1
Генерал Пантелеймон Александрович Зайцев, командир 13-й стрелковой дивизии, оборонявшей Пулковские высоты, только что вернулся из штаба армии. Сбросив шинель, он прошелся по землянке взад и вперед, подергивая усы и тихо разговаривая с самим собой.
«Сердится»,— сообразил адъютант, изучивший привычки генерала: так всегда бывало с ним, когда он не в духе..
Молодому лейтенанту, недавно прибывшему из училища и не очень глубоко разбиравшемуся в оперативной обстановке, дела в дивизии казались отличными. Боевые задачи выполнялись не хуже, чем у соседей. А на днях дивизионная разведка взяла «языка» — совсем хорошо.
Адъютант не знал, что именно в связи с захватом пленного и вызывал к себе генерала член Военного совета.
Поздоровавшись с комдивом, член Военного совета протянул ему шифровку. Зайцев прочел:
— Стало быть, генеральное?
— Как видите. Москва им давно мерещится. — Бригадный комиссар стряхнул с папиросы пепел.— Мне кажется, что показания Ганса надо рассматривать в свете новой обстановки. И тогда, мягко выражаясь, получается нехорошо.
— У нас?
— Ну да, конечно. А у кого же?
— А в чем именно? — насторожился генерал.
— Пленный утверждает, что с участка вашей дивизии исчезли некоторые немецкие части. Не исключено, что их перебросили под Москву.
— Но это ничем не подтверждено, товарищ бригадный комиссар.
— Да, да. Нужно, конечно, уточнить. Мало ли что говорит пленный. Но такая возможность ведь не исключена. Верно? Вы понимаете, что это значит?
— Еще бы, товарищ бригадный комиссар,— грусти ответил комдив.
Теперь, шагая из угла в угол, Зайцев мысленно воспроизводил весь разговор, обдумывая детали его и оттенки.
— Вызовите начальника разведки, — приказал он адъютанту.
В землянку, наклонив голову, вошел мужчина лет тридцати: чернобровый, с большими голубыми глазами и продолговатым лицом. Вместо шинели на нем была стеганая куртка.
Указав рукой на табурет, командир дивизии спросил:
- Вы, майор, внимательно читали показания пленного?
— Так точно!
— Скажите, как могло получиться, что противник из- под нашего носа уводит войска, а мы ничего не знаем? Где же дивизионная разведка?
Гладко выбритое лицо генерала казалось спокойным, побагровела только шея.
Майор молчал, прикусив губу. Ему, видимо, было неприятно, что его распекают при посторонних, хотя лейтенант просматривал газету и делал вид, что не слушает.
- Ну что же вы молчите? Я вас спрашиваю.
— Может пленный путает...,— ответил наконец майор сдержанно.
— Тогда уточните! Только побыстрей.
— Слушаюсь, товарищ генерал.
Горячий и вспыльчивый комдив быстро отошел. Через минуту он уже спокойно спрашивал у майора:
— Кого можно перебросить в ближайший тыл? Вот сюда...
Генерал подошел к карте, висевшей на стене, и направил на нее свет фонарика. Он показал на железнодорожный узел, зажатый в синем кружочке среди лесных массивов.
— Кого рекомендуете?
Майор перебрал по памяти всех разведчиков, но комдив ни на ком не остановился. Он нахмурил брови.
— Может быть, вызвать Чеморду? — Он кивнул адъютанту, и тот мигом бросился к выходу.
В крохотной прихожей, отгороженной фанерой, вскоре раздалось негромкое покашливание лейтенанта:
— Разрешите, товарищ генерал?
— Давай, Чеморда, заходи...
После короткой паузы генерал спросил:
— Кого из разведчиков можно забросить в ближайший тыл?
— Тарасова.
— Какой Тарасов?
— Да учитель. Географ.
— Староват... А помоложе есть кто?
— Помоложе? — лейтенант задумался. - Шушкин, Зибров, Столяров...— перечислял он, считая по пальцам, но генерал все качал головой: «Не подходит!» Комдив знал бойцов разведывательной роты не только по фамилии, но и в лицо.
