1
Фруза накинула на голову шерстяной платок и вышла на крыльцо. Все вокруг, насколько хватал глаз, было покрыто снегом, Пять суток подряд крутила метелица, гудел злой, будто ошалелый ветер. И только накануне все стихло.
Девушка с тревогой смотрела на островерхие в рост человека сугробы возле хат, на дорогу, что едва угадывалась под белым покровом. Нынче жители неохотно убирали снег. Даже к хатам не прокладывали, как прежде, дорожки — подметут немного у крыльца, и ладно. Сегодня у Фрузы по уговору должна состояться вечеринка. Кроме своих, ушальских, приглашена молодежь из окрестных деревень — Мостище, Зуи, из поселка Оболь. Придут ли? Фруза сбежала с крыльца и захватила полную горсть снега, сжала его — между пальцев выступила влага. Хорошо! Как будто по жилам пробежала горячая струйка. И настроение сразу изменилось: лицо разрумянилось, глаза заблестели.
— Придут, конечно, придут...
Вечером Фруза встречала парней и девушек. Они появлялись то в одиночку, то парами. С некоторыми из них она уже давно не виделась.
— Федя? Гляди, как вырос! А в военное училище так и не попал?
До войны Федор Слышанков всем девушкам уши прожужжал о том, что мечтает пойти в армию, а потом — в военное училище.
— Нет, как видишь. Года не вышли.
Федор Слышанков с любопытством разглядывал девушку. Он знал ее раньше как тихую, застенчивую, у которой чуть что вспыхивал румянец во всю щеку. Но знал он также, что Фруза упорная и настойчивая: уж если задумает что и возьмется, то сделает на совесть. Ходила она почти всегда в простом ситцевом платьице и поношенных туфлях. А теперь на Фрузе была синяя шерстяная юбка в оборках и крепдешиновая блузка с небольшой брошкой. На плечи спускались темно-русые локоны, схваченные с обеих сторон заколками. В туфлях на высоком каблуке она казалась старше своих семнадцати лет.
В хату вошел паренек в коротком полушубке, в галифе защитного цвета и высоких сапогах.
— Владимир Езовитов, лучший танцор Обольской округи! — отрекомендовала хозяйка нового гостя.
Дверь снова громко хлопнула.
— Маня! — И Фруза бросилась навстречу гостье из Мостищ Марии Дементьевой.
Вскоре на пороге показалась еще одна фигура.
— Привет честной компании! — крикнул Евгений Езовитов, стройный паренек с тонкими девичьими чертами лица.
Он протянул Фрузе руку. И тут из-за его спины вышла вперед девочка; она с любопытством смотрела на Фрузу и приветливо ей улыбалась.
— Принимай, хозяйка!..— Парень тихонько подтолкнул девочку.
— Зина,— нерешительно назвала она свое имя и добавила: — Портнова.
— Фруза Зенькова,— отрекомендовалась хозяйка.
А тем временем Федор Слышанков уже рассказывал что-то ребятам о своих похождениях: он был известен как озорной и смелый парень.
— Я, значит, полицая на лопатки. Ударил раз. А он, гадина, дает сдачи. Эх, думаю, дьявол, мало тебе! Как двинул в висок — он и готов...
— Ты, Федя, это про кого? Про Левона? — спросил, прищурившись, Евгений.
- Ну, про него,— отозвался Федор, недовольный тем, что его перебили.— А что?
— Так ведь Левон-то живой...
Все присутствующие громко расхохотались.
— Эх, ты,— с укором сказал Федор,— не даст уж чуток и приукрасить.— И он ловко дал Евгению подножку, от которой тот чуть было не упал.
Кругом опять вспыхнул смех. А ладная фигура хозяйки то и дело мелькала то в одном, то в другом месте. Когда смех утих, Фруза громко предложила:
— Ребята, вы хоть бы сплясали, что ли?
— А гармонь где? — спросил «лучший танцор Обольской округи».
— Гармонист подвел... Спляши под гитару!
— Помилуй, Фруза,— взмолился Володя,— какая под гитару пляска? Я ж не цыган.
