовок. Уставшая, опустилась на табуретку. Вытерла потный лоб ладонью. Даже не повернулась к вошедшему Чибисову
— Ну как? — настороженно спросил он.— Есть?
— Есть,— вяло ответила Иванова.
— Где?
— А ты поищи,— вдруг озорно сказала она, и в ее глазах блеснули искорки.— Правда, поищи.
— Не нужно, Соня.
— Нет нужно. А если они нагрянут и устроят обыск?1
— Не подумал сразу,— признался Леонид.— Хорошо, попробую...
Он обшарил все углы, поднял директивы и перелистал их. Проверил чистую бумагу.
— Не стану же я тебя обыскивать,— наконец сказал он.
— При мне их нету,— ответила Иванова и подошла к Неле. Распеленала ее и показала прокламации.— Только тебе не отдам. С ней вынесу.
— Нет, два раза рисковать нельзя. Остальное — моя забота. Может, еще придется воспользоваться твоей почтой, — проговорил он и улыбнулся.
Чибисов забрал все листовки. Размазал краску на восковке, смял ее и тоже взял с собой. Молча пожал руку Соне и ушел.
Иванова приходила на работу с ребенком. Попадалась на глаза русскому начальнику управления, но тот будто ничего не замечал. Постоянная тревога за Нелю теперь миновала. Чибисов снова приносил восковки, и она уже спокойно откатывала прокламации. Соня — маленькое звено в продуманной цепи подпольной группы.
Сводки Совинформбюро Чибисову приносил Вербоноль. Леонид составлял прокламации, печатал восковки и передавал Ивановой. Как-то к ней пришла Богоявленская и показала листовку. Соня узнала свою работу, но ничего не сказала, помня строгий наказ Чибисова о конспирации.
— Вот бы и нам достать машинку,— проговорила Августа Гавриловна.
— Жаль, но я ничем не могу помочь.
— У тебя уже есть дело.
Но одного размножения листовок для Ивановой казалось мало. Самой бы вручать призывы людям, помогать им словом правды.
В феврале из Енакиева неожиданно приехала Сонина сестра с двумя детьми и поселилась в пустой квартире недалеко от ее домика. Дети голодали, и Соня предложила:
— Пойди, Саша, на базар и купи отрубей. У меня есть немного муки. Напечешь пышек, продашь и купишь ребятишкам молока... А то приходи ко мне на работу. Я помогу продавать.
В эти дни в городе появились пестрые немецкие листовки — обращения к донецкой молодежи. Шеф биржи труда Шпуре рисовал в них радужные перспективы: «Великая Германия идет на помощь людям, не имеющим работы, и приглашает их на работу в Германию. Этим самым каждому безработному великая Германия помогает сократить время безработицы и нужды, помогает обеспечить существование как свое, так и своей семьи. Возраст ограничен — от 15 до 45 лет. Предпочтение отдается холостым, одиноким, бездетным».
С чемоданами, корзинками, оклунками, под плач и причитания родных, молодежь собирали в пункте отправки. Богоявленская написала обращение к юношам и девушкам. Иванова откатала его на ротаторе. Но от-крыто листовки не бросишь, потому она попросила Сашу напечь пышек.
Сестра пришла к Дому госучреждений часов в двенадцать. Соня ждала ее на улице. Забрала половину коврижек и куда-то исчезла. Вскоре снова появилась и сказала Саше:
— Ты продавай свои, а я свои.
На другой день Соня снова ходила в толпе и продавала пышки. В отличие от сестриных, они были завернуты в чистую бумагу, под которой лежала листовка. Она рассказывала о том, что немцы обманывают молодежь, что Германия — это каторга, откуда не возвращается. Ехать на работу к фашистам, значит, помогать им Убивать своих отцов и братьев, сражающихся на фронте.
Четыре дня Иванова на виду у немцев и полицаев раздавала листовки. К счастью, они попадали в надежные руки. Как-то на Девятой линии, когда Соня возвращала с работы домой, ее окликнули. Она обернулась и увидеда незнакомую молодую пару.
— Вы меня не узнаете? — спросил парень с белым бровями, в надвинутой на лоб шапке.— Я у вас лепешку покупал.
— Не знаю, о чем ты? — проговорила Иванова.
— Да вы не бойтесь,— вступила в разговор девушка.— Федя — мой брат, а я — Наташа. Мы хотели ехать в Германию... Спасибо вам.— Она поспешно расстегнул; пальто и вытащила из-за кофточки знакомый листок: Спасибо вам за него. Глаза дурням раскрыли.
У войны свои законы, они заставляют человека совершать поступки, на которые тот никогда бы не решился в иных условиях. Война приучает мириться с трудностями, делает обыденной смертельную опасность. Солдат на передовой только первые дни думает о том, что ходит рядом со смертью, а потом привыкает. То же самое произошло с Ивановой. Она катала на ротаторе короткие призывы, написанные от руки Богоявленской, и скупые сведения с фронта, принесенные Чибисовым.