— Есть еще один,— нетвердо сказал Чеморда. - Вы ого, товарищ генерал, не знаете. Он у нас недавно,
— Ничего, познакомимся. Говори, кто?
— Смолячков! Каменщик, а до того — колхозный пастух. Совсем юнец.
— Не беда. Был бы смекалист, отважен да понимал зачем идет. Расскажи-ка о нем подробнее!
Лейтенант доложил все, что знал о Смолячкове.
— Этот, пожалуй, подойдет,— сказал комдив, испытующе посматривая на Чеморду.— Пришли его ко мне — И, повернувшись в сторону майора, строго добавил: Обеспечьте переход через линию фронта!
Когда лейтенант и майор вышли, генерал велел принести ужин и стал убирать со стола документы.
2
Командир роты приказал Смолячкову сразу после обеда лечь спать. Кто знает, что ждет его за линией фронта!
Феодосий ворочался с боку на бок, пробовал считать до трехсот, но сон, как нарочно, не приходил. И странно - чем больше он старался не думать о предстоящем, тем сильнее одолевали мысли. Собственно, только теперь, после разговора с комдивом, Феодосий по-настоящему осознал, для чего его засылают во вражеский тыл. «Под Москвой решается судьба Родины»,— вспомнились ему слова комдива.
Генерал не скрыл от Смолячкова, что тот идет на опасное дело. От него потребуются мужество, выдержка, осторожность.
— Все может, Смолячков, случиться,— предупредил генерал.— Когда вам будет очень тяжело, вспомните! Москву... Это придаст вам силы. Ну что ж, желаю успеха! — И он по-отечески тепло пожал Смолячкову руку.
Утомленный мозг начал сдавать, веки сомкнулись, и Смолячков погрузился в тревожный сон.
Его разбудили во втором часу ночи. Смолячков почувствовал, как прикоснулись к руке, и вскочил на ноги.
— Что? Уже?
— Пора,— тихо сказал Вертемягин, разбирая большой сверток с одеждой.— На, переоденься!
Феодосий нарядился так, как одевался прежде в Под-г0рье, когда был колхозным пастухом. Брюки из грубого домотканого сукна подпоясал веревкой. На ногах — поношенные сапоги. За плечами — холщовая торба с несколькими сухарями и десятком печеных картофелин. Трудно заподозрить в этом подростке солдата, готового выполнить свой воинский долг, даже если ему будет угрожать смерть.
Гнат Терещенко хлопнул Феодосия по плечу:
— Добрый хлопец! Тильки чоботы маленько... того... смазные, а дыры — сквозные.
— Ладно, сойдет... Двинулись! — заторопил старший сержант.
До боевого охранения Феодосия провожали Вертемягин, Шаповалов и Терещенко. Шли молча, настороженно, оглядываясь.
В хмуром небе летели наши самолеты. Вдалеке, под Красным Селом, ухали зенитки.
Наступила минута расставания. У Смолячкова пересохло в горле. Он взял у Терещенко флягу и сделал несколько глотков. Потом протянул командиру отделения влажную от волнения руку. Вертемягин тихо сказал:
— На войне, Федя, каждому положено перешагнуть свою линию. Перешагнешь ее, и сразу, значит, станет видно, кто ты таков: солдат или труха... Ну, сынок, ни пуха тебе, ни пера!
Словно расставаясь надолго, разведчики поочередно обнялись с ним и обменялись по-солдатски крепкими рукопожатиями.
Феодосии сделал несколько шагов и... пропал. Ночь выдалась такая темная, что в трех шагах трудно было различить предметы.
3
Местность, по которой Смолячков пробирался к вражескому переднему краю, была ему знакома: он уже ходил по ней в разведку.
Феодосий помнил, что сразу за противотанковым рвом тянется проволока. Немного впереди, справа, кустарник, удалявшийся в глубь обороны противника. Сквозь кусты можно двигаться только ползком — упругие ветки хлещут больно по лицу. Там, где кустарник начнет редеть, слева - глубокая траншея. Вблизи нее он обнаружил как-то мину. Значит, здесь возможно минное поле.
