1
Смолячков уже приближался к передовой, а перед глазами все еще стоял израненный город: разрушенные дома, трамваи, засыпанные снегом, коротенькие объявления на дверях булочных, извещающие о новом снижении
хлебной нормы. «Значит, ломтик, который делила Света на порции, станет еще на треть меньше».
В землянке не спали. Шушкин и Столяров недавно вернулись с передовой и чистили оружие. Вертемягин, Шаповалов, Тарасов и Терещенко собирались в ночной поиск. Зибров помогал политруку оформить снайперским книжки.
Феодосий поздоровался, разделся и грустный направился к нарам. По тому, как он еле передвигал ногами, нетрудно было понять, что парень очень устал.
Шаповалов пододвинул к нему котелок с пшенной кашей, но Феодосии отставил котелок в сторону: ему не хотелось есть.
— Пешком шпарил? — повернулся к нему Зибров.
— Да нет. С контрольного пункта на попутной.
— Тебе повезло! — заметил политрук.— Я как-то возвращался с совещания. Целый час прождал машины. Потом махнул рукой и пустился пешком...
Шаповалов подсел к Смолячкову. Он посмотрел товарищу в печальные глаза и тихо спросил:
— Ну, как там? \
— Тяжко, Степан. Если бы ты видел! Ох как тяжко!.. Я никогда этого не забуду! — повторил Смолячков слова, сказанные в радиостудии.
И он рассказал про все, что видел и слышал в этот день.
Некоторое время в землянке никто не шевельнулся, не кашлянул. Феодосии говорил тихим, скорбным голосом, усилием воли отгоняя подступавшую к горлу спазму. Все боялись, что каким-нибудь неосторожным движением или шорохом могут помешать его рассказу.
Кроме Никитина, никому из присутствующих не удавалось еще с начала войны побывать в городе, хотя ли-ния фронта проходила на окраине. Жили больше слухами, газетными новостями. А тут вернулся из города свой, можно сказать, делегат. Он видел все своими глазами и передает все так, как было в действительности. То, что он рассказывал, касалось каждого.
Когда Смолячков замолчал, тяжело вздохнув, Терещенко пододвинулся к нему поближе:
— Кажи мне, Федька, ось що. Я, хлопец, тильки раз був в Ленинграде. И родных там у меня нема. Та чего, кажи, у мене болит так за него сердце?
— Как будто, Гнат, у тебя одного болит? — задумчиво произнес Тарасов.— А у меня не болит? А у Вертемягина. У Шушкина?
— Правду ты сказал, Тарасов,— вмешался в разговор политрук.— У всех душа болит за великий город. А почему?
Несколькими яркими штрихами он обрисовал, что означает для страны Ленинград. Никитин хорошо знал город. До войны он здесь учился и работал. Тепло говорил политрук о ленинградцах. Разве они не герои, когда мерзнут на трудовом посту, голодают, теряют, как в бою, товарищей, но не сдаются?
— Смолячков рассказал вам, друзья, что он увидел в Ленинграде. Неужели мы это стерпим?
С нар поднялся Феодосии. Кулаки его сжаты, глаза полны гнева.
— Ребята говорят,— начал он глухим, низким голосом,— что я стал злым. А каким мне быть? Где мой отец? Где мать? Где братишки и сестра Анна? Я видел сегодня разрушенную снарядами стену, которую сам складывал. Вот кусок кирпича. Я его принес сюда, чтобы показать вам... Я видел после обстрела на улице кровь. Я видел трупы на салазках. Это везли хоронить умерших с голоду. Кто это все натворил? Фашисты! Как же мне их не уничтожать? Сшибешь подлюгу — и на душе становится легче...
Беседу прервал зычный голос связного, неожиданно вбежавшего в землянку:
— Смолячков и Зибров — к командиру роты. Живо!
2
Смолячков и Зибров явились к лейтенанту. Чеморда заканчивал чтение рапорта командира боевого охранения,
— Садитесь! — пригласил он.