— А я, представь, люблю под гитару,— вмешался Слышанков. С серьезным видом он вышел в валенках на середину хаты и неуклюже проделал несколько па.
Выходка Феди снова всех рассмешила. Только одна Фруза была задумчива и, казалось, чем-то озабочена. Изредка она вдруг срывалась с места, бежала к окну, тревожно вглядывалась. По всему видать было, что Фруза ждет кого-то, а тот опаздывает. Но от ребят она это скрывала. Покамест надо было их занять чем-то. А чем?
Фруза осмотрелась, и взгляд ее остановился на девушке с толстой косой, перевязанной голубой лентой. Девушка сидела в углу под божницей. Упрямый подбородок выдавался у нее немного вперед. То была дочь колхозного печника Нина Азолина. Она мечтала когда-то перейти линию фронта и стать медсестрой, но ничего не получилось. И Нина, как могла, помогала сейчас семье, где была восьмой. Девушка хорошо играла на гитаре, приятно пела. Голос у нее был мягкий, задушевный.
Фруза подошла к Нине, села рядом. Та сразу поняла, что от нее требуется. Взяв гитару, она прошлась по струнам, и хата наполнилась звучными переборами. Нина запела своего любимого «Орленка».
Орленок, орленок, взлети выше солнца...
Вначале тихо, затем все громче и громче пела она. Вот песню подхватили голоса других девушек и парней, и она зазвучала мощно, призывно, перекатываясь, как волна. Тонким голоском подтягивала песню и Зина Портнова, чувствуя, как у нее захватывает дыхание: не песня, а орленок реет над ними, зовет вперед...
Чуть поодаль сидела румяная девушка в коротком платье — Мария Лузгина. Выпуклый лоб, сияющие глаза и сочные, четко обрисованные губы делали ее привлекательной. Острая на язык, она вела когда-то в школьной стенгазете отдел сатиры и юмора, любила и сама сочиняла стихи.
Фруза попросила ее прочитать что-нибудь. Мария по-школьному быстро встала, одернула платье и начала декламировать:
Ночь дождлива была, не сияла лупа,
Лишь в лесочке костер разгорался.
И фашистский обоз полетел под откос,
Вражий поезд на минах взорвался...
Она хотела продолжать, но в этот момент с шумом распахнулась дверь. Торжествующий Федор Слышанков тащил за рукав чубастого гармониста.
— Иди, иди,—толкал он его в спину.— Проштрафился, браток. Играй теперь два часа без перерыва.
Гармонист неторопливо сбросил полушубок и на ходу растянул меха гармони. Начались танцы. Фруза подсела к Зине Портновой.
— Ну как, нравится?
— Очень. У тебя хорошо! — Зина тряхнула косичками.— Я очень люблю петь. И люблю еще играть в спектаклях.
Фрузе все больше нравилась эта девочка с короткими косичками. Нравились ее светло-голубые глаза под темными, густыми ресницами, округлые щеки с ямочками и доверчивая, как бы стеснительная улыбка. В жизни нередко случается - встретишь иной раз человека, поговоришь и сразу, с первого знакомства, проникаешься к нему симпатией и доверием, будто знаешь его много лет.
— А в следующее воскресенье придешь? — спросила Фруза.
В сенях послышался стук. Все притихли: «Не полицаи ли?» — подумали ребята. Фруза бросилась к двери и на пороге столкнулась с теми, кого так ждала весь вечер.
В хату вошли двое: Фрузин брат Николай, юркий и смышленый паренек с такими же, как у сестры, светло-зелеными глазами, и Борис Кириллович Маркиянов.
— Мир дому сему,— весело приветствовал Николай.— Здорово, отец! — обратился он к хозяину дома Савелию Михайловичу, широкоплечему мужчине лет под шестьдесят.— Как живем-можем?
— Дзякуй, сынок. Хорошо живем, дай бог лучше.— Отец поздоровался с Николаем, обнял его. Взглянул строго на незнакомца.
— Мой товарищ,— поспешил объявить Николай.
— Кали ласка,— приветливо сказал Савелий Михайлович, уступая дорогу. Он вышел на улицу и закрыл на окнах ставни.