Преодолев ров и отталкиваясь попеременно то руками,, то ногами, Смолячков подтянулся к проходу, который саперы заранее подготовили в проволочном заграждении. Наконец густой кустарник. Минут сорок-пятьдесят (у Смолячкова не было часов) разведчик полз по сыроватой земле, отбрасывая головой свисавшие ветви. Изредка он замирал, прислушивался к ночным шорохам. В том месте, где кустарник начинал редеть, вражеская траншея обрывалась. Смолячков оглянулся, но вокруг — ни зги. Обогнув это место, он отполз назад и только хотел податься вправо, как что-то хлопнуло, зашипело, и в воздух взлетел яркий сноп разноцветных ракет. Стало светло, как днем.. Феодосии мгновенно прижался к земле. Пока ракеты догорали, он, приподняв голову, успел заметить справа от себя спуск в овраг и вспомнил, что лейтенант Чеморда говорил ему про этот овраг. Отсюда можно выбраться к речке Дудергофке. Разведчик полежал еще несколько минут. Вокруг было спокойно. Осторожно Феодосий стал продвигаться к спуску в овраг.
В сорок первом на фронте были «двери», в которые можно было всунуть не только одного бойца, но даже мелкие подразделения. Фронт еще не был уплотнен, он не устоялся, рубежи с обеих сторон передвигались то туда, то сюда.
Позднее, зимой сорок второго года, в овраге окопались гитлеровцы. Но в октябре сорок первого фашистские резервы размещались в уцелевших крестьянских домах. Овраг пустовал. Смолячков быстро пробирался по нему вперед. Линия фронта осталась позади...
Еще было темно, когда Феодосии, оставив в стороне речку^ взобрался по тропке на холмик, расположенный вблизи фронтовой дороги. Впереди, с Вороньей горы, ударял орудийный залп. Вздрогнула под ногами земля.
Метрах в двухстах, за лесом, шумели автомашины. Разведчик подобрался ближе к дороге и выбрал удобное место для наблюдения. Из кустов, где он лежал, дорога хорошо просматривалась вперед.
Долго никто не появлялся. Внизу жалобно гудели телеграфные провода. Прошло полчаса, а может быть, и больше. Тишина убаюкивала Смолячкова. Он с большим трудом преодолевал дремоту. Как ему хотелось закрыть глаза и опустить на руку отяжелевшую голову.
Рассвет наступал медленно. Ожидание томило разведчика. Он встал, чтобы немного размяться, но тут же снова улегся: обостренный слух уловил приглушенный шум машин. На небольшой скорости прошли с притушенными фарами грузовики.
Гудрон во многих местах был взорван бомбами, и машины, замедлив ход, объезжали большие воронки. «Наши соколы потрудились»,— подумал Феодосии, повеселев.
Ветер срывал сзади с кузова край брезента, забрасывая его наверх,— тогда в глубине машин мигали, как маяки, огоньки папирос.
«Солдаты!» — отметил для себя Смолячков.
Феодосии машинально считал: «Четыре... пять... шесть... семь... восемь... девять... десять... одиннадцать...»
Он долго смотрел вслед удалявшимся машинам, чтобы лучше запомнить их количество: командир роты строго-настрого запретил ему что-либо записывать.
Томительно тянулось время. Чтобы не задремать, Смолячков стал грызть сухарь.
После некоторого затишья лесок опять наполнился пока еще смутным, отдаленным гулом, который все нарастал и наконец превратился в скрежет и лязг железа. Из-за поворота вынырнули танки. Разведчик снова считал про себя: «Тринадцать... четырнадцать... пятнадцать...» После танков еще долго в ушах рычало и гудело. Не прошло и часа как дорожное полотно начало содрогаться под тяжесть» артиллерии большого калибра. Тягачи фыркали и кряхтели от напряжения. Смолячков насчитал десять пушек. Было ясно, что под покровом ночи враг перебрасывав живую силу и технику. Но куда — разведчик не установил. Значит, возвращаться назад нельзя. С каким бы наслажданием он сейчас поспал, вытянув отекшие ноги! Но приказ не выполнен — надо идти вперед. «Куда же немцы все это перевозят?»
Ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь своими догадками, посоветоваться; хорошо в такую минуту иметь рядом друга, чувствовать близость его локтя. Феодосии был один... И, когда острое чувство одиночества дошло до сознания, Смолячков подумал:
«Да одинок ли я? А куда девались местные жители? Может, они скрываются где-нибудь?»