Феодосий успел прочесть на рапорте строчку, написанную по диагонали: «Командиру разведроты. Принять срочные меры». Рядом лежала немецкая газета «Дейче зольдатен цейтунг» с портретом фашистского ефрейтора. На разведчиков смотрел исподлобья немец, втиснутый в парадный мундир. У него была крупная голова, бычья шея и широкий, как у жабы, тонкогубый рот. Вся грудь увешана крестами и медалями.
— Кто это? — спросил Смолячков, разглядывая тупую и самодовольную физиономию ефрейтора.
— Немецкий снайпер. Знаменитость! Объявился на нашем участке. Из штаба армии прислали газету с его фото.— Чеморда проследил за лицами разведчиков, ему хотелось узнать, какое впечатление произвело на них это сообщение.— Бьет без промаха. Вчера убил трех человек из боевого охранения. Опытный, видать, сукин сын.
— Должно быть, коли так бьет,— неопределённо высказался Смолячков, не обнаруживая, однако, ни удивления, ни беспокойства.
— Ловко маскируется,— добавил лейтенант.— Надо его найти и уничтожить.
— Есть, товарищ лейтенант!
На другой день с большими, чем обычно, предосторожностями разведчики вышли на огневой рубеж.
Рассветало. Местность, лежащая за нашей проволокой, представляла собой снежную равнину. Изредка, задерживаясь на каком-нибудь холмике или заснеженном кустике, Смолячков и Зибров вели тщательное наблюде-ние, стараясь уловить что-либо новое в давно знакомом ландшафте.
Напрасно бойцы пролежали часа два. Даже каска, высунутая из-за бруствера на ложной позиции, не привлекла внимания фашистского снайпера.
— Плохи дела,—сказал негромко Зибров.— Почуял опасность и смылся...
Из нашей траншеи застрочил автомат. Смолячков оглянулся, и в этот миг в нейтральной зоне раздался сухой треск, будто на сосне обломился тяжелый сук.
Феодосии слышал выстрел, но вспышку прозевал.
— Я засек,— шепнул напарник.— Лежит за сугробом, левее противотанкового рва.
Феодосии не спускал глаз с этого места, но больше оттуда никто не стрелял. Только через час повторился одиночный выстрел, тоже за проволокой, но далеко от сугроба.
— Прыгает с места на место, как блоха,— разозлился Зибров.
— Ошибаешься, Леша! Ефрейтор лежит где-нибудь, притаившись, а стреляет другой. Заметает след...
Не прошло и получаса, как снова раздался выстрел, и опять с новой позиции. На этот раз Смолячкову удалось поймать вспышку за снежным холмиком на середине рва. Но отвечать он не стал.
— Дразнит, собака! Хочет засечь.
Не отвлекаясь, он по-прежнему следил за сугробом, левее рва, где, по его расчету, должен был лежать ефрейтор. А фашист (он и в самом деле лежал тут!) терпеливо выжидал выстрела русского снайпера, за голову которого ему обещали Железный крест, и он уже, должно быть, видел этот крест на мундире.
Смолячков и Зибров вернулись ни с чем в боевое охранение. Санитары уносили трупы красноармейцев, убитых накануне фашистским снайпером. Смолячков слышал, как пожилой боец, стоявший на посту, зло бросил в его сторону:
— Тоже, шляются тут всякие!
Обидно было разведчикам слышать от своего товарища
такие слова. «А впрочем, он прав,— признался в душе Феодосии.— Задание-то мы не выполнили...»
Не мог быть доволен итогами дня и фашистский ефрейтор, который, как сообщала «Дейче зольдатен цейтунг» прибыл под Ленинград по требованию командира эсэсовской дивизии, когда от метких пуль Феодосия Смолячкова и его учеников гитлеровцам совсем не стало житья.
Никогда Смолячков и Зибров не возвращались к себе в землянку с таким чувством горечи и досады, как сегодня.
В землянке Смолячков и его напарник вздохнули с облегчеиием: все спали, не было только политрука, а он при-ходил поздно. Можно никому не рассказывать о неудаче.
Поужинав, они все же решили направиться к командиру роты. Смолячков доложил обо всем.