Николай познакомил Маркиянова с Фрузой и, взяв его под руку, усадил на свободную скамейку в углу хаты. Маркиянов решил в этот вечер ограничиться лишь общим знакомством с Фрузой и ее товарищами. Он наблюдал из угла за всеми, и особенно за молодой хозяйкой. О Фрузе ему много говорил Николай. От него он узнал, что его сестра работала в Витебске на швейной фабрике, была комсоргом и училась в техникуме, что она «вся в батьку», прямая, правдивая. Только очень любит песни и танцы. А что в этом плохого? В пору юности находятся силы и для трудовой доблести, и для ратного подвига, для веселья и шуток. Пусть поют, танцуют, но не забывают о главном — о борьбе. Недаром ведь говорят: «Песню пой, о песней — в бой!»
Маркиянову хотелось составить о девушке собственное мнение, и он пристально присматривался к ней. Ему нравилась ее общительность. Видимо, сказывалось то, что она прежде жила в большом фабричном коллективе и любит людей, умеет с ними обходиться...
Вот и сейчас, когда все притихли, она подошла к гармонисту и что-то шепнула ему. Тот довольно ухмыльнулся, тронул гармонь и запел звонким голосом:
А Лявониху Лявон полюбил,
Лявонихе чаравички купил,
Лявониха — душа ласковая,
Чаравичками паляскивала...
Молодые голоса подхватили песню. Три пары, взявшись за руки, пошли танцевать. А двое вырвались на середину и пустились в перепляс.
— Вот дают жизни! — воскликнул Евгений Езовитов, толкнув локтем Владимира Езовитова.
— Постой, Женька, ты знаешь, Маркиянов здесь, —> сказал тот негромко.
Евгений уставился на него.
— Маркиянов? Где?
— В углу. Евгений посмотрел.
— Точно! Интересно, откуда он взялся? Федька, иди-ка сюда! — позвал он Слышанкова.— Взгляни в угол. Узнаешь?
Федор даже подскочил.
— Вот так арифметика. Так это же наш комсомольский секретарь (Маркиянов за несколько лет до войны возглавлял комсомольскую организацию Обольской школы). Давайте подойдем.
Владимир удержал его.
— Подожди, успеем.
Маркиянов тоже узнал своих школьных товарищей, но не показывал виду. А через некоторое время, когда наступила тишина, он вышел на середину хаты и поднял руку.
— Товарищи!
Парни и девушки удивленно переглянулись. Они уже отвыкли от слова «товарищ»; гитлеровцы знали только одну фразу обращения с населением — «руссиш швайн». А тут человек смело называет их товарищами. Что он скажет?
— Я хочу поздравить вас,— сказал Маркиянов, - с большим и радостным событием. Под Москвой разгромлены фашистские армии...
Все присутствующие затаили дыхание, ловили каждое слово. Подумать только: немцев разгромили! Ежедневно они трубят на всех перекрестках, гудят в эфире, что разбили русских, что Москва пала, что вот-вот перед фюрером откроются ворота в Кремль. И вдруг — разгром.
Евгений Езовитов первый нарушил тишину:
— Ребята! Это же здорово!..
— Какое счастье!..—воскликнула Зина Портнова, бросившись к Фрузе с сияющими от радости глазами.
— Я бы их тряхнул!.. На все сто!..— Федор Слышанков потрясал здоровенными кулачищами.
Маркиянов выждал, пока ребята успокоятся, и продолжал:
— Но враг лишь ранен, товарищи! А недорубленный лес, сами знаете, снова вырастает. Давайте же общими силами рубить его до конца, чтобы скорее освободить от фашистов нашу землю...
Неожиданный стук в ставни заставил Маркиянова замолчать. Фруза встрепенулась и устремилась к двери. Стучал Савелий Михайлович. Он расчищал дорожку к дому и заметил, как из-за угла вынырнули две фигуры. Старик быстро воткнул в сугроб лопату и, предупредив ребят об опасности, хотел убраться в хату, но его окликнули:
— Э-эй! Постой!
В отсвете луны Савелий Михайлович узнал начальника обольской полиции Николая Экерта.
— Порядок наводишь?