Глухая лесная дорога шла наискось от линии фронта к большой магистрали. По ней зашагал разведчик. Кустарник и мелколесье все больше переходили в настоящий, довольно густой лес.
Предутренний туман уже совсем поднялся и, принимая формы облаков, постепенно исчезал в темно-голубом небе. Солнце, выползавшее из-за редких сосен, бросало в темный лес косые лучи. В большом просвете на живописной полянке вдали показалась шапка Вороньей горы. Феодосии сориентировался. Спокойствие и уверенность вернулись к нему.
Смолячков чувствовал себя здесь лучше, чем ночью на холмике. Он любил осенний лес, когда золотистые листья осыпались с деревьев и влажными грудами устилали застывшую землю. Ему по душе были гомон птиц, журчанье ручья среди губчатого мха, похожее на баюкающий шепот.
На перекрестке лесных дорог разведчик заметил широкую колею, оставленную грузовыми машинами. Услышав шум моторов, он протиснулся под густые лапы ели и стал выжидать.
Мимо проехало восемь трехтонок, нагруженных ящиками со снарядами. Они свернули влево и через несколько минут остановились. Вскоре сюда же подтянулось еще десять машин, сопровождаемых солдатами.
«Склад боеприпасов»,— засек Смолячков в своей памяти. Он стал углубляться по лесной тропе в чащу, огибая топкие места и непролазные заросли. Глаз настороженно скользил по земле. Иногда разведчик поворачивался назад, чтобы запомнить, как выглядит дорога. Уши ловили каждый шорох...
Чем дальше он шел, тем шаг становился все мельче, короче. Кажется, не так уж много он прошел от линии фронта, а ноги перестали слушаться. То ли сказывалась бессонная ночь, то ли опасность, нервное напряжение по-действовали на молодого солдата,— Феодосии устал. Он почувствовал, что еще десяток шагов — и упадет. «Может присесть?» — подумал он, но тут же отбросил эту мысль.
Феодосии свернул на тропу, которая привела его к лесному озеру. Чутье охотника подсказало, что где-то близко жилье.
Обходя озеро справа, он заметил на противоположном берегу в кустах корову. Ноги быстро понесли его вперед, и чудесное слово «свои!» чуть не сорвалось у него в радостном восклицании.
Невдалеке от озера, в небольшой горушке, было вырыто до десятка землянок. У крайней землянки сидели две женщины и чистили картошку. Одной было лет пятьдесят пять, другая выглядела совсем молодо: ей можно было дать лет восемнадцать-двадцать. Женщины заметили незнакомого паренька, когда он еще был на том берегу, и встретили его настороженно.
— Здравствуйте! — сказал Смолячков, подойдя ближе.
Женщины ничего не ответили, а только недоверчиво, исподлобья глядели на него.
- Я свой, не бойтесь!
Та, которая помоложе, спросила:
— Откуда?
- Издалека. Отсюда не видать...
— Не юли, паренек!
— А вы кто такие?
— Местные мы. Деревню немцы спалили, Титовку, и перебрались сюда... Ну, так скажешь?
Феодосии тянул с ответом, присматриваясь.
— Тогда проваливай - резко сказала девушка взяв нож, снова стала чистить картошку.
Смолячков сделал несколько шагов в сторону, постоял в раздумье и твердым шагом направился прямо к девушке:
— Свой я. Из Ленинграда...
Ему не сразу поверили. Только узнав от незнакоца некоторые подробности, девушка сказала:
— Заходите в землянку!
Старуха принесла кринку молока, краюху хлеба и вареных яйца. Молча поставила на стол.
Поправив под грязным платком седые волосы, она горестно вздохнула:
— О боже мой, боже! За какие грехи караешь?
Она взглянула по привычке в пустой угол, хотела, в
видимо, перекреститься и, поджав губы, замолчала.
Феодосии сидел на скамье, склонив голову. «Мож и мои так мучаются...— подумал он.— А может?..»
Но мысли его прервал голос девушки:
— Ешь, паренек! Не кручинься...