— Я предупреждал вас, что это за птица,—сердито сказал Чеморда.— Может быть, пустить в ход ловушку?
— Я думал об этом, товарищ лейтенант,— сказал Смолячков.
— Ну и что?
— Вы же сами говорили, что опытный. Мы убедились.
— Попробуй все же. Посоветуйся с ребятами. Перед выходом разбудите меня.
Покидая рано утром землянку командира роты, Смолячков предвидел, что и в этот день фашистский снайпер останется верен своей тактике: его выстрелов не скоро дождешься.
Феодосии весь день наблюдал за тем местом, где, по его предположению, скрывался ефрейтор. Он всматривался в каждую складку местности, каждый сугроб и снежный бугорок, искал чего-то. Смолячков изучил повадки гитлеровца. «Минке ждет случая, чтобы поймать меня на мушку»,— думал он.
Уже по тому, как искусно маскируется ефрейтор, Феодосии понял, что против него действует матерый, хитрый враг. Второй день не принес никаких изменений. И третий тоже.
Провожая в четвертый раз Смолячкова на передний край, командир отделения говорил:
— По всему видать, что соперник у тебя мощный. Тут нужна выдержка, выдержка и еще раз выдержка... Ну и хитрость, конечно...
На четвертый день, перед тем как занять огневой рубеж, Смолячков обстоятельно побеседовал с командиром боевого охранения. Было условлено, что если гитлеровец не обнаружит себя до двух часов дня, то наши стрелки применят ловушку. «Проверим, какая у него выдержка!» В грозном поединке южнее Пулкова встретились не просто два снайпера, обладавших одинаковым опытом и первоклассной техникой. Встретились представители двух совершенно различных армий: фашистской, стремящейся захватить чужие земли, поработить другие народы, и советской, защищавшей Родину, ее свободу и независимость. Это не могло не повлиять на исход поединка. Комсомолец Феодосии Смолячков терпеливо лежал на огневой позиции и мечтал о победе над фашистом. Он страстно жаждал этой победы над врагом. Жаждал во имя тех, кто умирал от голода и холода в блокированном Ленинграде, кто страдал и боролся, жаждал во имя жизни... И верил в победу.
Георг Минке тоже не сомневался, что победит. Уверенность фашиста подкреплялась холодным расчетом. У него цейсовская оптика — раз, отличное знание стрелкового дела — два, большой боевой опыт — три. Разве этого мало для победы над русским?
Но гитлеровец просчитался. Не обнаружив снова достойной цели, Минке вначале молчал, а в полдень попытался во что бы то ни стало вызвать стрельбу русских снайперов. На этот раз выдержка изменила ему, и он решил перейти в атаку.
Был солнечный зимний день. Снежный покров сверкал. Зибров заметил, как за одним из сугробов что-то блеснуло на солнце и мгновенно исчезло.
- Бинокль! — вскричал Зибров и посадил цель на пенек прицела.
Пальцы руки уже потянулись к спусковому крючку, но Смолячков удержал его. Опытный глаз Феодосия, усиленный оптикой, обнаружил, что блеск, смутивший Зиброва исходил от осколка разбитого зеркала.
— Вот так бинокль! — смутился Алексей.— Чуть не влопался.
Когда этот номер сорвался, Георг Минке, видимо, решил, что его обнаружили, и отполз в сторону подбитого танка. Здесь у него была оборудована запасная позиция. Из смотровой щели, прикрытой куском материи, можно было наблюдать за нашим передним краем.
В два часа, как договорились, солдаты боевого охранения стали «дразнить» ефрейтора. Попробовали поднять над траншеей каску, насаженную на саперную лопатку. Фашист не отозвался: Минке сообразил, что его ловят.
«Значит, догадался. Откуда же он, стервяк, наблюдает?»—Феодосии прикидывал все возможные варианты и — в который раз! — стал квадрат за квадратом проверять открытую перед ним местность.
Вдруг оптический глаз задержался на полуразрушенном танке, подорванном еще в сентябрьских боях на минном поле за вражеской проволокой. «Может быть, здесь?» — Феодосии насторожился.