- Стараюсь, пан начальник.
— Молодец! А где тут живет Кулеш? — спросил Экерт.
— Какой Кулеш, пан начальник? Их в нашей деревне с полдюжины наберется. Как звать-то?
-Трофим
- Его хата на самом краю.
— И дочку его знаешь? - полюбопытствовал второй полицай.
— А то как же!
— Хотим пропустить по маленькой,— доверительно произнес Экерт.— У нее, говорят, есть первач.
И они ушли.
Близилась полночь. Савелий Михайлович вошел в хату.
— Ну, ребята, довольно, повеселились, а теперь по домам. Ночью повсюду шныряют пьяные полицаи. Чего доброго, еще застрелят.
Маркиянов выходил последним и, прощаясь с Фрузой, сказал:
- Хорошие у вас ребята. В будущее воскресенье я опять наведаюсь. Пригласи наиболее надежных пять-шесть человек. Потолкуем.
2
В следующее воскресенье Маркиянов снова пришел в деревню вместе с Николаем. В хате их уже ожидали юноши и девушки. Николай вышел на улицу, проверил, все ли в порядке, помог сестре занавесить окна.
Маркиянов рассказал собравшимся о последних событиях, о том, чем они могли бы помочь партизанам.
Савелий Михайлович, сидя на печи, тихо покашливал и пыхтел «козьей ножкой». В хате стоял запах самосада.
— Я знаю, что мы должны сделать,— сказала Фруза: в Ушалах, в Мостище, в Зуях кое у кого припрятаны винтовки. Есть патроны, гранаты. Да и в лесу их немало раскидано. Надо все это оружие собрать и передать вам. se Можно еще в ближайших деревнях распространять листовки,- добавил Маркиянов.— Но тут есть трудность: листовки надо переписывать от руки.
— А если по почерку узнают, кто писал? — робко спросила одна из девочек.
— Не узнают. Почерк всегда можно изменить,— сказала Фруза.
Вскоре ребята разошлись, и Маркиянов остался с Фрузой наедине. Он подсел к ней и завел зачем-то речь о советском летчике, которого прятала от немцев одна женщина. Фашисты ее забрали, пытали, и она выдала летчика» Их обоих гитлеровцы расстреляли.
Борис Кириллович спросил непонятно к чему:
— А как бы ты поступила?
— Я?.. - Фруза вскинула брови.— Я бы ни за что не призналась. Хоть на сковороду клади...
Она сказала правду. В первые дни оккупации Фруза и ее подруга Валя Шашкова прятали у себя по очереди раненого красноармейца. За это они чуть было не поплатились жизнью, но не выдали его.
Маркиянову этот случай не был известен, а Фруза из скромности умолчала об этом. Она подождала, может быть, представитель партизанского отряда еще что скажет. И не дождавшись, вдруг попросила:
— Борис Кириллович, возьмите меня в отряд. Я умею стрелять...
Сказано было прямо. А он промолчал. Не сказал ни да, ни нет. Только в таком случае промолчать все равно, что сказать нет.
— Ну как, возьмете? — повторила Фруза. Ответил не сразу, будто нехотя:
— Видишь ли, Фруза, научиться стрелять может каждый. А вот бороться на глазах у врага, чтобы тот ничего не подозревал,— это не всякому по плечу, Райком партии решил создать у вас подпольную комсомольскую организацию. Остановка за секретарем, Как ты смотришь, если рекомендовать тебя?
Он посмотрел на нее так, словно заглянул не в глаза, а в душу.
Девушка даже привскочила:
- Меня?!
- Ты же была на фабрике комсоргом.
Фруза притихла. «В цехе все вместе — в кулаке. А здесь? Один в Ушалах, другой в Зуях, третий в Мости-ще... Собери-ка!»
— Нет, Борис Кириллович. Не осилить мне такое дело,— сказала девушка.— Не осилить.
- Ничего, поможем. Подумай хорошенько, я скоро опять наведаюсь к вам.