Она подсела рядом и пытливо посмотрела на него:
- Что ж ты не похвастаешь? Гоните вы немцев-то?
— А кто тебе сказал?
— Ну как же! Третьего дня я ходила до тетки в Гатчину. Вся станция забита. Солдат — видимо-невидимо.. Пушки. Танки. Москва-то наша? — вдруг спросила она.
— Наша! А что?
— Солдаты все лопочут по-своему — не понять. Разобрала только: «Нах Москау», «Нах Москау».
— До Москвы им еще далеко,— сказал Феодосии уверенным тоном, будто он работал в Ставке Верховного командования, а сам подумал: «Вот куда, значит, перебрасывают!» — А вы-то как живете? — спросил он у жен-щин.
— Маемся. Мужики разошлись кто куда: одни в армию, другие — под Лугу, к партизанам... Остались бабы да дети...
— Животину хоть успели в чащобу загнать, и то слава богу,— вмешалась старуха.— Меня с Катей хотели сжечь живыми. Люди добрые спасли...
У Феодосия после еды стали слипаться глаза.
— Может, сынок, поспишь немного? — предложила пожилая женщина и бросила на земляной пол старый кожух.
Разведчик благодарно посмотрел на нее, растянулся на кожухе и заснул.
Когда Смолячков открыл глаза, уже вечерело. Он торопливо поднялся и стал прощаться:
— Мне пора. Надо еще добраться до магистрали. Благодарствую, мамаша! Спасибо и тебе, девушка...
Женщины указали наиболее короткий путь к фронтовой дороге:
— Дойдешь по тропинке до лесной избушки, а там держись просеки. Мы всегда там ходим на станцию.
В лесной избушке, похожей на сруб бани с маленьким оконцем, была сорвана дверь. Феодосии заглянул во внутрь и увидел на задней стене бумажку. Подойдя ближе, прочел: «Привет, товарищи красноармейцы! Я верю, что вы еще придете. А если, случаем, зайдет фашист «-будь он трижды проклят. Смерть гадам! Ваш друг Николай».
«Нет, не одинок я. Спасибо, Николай!» — мысленно поблагодарил Смолячков неизвестного друга.
4
В обратный путь шагалось увереннее. Идти по просеке! было легче, чем продираться сквозь лесные заросли. Даже осенняя природа не казалась унылой.
На землю между тем спускались сумерки. Чернели голые стволы деревьев, из-за них выглядывали красноватые ветки вербы. Окрестность окутывали дымчатые полосы тумана.
Смолячков выбрался на шоссе и пошел по обочине. В обе стороны шли местные жители с котомками за плечами, двигались крестьянские повозки, солдатские кухни. Он уже отошел довольно далеко от просеки, когда заметил на повороте, почти у самой обочины, легковую машину Водитель чинил камеру. Около кабины стояли два немецких офицера и курили.
Феодосий поклонился и хотел уже пройти мимо, но высокий обер-лейтеиант с прыщеватым лицом крикнул по-русски:
— Эй, парень, куда бежишь?
— Домой. Пастух я...
Две пары глаз уставились на невзрачного подростка
Офицеры осмотрели его рваную одежонку, потрепанные сапоги и особенно подозрительно — сумку.
Румяный лейтенант с обветренным лицом, ощупав сумку, спросил:
— Где, мальчик, твой дом? Отвечай точно.
— В Титовке! — Феодосии назвал сгоревшую деревню, о которой услышал от женщин.— Мать моя там. Вольная. Я ходил наниматься, но никто не берет.
- Врешь, оборвыш!
— Не вру. Лопни мои глаза. Из Титовки.
Офицеры сверились с картой и нашли на ней лесную деревню Титовку. Они молча переглянулись: «Не соврал...»
— А где твои товарищи? — спросил обер-лейтенаит.
— Сбежали в лес. И мне велели бежать. Но я не могу,— грязным кулаком.— Матка всхлипнул он, вытирая нос, больная. Они меня побили...
И он показал свежие ссадины и царапины, полученные при ночном спуске в овраг.
— Карашо, малыпик, — сказал лейтенант. — Скоро пойдешь дом. Айн момент.