В смотровой щели зияло небольшое черное пятнышко. Остальное пространство было закрыто тряпкой, окрашенной под цвет машины. «Окно наблюдателя»,— заподозрил Смолячков. Он поделился своими наблюдениями с напарником. Тот тоже стал следить за круглым пятнышком.
В оптическом прицеле, собирающем в пучок световые лучи, наблюдаемые предметы кажутся намного яснее и выпуклее, чем они есть на самом деле. Вглядываясь, в пятнышко, Зибров заметил, что диаметр его временами то расширяется, то суживается.
- Там кто-то смотрит, - доложил он Смолячкову.
Феодосии навел винтовку на то место, где темнело пятнышко, и продолжал выжидать.
Прошло два часа. У Зиброва затекли ноги, а шевельнуться нельзя.
— Куда он запропал? — заворчал наблюдатель.
Чутье разведчика подсказало Смолячкову, что именно здесь скрывается фашистский снайпер. Надо только набраться терпения. «Пускай хоть чуток высунется из своей норы — потяну за спусковой крючок. И рука не дрогнет».
Неожиданно вражеская пуля прошла между Феодосием и наблюдателем. Просвистев над самым ухом, она вреза-лась в заднюю стенку снежного окопа.
Смолячков не успел выстрелить, как об его каску звонко щелкнула вторая пуля. Он почувствовал, что ему обожгло лоб, и отодвинулся в сторону. Взвизгнула, словно шмель, третья пуля.
Наблюдатель снял с головы Феодосия каску и увидел кровь.
— Крепко, гад, саданул! Давай перевяжу.
Он вытащил из кармана бинт и наложил на лоб повязку. Марля держалась плохо, закрывала Смолячкову глаза. Феодосии приподнял край повязки и приспособил ее так, что она не мешала ему видеть.
— А ты засек?
— Да! — поспешно ответил напарник,— Стреляют из танка.
Снайперы, используя неровности местности, переползли на запасную позицию. Отсюда они продолжали наблюдать за танком.
Смолячков был уверен, что Минке его не обнаружил. Не станет же опытный снайпер трижды перезаряжать винтовку. Имея точную цель: он поразит ее первой пулей. Ефрейтору, вероятно, стало невмоготу выжидать. Чувствуя свою безопасность за прочной броней танка, Минке решил ускорить развязку дуэли. Достань его теперь пулей в танке!
Поединок затягивался. Прошел еще час, а никто не стрелял.
— А вдруг он уйдет? — спросил напарник.
— Не уйдет,— усмехнулся Смолячков. — Следи за люком...
Ефрейтор и впрямь не спешил уходить. Он удачно устроился в танке. Отсюда ему была видна не только стрелковая траншея русских, но и другая, коленообразная, короткая траншея, служившая ходом сообщения с боевым охранением. Вторая была немного мелковата, и опытный глаз фашистского снайпера замечал переползающих по ней бойцов. Здесь ефрейтору уже удалось убить нескольких солдат, неосторожно пробирающихся вперед.
Минке теперь не отрывал глаз от короткой траншеи. Он припал к окуляру. Русский солдат пробирается вперед. Со снайперской винтовкой. Сзади ползет второй. Тоже снайпер... Блестит прицел...
Немец упорно следил за траншеей, предполагая, вероятно, что русские снайперы подбираются к танку. Неожиданно русские залегли.
Ефрейтор спустился через люк вниз и устроился у гусеницы, где была оборудована огневая позиция.
— Федя, под танком шевелится человек,— доложил наблюдатель.
«Ишь, куда забрался! Должно быть, увидел чучела...» Смолячков так приник глазом к прицелу, что ощутил| холод стали. Палец нашел спусковой крючок.
Гитлеровец нацелился на то место, где залегли чучела, передвигающиеся с помощью веревки. Через несколько минут они опять поползли. Ефрейтор занервничал. Он, очевидно, испугался, что русские подберутся поближе и закидают его гранатами.
Фашист выстрелил, и тут же стал снова целиться. Но вдали что-то хлопнуло, словно треснул сухой сучок.— Георг Минке дождался все-таки меткой смолячковской пули.