Фруза долго не ложилась спать, оставшись одна со своими мыслями. Разве она не рада, что подпольная партийная организация оказывает ей такое доверие. Рада, конечно, но неспокойна. К радости примешивается тревога. Да, была в цеху комсоргом. Но это было в мирное время, а теперь война. И работала комсоргом всего лишь год, а потом ушла учиться...
3
Когда на Витебск упала первая фугасная бомба, Фруза Зенькова сдавала экзамены в техникуме. Вечером формировали команду МПВО. Фруза записалась одной из первых. Девушки тушили зажигалки, разбирали полуразрушенные дома, откапывали убитых и раненых. Работали в огне и дыму с утра до позднего вечера, а нередко и ночью.
Фруза тогда еще не представляла себе отчетливо, что такое война. Раньше бои шли где-то вдалеке, вблизи границ. Взять, к примеру, события на озере Хасан или Халхин-Голе, финскую кампанию. Ей и в голову не приходи-ло, что тихий Витебск может вдруг стать фронтом.
И вот теперь под Витебском развернулись многодневные сражения. Под натиском превосходящих сил противника советские войска, изнуренные непрерывными боями, отходили на Смоленск.
Фашисты окружали Витебск. Бойцы МПВО покинули город последними, примкнув к разрозненным группам беженцев, бредущих на Смоленск и Ярцево. По дороге девушки, вместе с которыми шла Фруза, догнали раненых красноармейцев. Пришлось задержаться, оказать им первую помощь — перевязать. Чем дальше уходили от Витебска, тем все больше таяли группы беженцев — одни отставали, другие уходили в сторону, так что на четвертый день с Фрузой остались только две ее подруги — Наташа Мастыка и Ольга Лобанович. Ночью в лесу девушки устроили привал. Разожгли костер. Фрузе, выросшей в деревне, было не впервой ночевать у костра. Но на этот раз ей долго не спалось. Ночь была тихая, ясная. Мерцали далекие звезды. А ранним утром девушек разбудил грохот: по шоссе ползли фашистские танки.
— Побежим! — крикнула Фруза, показывая на видневшуюся вдали железнодорожную станцию.
— Зачем, девочки? Немцы все равно поймают,— возразила Ольга,— Не верю я, что мы доберемся до своих.
— Неправда, доберемся,— вмешалась Наташа.— Что с тобой, Оля? Говори!
Ольга смущенно вытащила из кармана смятую бумажку, протянула Зеньковой:
— Нашла... в лесу.
Фруза пробежала глазами написанное. Это была фашистская листовка. Ничего не сказав, она передала ее Наташе. Та прочитала и быстро порвала листок на мелкие клочки.
— Не думаешь ли ты податься к немцам? — резким тоном спросила Фруза.
- А что? Может быть... Немцы обещают хорошую жизнь. Они богаты. У них вся Европа,— пересказывала она текст вражеской листовки.
- Да ты что мелешь? Кому обещают? — кричала Фруза, не зная, как выразить свое негодование.— Убийцы и грабители они, вот кто. Как ты этого не понимаешь?
— А я все-таки вернусь в Витебск,— сказала Ольга.«я У меня там мать, она у меня одна.
— Это правда, что одна у тебя мать. А родина у тебя разве не одна? Как, Лобаиович, я в тебе ошиблась,— с горечью призналась Зенькова.
- Ты это оставь. Нечего меня агитировать. Я не на собрании. Хотите идти на станцию — идите. А я...
Подхватив свой вещевой мешок, Ольга Лобанович побежала в сторону шоссе.
- Эх ты, мелкая душонка! — брезгливо бросила ей вслед Зенькова и повернулась к Наташе: — Пошли!
Двое суток шли девушки лесом, блуждали, потеряв всякие ориентиры.
На третьи сутки, обойдя какое-то болото, выбрались на шоссе. Здесь они окончательно убедились, что путь к своим, за линию фронта, им отрезан. Да и где она сейчас, линия фронта, кто знает! Оставался один выход: про-браться в родные места.