Он долго не спускал с него глаз. Федя инстинктивно почувствовал в неподвижном взгляде фашиста что-то недоброе.
Офицеры, отойдя в сторону, тихо переговаривались.
Смолячков немного знал немецкий язык.
Лейтенант доказывал: паренек простоват, а главное наивен. Здорово напугали его мальчишки! Он и сейчас их боится.
— Надо его обработать! — говорил он.— И матка его здесь живет... Заложница!
Высокий обер-лейтенант сначала возражал:
— Проверять некогда! Приказано сегодня ночью перебросить кого-нибудь.
Гитлеровцы посовещались и вернулись к машине. Приблизившись к Феодосию, обер-лейтенант вдруг размахнулся и ударил его в лицо. Смолячков покачнулся, но удержался на ногах.
—Ах, русская свинья! — закричал фашист.—Ты решил нас обмануть? Ты... партизан! — И он ткнул его кулаком в грудь.
— Я правду говорю, господин офицер. Я пастух. Из
Титовки. Проверьте, пожалуйста!
Феодосий сам удивился твердости своего голоса.
— Ты еще отпираешься? Ну, пеняй на себя...— И, дав Смолячкову крепкий подзатыльник, обер-лейтенант втолкнул его в машину.— В Титовке заговоришь!
Водитель доложил, что машина в исправности.
— Шнель! — бросил ему прыщавый офицер.
Ехали недолго. Машина остановилась у каменного сарая вблизи дороги. Загромыхал замок, звякнула цепочка.
- Ну, пшоль! — крикнул на Смолячкова лейтенант. Будешь под замком. Завтра поедем в Титовку. Узнаем кто ты есть...
Щелкнул замок. Шум мотора машины исчез в отдалении. Вокруг сарая, изредка покашливая, прохаживался, часовой.
Сидя на холодном земляном полу, Феодосий обдумывав свое положение. Что могли ему сделать фашисты? Бить, мучить? Поведут под конвоем в Титовку? Ну и пускай!
Он верил, что местные жители не выдадут. «Друг Николай...»—вспомнил Феодосии бумажку, приклеенную я стене. «Таких, как Николай, много...»
Нет, не личная судьба тревожила сейчас разведчика. Его беспокоило другое: сегодня ночью его будут ждать в боевом охранении, а он не придет. А добытые им сведения очень важные, и командование должно их скорее получить! Что подумают командиры, товарищи? Догадаются ли, что с ним приключилась беда?
Феодосий почувствовал горечь во рту и легкий озноб. Опустив голову на поджатые колени, он задремал.
Смолячков не слышал, как щелкнул замок. Дверь отворилась, и в сарай проник свет карманного фонаря.
Его толкнули в плечо.
— Эй, проснись!
Смолячков открыл глаза и зажмурился от света фонаря. Было холодно.
— Ай, ай,— сочувственно закачал головой лейтенант.— Бедный дитя... Ты дрожишь...
Он развернул пакет и протянул бутерброд с колбасой:
— Ешь, ешь. Ты гольодный.
«С чего бы это?» — подумал Феодосии. Он подозрительно посмотрел на офицера — не то шутит, не то серьезно говорит,— но бутерброд все же взял и с преувеличенной жадностью начал его уничтожать.
Лейтенант молча наблюдал и ласково приговаривал:
— Мы тебе повериль. Ты есть пастух... Карашо! Он обещал тебе, мальчик, много бульки, масло. Пфенниги. Лечить матка. Но ты должен нам служить. Понимаешь?
Паренек удивленно глядел на лейтенанта. Кусок бутерброда застрял в горло.
— Не понимает, — перебил обер-лейтенант. — Дай я скажу...
В нескольких словах он изложил суть дела на русском языке.
— Надо пойти к русским. Узнаешь, много ли у них солдат. Думают ли наступать? Узнаешь — завтра ночью обратно. Вот и все.
Медленно прожевывая бутерброд и сообразив, чего хотят от него фашисты, Смолячков обдумывал, что ответить. «Нет, сразу не соглашусь,— решил он.— Пусть думают, что я боюсь...»
— Я не хочу! Я не пойду! — закричал он, схватившись за голову.— Свои узнают — забьют...