— Я могу делать в три раза больше,— как-то сказала она.
— Не нужно,— посоветовал Леонид.— Мы пока с трудом распространяем эти. Нас еще мало.
Призывы и листовки появлялись в городе регулярно. Вербоноль возил их в села, когда отправлялся на менку со старшим братом и племянником Борисом. Немцы брехали, что советская столица взята, что пал Ленинград, а Красная Армия разбита. Но по донецкой земле шла правда и говорила о разгроме врага под Москвой, об освобождении Ростова, Калинина, Волхова. Правда согревала сердца людей и страшила оккупантов. Они.; сами признавались в этом. Полевая комендатура объявляла в «Донецком вестнике»: «Враждебно настроенные в отношении народа и немцев элементы распространяют сознательно слухи для того, чтобы вызвать беспокойство между населением. Так, например, пропаганда шептунов хочет знать, что немецкие войска намерены оставить некоторые ими занятые местности. Такие слухи лишены всякого основания. Население должно в собственных интересах заявлять об этих сочинителях слухов немецким комендатурам. По военным законам лицам, сочиняющим слухи, как и лицам, распространяющим эти слухи, угрожает строжайшее, вплоть до расстрела, наказание. Каждый, кто знает о распространении ложных слухов, обязан указать личность, распространяющую эти слухи, ближайшей германской службе. Кто знает и не укажет лиц, распространяющих слухи, будет наказан наравне с ними».
Газета городской управы расхваливала фашистские порядки, называла немцев благодетелями. Авторы статей и заметок, скрывавшиеся за инициалами и псевдонимами, предрекали скорый приход райской жизни, так как начинается процветание частной собственности. «Она — двигатель восстановления хозяйства»,— писалось в одной их передовой. В другой сообщалось о выпуске обушков и лопат, о восстановлении производства газированных вод. В статье «Чувство личной независимости» анонимный автор писал: «В категории новых чувств, пришедших к нам вместе с германской армией, едва ли не на первом месте стоит чувство личной независимости». И тут же сообщалось: «В 21 час по германскому времени был убит гражданин, не имевший пропуска военных властей». Но это не смущало писаку, он заявлял: «Наряду с твердой уверенностью в железной мощи германской армии испытываешь новое и радостное чувство легкости, неизведанной раньше свободы, чувство личной независимости».
Военные власти, выполняя указание Гитлера, стали выпускать газеты, чтобы лживой пропагандой отвлечь население от истинных целей оккупации.
После побега из-под расстрела трех человек в районе Макеевского шоссе гестаповцы облюбовали старый ствол шахты 4—4-бис на Калиновке. Оберштурмфюрер Граф лично обследовал его. Установил, что шахта не работает с 1921 года. Глубина ствола примерно 360 метров. На одну треть он залит водой. Над ним возвышается красное кирпичное здание в два этажа.
— Очень удобно,— сказал Граф.
Больше сюда гестаповец не приезжал. Каждый день он видел из окна своего кабинета, как загоняют в машину по двадцать обреченных. Солдаты спецкоманды выводили людей во двор, избивали их резиновыми ремнями, палками и прикладами. В кузове сажали спиной к кабине. На последней скамье устраивалось три-четыре конвоира.
В начале 1942 года из Киева пригнали необычную машину. Огромная пятитонка заняла почти полдвора гостиницы «Донбасс». Окованная серым железом, они походила на вагон. Кузов внутри обит оцинкованными листами, часть пола накрыта сеткой. К ней от выхлопной трубы подведены два патрубка. Дверь кузова закрывается герметически.
Возле машины стоял немец двухметрового роста с квадратным лицом и узенькими заплывшими глазками. Увидев Графа, он оскалил зубы и рявкнул:
— Хайль Гитлер, господин оберштурмфюрер!
— Хайль Гитлер.
— Разрешите доложить? Унтер-офицер Вайсбергер шофер этой штучки, прибыл для продолжения службы!
— Желаю успеха,— ответил гестаповец.
Из вестибюля гостиницы вывели арестованных. Граф со следователем Мюлленом, у которого на мундире висел Железный крест, отошли в сторону. От нечего делать оберштурмфюрер стал считать людей. Двадцать первой была женщина с трехлетним ребенком. Их подвели к фургону. Девочка заулыбалась, всплеснула ручонками и воскликнула:
- Мама, мы сейчас поедем кататься!
Женщина схватила дочку на руки, прижала к груди и заплакала. Граф сбился со счета. Его разжалобила наивность ребенка. «Бедное дитя,— подумал он.— Однако порядок есть порядок». Оберштурмфюрер насчитал сорок девять человек. Солдат захлопнул дверь и прикрутил двумя ручками.