Вблизи небольшого озера они натолкнулись на группу военнопленных. Худые, оборванные, обросшие, красноармейцы с трудом передвигали ноги. Фруза и Наташа стояли на обочине шоссе и наблюдали. В придорожной канаве валялось несколько мешков муки. Мешки были дырявые, видать, пробитые осколками. Мука, раскиданная взрывом, густо припудрила скаты канавы. Шедший у края шоссе изнуренный красноармеец бросился к канаве и, хватая муку пригоршнями, стал есть. Вслед за ним из колонны выбежали и другие бойцы.
— Хальт! Хальт! — закричали гитлеровцы, открыв стрельбу.
Красноармеец упал на бок и, не разжимая рук, попытался ползти.
Зенькова вытащила из узелка краюху хлеба и, разломив ее, подала стоявшим поблизости бойцам.
Фашист подскочил к ней и ударил девушку прикладом автомата, а затем стал яростно хлестать по лицу плетью. Фруза упала, потеряв сознание. Очнулась она уже в полдень. Вокруг - ни души. Ныло тело, болели голова, руки и ноги. Солнечные лучи ласково пригревали лицо и шею. Ей казалось, что, когда лучи как следует прогреют избитое тело, кости перестанут ныть. Она вдруг вспомнила, что с ней произошло. По всему телу пробежал озноб. «Но где же Наташа? Очевидно, угнали с военнопленными?» Вблизи, в канаве, лежал боец, жадно бросившийся первым на муку. Зенькова подползла к нему. Лицо его почернело, мертвый глаз дико смотрел куда-то. С трудом поднявшись, девушка поплелась в сторону леса. Под вечер Фруза, свалившись в мох, заснула. Это был не сон, а вернее забытье. Когда она с трудом открыла глаза, в темном небе уже мерцали звезды. Над сосной висел полумесяц, бледно освещая лесную тропинку. Было холодно. Фрузе хотелось пить: во рту ощущалась противная горечь. Поднявшись, девушка огляделась. За кустами тускло блеснула вода. Медленно пробравшись сквозь кусты, она оказалась у озера, припала к воде и пила, пила, пока не почувствовала, что начинает захлебываться. Передохнув, Фруза направилась дальше вдоль берега.
В родную деревню она пришла на седьмые сутки, исхудавшая, почерневшая от горя. Был час заката. Солнце, скрываясь за горизонт, окрашивало багрянцем легкие облака. На востоке часть неба уже покрылась дымкой сумерек.
Фруза остановилась среди молодых березок на опушке леса, примыкающего к огородам. Прислушалась. Сделала еще несколько шагов и почувствовала: идти дальше не может. «Что, если уже нет в живых ни матери, ни отца, ни брата?..» Она постояла некоторое время, прислонившись к изгороди, пока силы не вернулись, а затем твердой походкой зашагала к дому.
Отворив дверь, девушка беспокойным взглядом окинула избу. В красном углу, перед иконой чадила лампада. У стола возилась мать: такая же, как всегда, хлопотливая, она расставляла посуду, собирая вечерять.
— Мама!
Марфа Александровна, обернувшись, всплеснула руками:
— Дочушка, кровинушка моя!
Фруза подбежала к матери, уткнулась лицом в грудь. Они, обнявшись, сели на скамью.
— А где батя? Где Колька?
— Отец пошел в лес за дровами. А Колька? Тот все в бегах,— вздохнула мать.— Да рассказывай ты про себя-то, что и как.
До родителей дошел слух, что дом в Витебске, в котором жила их дочь, немцы разбомбили. Жива ли Фруза, они не знали. И вдруг она вернулась. Недолог был рассказ Фрузы о неудавшемся походе за линию фронта. Марфа Александровна поохала, поплакала и, успокоившись, сказала:
- Что ж, дочушка, слезами горю не поможешь. Ты у нас отдохнешь, поправишься.
В сенях хлопнула дверь. Послышались тяжелые шаги. Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о косяк, вошел Савелий Михайлович. Занятый своими мыслями, он молча снял с гвоздя рушник, подошел к рукомойнику, висевшему в углу над ведром.
Марфа Александровна снова заплакала, вытирая слезы концами косынки.
— Ты чего, мать? — Савелий Михайлович оглянулся и только тут увидел на скамье гостью.— Кто тут?
— Это я, отец,— глухо произнесла Фруза и устремилась навстречу.