В глазах блеснули слезы. Руки дрожали.
— Не бойся, мальчик! Никто тебя не тронет. Пусть только посмеют - снимем голову,— пригрозил обер-лейтенант.
Чувствуя, что пастушонка можно уговорить, он пообещал:
— Если все будет хорошо, получишь большую награду...
Смолячков не спеша доедал бутерброд.
- А куда идти? Далеко? — спросил он наконец.
— В Пулково! Наши люди проведут тебя через линию фронта.
— А обратно?
— И обратно проведут. Завтра ночью. Не пугайся.
Феодосии подумал еще немного и кивком головы дал понять, что согласен.
Смолячкову снова предстояло перебраться через линию фронта, но уже не в том месте, откуда он пришел. Гитлеровцы привели его к нейтральной зоне, севернее деревни Редкое Кузьмино.
— Вот здесь и проходи. Ты не бойся! Завтра ночью будем ждать...
Феодосии прополз около сотни метров и увидел в нашей проволоке проход, подготовленный немцами. Начало светать. Впереди, слева, совсем недалеко, был виден Пулковский холм. Феодосии радостно вздохнул. Но только он выбравшись за проволоку, очутился на нашем минном поле, из боевого охранения ударил пулемет. Смолячков хотел крикнуть: «Не стреляйте! Свой!», но побоялся: сзади за ним следили немцы.
Он переждал, пока прекратят огонь, и, отыскав канавку, пополз к боевому охранению. Когда он уже был совсем близко от нашей траншеи, сорвалась автоматная очередь. «Неужели по мне? — подумал Смолячков.— Эти могут и убить...»
Вскоре огонь утих. Федя поднялся, вскинул руки бросился вперед.
Командира боевого охранения, прикорнувшего перед рассветом, разбудил часовой:
— Задержан неизвестный. Немцы перебросили. 3ачем — не говорит. Требует встречи с вами.
— Давай его сюда.
Через несколько минут Смолячков предстал перед лейтенантом.
— Кто такой? Откуда? Зачем приполз?
— Свой я, товарищ лейтенант. Смолячков!—назвал он себя таким тоном, будто его фамилия могла все объяснить незнакомому командиру.
— «Свой»,— усмехнулся лейтенант.— А что скажешь еще?
— Ничего не скажу,—стал злиться Феодосии.—Прошу сообщить в штаб дивизии, что я вернулся.
— А кто тебя посылал?
— Это никого не касается. Кто посылал меня, тот знает..
Спустя двадцать минут отворилась дверь, и в блиндаж вбежал запыхавшийся Терещенко:
— Та це ж Федька! Во здорово! А мы его там ждем... Не дав Смолячкову опомниться, Гнат схватил его в охапку, потряс, поставил на ноги, и они кинулись по ходу сообщения на НП командира дивизии.
Вместе с данными, полученными штабом армии из других источников, сведения Смолячкова подтверждали предположение командования о переброске фашистских войск под Москву.
Утром наши части нанесли немцам на этом участке внезапный удар... Позже связистами была перехвачена шифровка, переданная по радио в адрес главной ставки Гитлера. Командующий группировкой «Север» доносил: «Русские под Ленинградом наступают. Большие потери. Прошу приостановить переброску частей СС».
Поздно вечером, когда в землянке улеглись спать, Смолячков при тусклом свете лампы, устроенной из гильзы снаряда, принялся за письмо. Он спешил поделиться со Светланой новостями:
«Здравствуй, Света!
Твое письмо я получил рано утром, аккурат перед самым боем. Наша часть вышибла немцев из двух деревень. Крепко гады засели, а все-таки не устояли. Не выручил и резерв, подтянутый из Гатчины. Опоздал...
Не скрою от тебя, было очень трудно закрепиться, но мы ни шагу, точно вросли в землю.
Ты пишешь, что надеешься на меня. Можешь быть уверена — не подведу.
Тот, кто сдрейфил, будь он мне хоть брат, хоть самый близкий друг, не получит у меня прощения.
Света, дай ответ и опиши, как твоя жизнь, как здоровье Ивана Семеновича?
Привет от меня и Степы папаше и твоим подружкам. Целую.
Федя»