— Прекрасно,—произнес Мюллен.
Заревел мотор, но отработанный газ из-под машины не появился. В широкую шоферскую кабину солдат втолкнул двух избитых мужчин, сел рядом с ними, держа наизготовку автомат. Висел автомат и на шее у Вайсбергера.
Тяжело развернувшись, пятитонный грузовик-вагон пополз со двора, словно в нем были не люди, а набитые доверху свинцовые слитки.
Невдалеке от шахтного здания пятитонка разворачивалась и задом подъезжала к двери. Шофер и солдат, наставив автоматы на ехавших с ними мужчин, приказывали открыть дверь машины. Из нее вырывался голубой удушливый чад. Он рассеивался, и глазам открывалась страшная картина. У одних судорога свела пальцы на собственном горле, у других вылезли из орбит глаза, третьи обнялись в последней агонии.
Вайсбергер стрелял поверх голов таскавших трупы и кричал:
— Шнель! Русиш швайн! Шнель! *.
* Скорее! Русская свинья! Скорее!
Те, еле волоча ноги, освобождали машину. Под конец шофер закуривал, дулом подталкивал мужчин к стволу, отходил на два шага и разряжал автомат.
«Душегубка» — последнее достижение немецкой технической мысли,— придала силы оберштурмфюреру Графу. Он носился по городу и давал указания об уничтожении людей. В первый участок приехал с начальником городской полиции Федором Капитоновичем Шильниковым. Не раздеваясь, опустился на стул в кабинете начальника участка Бабенко и сказал:
— Покажите списки евреев.
Бабенко подал папку. Граф полистал ее, отчеркнул ногтем последнюю фамилию.
— Четыреста восемь. Вы считаете, это все? — спросил он.
Подхватился и, не прощаясь, уехал. В пятом участке, где начальствовал Евтюшин, ему показали список на четыреста человек.
Аресты евреев начали в одиннадцать часов ночи. Брали всех: стариков, женщин, детей. К пяти утра их согнали на участки. С рассветом прибыли сотрудники СД. Произвели обыски, забрали вещи. Перепуганных людей построили в колонны и под конвоем повели на Белый карьер. Отстававших били плетками и прикладами. Над толпами висел плач, взлетали крики, раздались стоны. Более трех тысяч евреев загнали за колючую проволоку. Землянок для всех не хватило, хотя в каждую набилось по нескольку десятков человек. Часть арестованных отправили в тюрьму СД. А потом всех обреченных сбросили в шурф. К нему возили в обычных машинах и в «душегубке». Землянки на Белом карьере сравняли с землей.
Уничтожение невинных людей произошло на глазах у всего города. Иллюзии о западной цивилизации рассеивались даже у тех немногих обывателей, которые ждали прихода немцев. Город затаился в молчаливом гневе. Вербоноль и Чибисов написали листовку. Соня катала ее в два приема. У нее устали руки, уже три сотни экземпляров она спрятала под чистой бумагой. Но продолжала катать, мысленно повторяя текст: «Сегодня палачи уничтожают коммунистов, комсомольцев, евреев. Десятками расстреливают пленных бойцов. Потом очередь дойдет и до каждого из нас. Разве мы можем мириться с этим?»
Листовки Леонид принес к Борисову. Там уже бы Шведов и Вербоноль. Андрей Андреевич предложил о организовать спасение военнопленных из концлагеря на Стандарте.
— А свои люди есть за колючей проволокой? — спросил Шведов.
— Попытаюсь разузнать,— сказал Вербоноль, подумав о Мужике,— О результатах доложу...
Они не виделись почти четыре месяца. Разведчику по кличке Мужик, приземистому и широкогрудому, было лет за тридцать. Работа в карательном органе выматывала нервы. Его проклинали советские люди, с которыми он встречался по службе. Но помочь им ничем не мог - выполнял особое задание. Лишь в исключительных случаях шел на связь со своими.
— Я за помощью,— начал разговор Андрей Андреевич,— У нас нет связи с лагерем пленных. Для начала хотя бы с одним связаться из-за колючей проволоки.
— На Стандарте в лагерной полиции служит Василий Саблин. У него на левой руке нет большого пальца. Наш человек. По средам утром выходит за ворота. Подошлите связного. Пусть скажет, что нужно выручить шурина. У Саблина напарник Даниил Иванович Быльченко.
— Добро,— обрадовался Вербоноль.— Если так, то еще одна просьба. Как у вас оформляются вызовы пленных на допрос? Нельзя ли чистые бланки достать?
— Можно,— сказал Мужик и встал. Посмотрел на часы.— Получите через связную. Послезавтра, на наше месте в полдень. Пароль наш. Эх, мне пора, а как хотелось поговорить.
Он подал руку и вышел из квартиры первым.