Савелий Михайлович порывисто обнял ее, прижал к плечу и увидел на ее лице шрамы.
- Доченька! Как тебя исполосовали!..
И глаза старика метнули молнии.
После тяжелой дороги и всего пережитого Фруза очень устала. Стоило ей прикоснуться головой к подушке, как ее сразу же сковал глубокий сон. Марфа Александровна не сводила с нее глаз.
На первых порах Фруза все больше отсиживалась дома, приглядывалась, выжидала чего-то. «Как жить-то сейчас?» — не выходило у нее из головы. Томило одиночество. Хотелось встретиться с подругами, знакомыми ребятами, поговорить... В этом ей мог бы помочь брат, но он почти совсем не бывает дома. За две недели Фрузе ни разу не удалось поговорить с Николаем по-настоящему. Неужели он что-то от нее скрывает?
...Вечер. Медленно бледнеют лучи заката, становясь желтыми, затем сиреневыми. Фруза у стола кроит материал. Ножницы, должно быть, притупились и не столько резали, сколько комкали ткань. Отец в углу чинит валенок. Мать возится у печи, гремя ухватами.
Шумно распахивается дверь, и на пороге появляется Николаи.
— Добрый вечер, отец, маманя! Привет, сестрица! Мать промолвила вполголоса:
— Заявился наконец. Поди, голодный?
— Что вы, маманя! У тракториста повсюду дружки, накормят.
И тут же подошел к столу, отогнул край скатерти, схватил ломоть хлеба и жадно запихнул в рот.
— Где ты пропадаешь, непутевый? — негромко спросила Фруза.
— Да, тяжело народу жить под немецким сапогом,— не отвечая на вопрос, сказал Николай.
Все насторожились. Иголка, вытащенная отцом из подошвы, застыла в воздухе.
— Лаврентьева Кузьму знаете? Того, что немного прихрамывает. Из Леонова. Так вот. Ворвалась к нему в хату гитлеровская солдатня. Обобрали до нитки. Кузьма как закричит: «Вы не солдаты, а грабежники!» Фашисты кинулись на него — их было четверо — и давай избивать. А Кузьма все одно твердит: «Грабежники!» Его бьют, а он свое...
— О господи! — вздохнула мать.
Отец молчал. Вычертив в воздухе полукружье, он со злостью вонзил иглу в подошву валенка.
В углу чадила лампада. Вскоре все улеглись спать. Ночью Николай поднялся с кровати, подошел к Фрузе, прислушался: «Спит». Он нагнулся, осторожно приподнял половицу, опустил на мгновение руку в подполье и вытащил винтовку. Нечаянно задел прикладом ножку кровати. Сестра проснулась. Открыла глаза.
— Кто тут?
— Т-ш-ш,— Николай поднял палец. Фруза с недоумением смотрела то на брата, то на винтовку.
— Оденься! Выйдем на минутку в сенцы... Захвати заодно мои сапоги. А я возьму одежду.
В сенях Николай стал обуваться.
— Куда ты, братец? — У Фрузы был испуганный вид. — В лес.
— А как же я? — припала она к плечу брата. — Обоим нам нельзя. Тяжко будет старикам. Николай прижал ее к груди, поцеловал и исчез в ночи. ...Вскоре Маркиянов опять встретился с Фрузой. Не дожидаясь его вопроса, она твердо сказала:
— Борис Кириллович, я все обдумала. Согласна! Больше часа длилась их беседа. Маркиянов подробно объяснил Фрузе, что нужно делать.
— Я уже говорил, что у вас хорошие ребята. Из них отбери в организацию самых что ни на есть лучших. Не каждый может работать в подполье.
Маркиянов передал Фрузе пачку газет, доставленных из-за линии фронта, и несколько листков с рукописным текстом.
— Газеты подкиньте в хаты. Но глядите в оба, чтоб не приметили. А это нужно размножить,—протянул он Фрузе листовки.
Борис Кириллович попрощался с Фрузой и вышел на улицу. Постоял немного, будто раздумывал, куда идти, закурил и неторопливо зашагал в деревню Зуи, где его ожидал связной подпольного райкома партии.
