О последующих событиях нам рассказали члены подпольной организации Аркадий Барбашов, Фруза Зенькова и родители героев-подпольщиков. На основании их рассказов все дальнейшее рисуется следующим образом.
12 августа Федя Слышанков поджег склады на станции. Сгорело 2 тысячи тонн льноволокна, приготовленного для отправки в Германию. Потушить пожар сразу не удалось, и он перекинулся на находившиеся поблизости продовольственные склады. Тут пожар локализовали, но огнем все же повредило около 10 тонн зерна.
На этот раз в расследовании причин пожара враги проявили отнюдь не свойственное им спокойствие: они не хватали всякого попадавшегося под руку, не распинались о том, что немедленно уничтожат всех партизан и тех, кто им сочувствует. По подозрению в поджоге было арестовано несколько человек, и то часть из них вскоре была освобождена. К этому времени в руках у гитлеровцев уже оказались первые нити, ведшие к раскрытию подпольной организации.
По всему чувствовалось, что враг насторожился, выжидает удобного момента для нанесения ответного удара. В середине августа не удалась диверсия в столовой. Осуществлявшая ее Зина Портнова едва успела ускользнуть от фашистов; ей удалось это главным образом потому, что действовала она решительно, без промедлений. После того как немцы подняли тревогу, Зина сумела благополучно выскользнуть из столовой, забежала домой за сестренкой и ушла в лес к партизанам.
Очередная крупная диверсия была намечена на 27 августа. Но случилось непредвиденное: накануне гестапо внезапно схватило почти всех подпольщиков, живших в Оболи, Зуях и Мостищах. Вместе с юношами и девушками гестаповцы хватали и их престарелых родителей. Избежать ареста удалось лишь Аркадию Барбашову, который помог спастись и Фрузе Зеньковой. Аркадий жил в деревне Ферма, и, видимо, провокатор, засланный в организацию, о его подпольной деятельности ничего не знал.
Под вечер 26 августа Аркадий собрался в Оболь. На полевой стежке за деревней он вдруг встретил пьяного полицая. Полицай во все горло орал песни, а винтовку держал за дуло и опирался на нее, как на посох. Аркадий полюбопытствовал, по какому случаю так здорово заложил сегодня пан полицейский.
— Чи праздник какой в Германии? — спросил Барбашов.
— За Германию не скажу, а у нас, парень, настоящий праздник, — отвечал заплетающимся языком полицай, скручивая цигарку.
— Какой же праздник-то, победа, что ли, привалила фашистам? — продолжал расспросы Аркадий.
- Да какая там к псу победа! — безнадежно махнул рукой полицай. — Выловили мы сегодня, парень, тех шкодников, что под видом партизан взрывы устраивали.
Барбашов оживился:
— И кто же это все делал?
— Думали бог весть кто, а оказалось, мелюзга разная. Комендант думает, что ему за это крест пожалуют. Дулю он получит за этих птенцов! Ну да нам все едино. Напоили вот нас по этому случаю — и то дело. А зараз я, парень, бегу до Ушалов, там наши сторожат Зенькову, главаря всей этой мелюзги. С утра не показывалась дома, проклятая девка! Но мы ее дождемся...
Барбашов распрощался с полицаем, для вида прошел некоторое расстояние в сторону Оболи, а потом свернул в лес, чтобы прямиком выйти на шоссе. Он знал, что Фруза еще вчера отправилась по заданию партизан в Полоцк, чтобы передать подпольщикам очередную информацию, а оттуда захватить для отряда соль. Теперь, если все хорошо обошлось, Фруза должна была возвращаться из Полоцка. Поэтому Аркадий рассчитывал перехватить ее на шоссе и предупредить обо всем случившемся.
Часа полтора простоял он у дороги, внимательно оглядывая проходящие в сторону Витебска машины. Много раз казалось, что он пропустил Фрузу и напрасно теперь торчит тут. Неоднократно решал Ар-кадий немедленно уйти в лес, чтобы добраться глухими заветными тропами до отряда. Несколько раз он говорил себе: «Вот отсчитаю пять машин и, если ни на одной из них Фрузы не окажется, уйду!» Но как можно бросить товарища в беде, как не сделать для его спасения всего, что в твоих силах! По шоссе проносилось и пять и десять машин, а Аркадий все оставался на своем посту: в глубине души где-то теплилась надежда на спасение руководителя организации.
И действительно, какое-то время спустя на одной из машин он вдруг заметил Фрузу. Она стояла в кузове грузовика, придерживаясь обеими руками за кабину ее выгоревшая косынка сползла на плечи, ветер трепал волосы. Барбашов окликнул Фрузу, а затем поднял и опустил руку — это был условный знак для членов организации, означавший, что следовало не-медленно остановиться.
Фруза постучала по кабине шофера, машина остановилась, и девушка легко спрыгнула на землю, подхватив поданный попутчиками белый мешочек с солью. Шофер-немец, высунувшись из кабины, заметил, что фройлен рано выходит. Но, увидев возле Фрузы молодого человека, он хитро подмигнул и осклабился: мол, все понятно — помахал рукой и нажал на стартер.
Барбашов торопливо рассказал Фрузе обо всем, что услышал от подвыпившего полицая.
— Иди в отряд и сообщи обо всем комиссару, — тоном приказания сказала Фруза и добавила: — Я загляну домой и тоже подамся туда.
Они так быстро расстались, что Аркадий даже забыл захватить мешок с солью для партизан. Фруза спешила домой, она шла прямиком через лес, и этот мешок ей сейчас сильно мешал. Домой она добралась еще засветло, но в деревне показаться не решилась. Долго сидела Фруза в кустах и наблюдала за тем, что происходит вокруг родного дома. Только когда совсем стемнело, она осторожно пробралась на свою усадьбу и постучала в окно. К стеклу при-никла старая мать. Увидев Фрузу, она вдруг запричитала и, шлепая босыми ногами, торопливо прошла в сенцы и открыла дверь, замкнутую на засов. Дома был и отец. Фруза узнала, что все остальные ребята действительно арестованы, что наряд полицейских дежурил у их дома почти весь день и убрался в Оболь, только когда стало темнеть — на ночь каратели не рискнули остаться в деревне, находившейся в непосредственной близости к лесу, где за каждым деревом им мерещились партизаны.
На рассвете Зеньковы начали собираться в партизанский отряд. Мать норовила забрать с собой почти все хозяйство. На опушку леса было перенесено уже немало всякого добра, а ей все казалось, что в хате осталось что-то самое необходимое. Когда Савелий Михайлович и Фруза взвалили на плечи узлы, она, оглядев еще раз все добро, всплеснула руками:
Федор Слышанков,
член комитета обольской подпольной
комсомольской организации.
Расстрелян 5 ноября 1943 года.
|
— Боже ж мой, да разве можно без катанок в партизаны идти, ведь там и зимовать придется! — и опрометью бросилась в хату. Фруза попыталась остановить мать, но было уже поздно. Савелий Михайлович с сердцем бросил на землю узлы и сел на один из них. А Фруза глаз не спускала с матери.
Вот старуха с завидным для ее возраста проворством взбежала на крыльцо, быстро отперла замок и скрылась в дверях. И сразу же вслед за ней в хату бросились полицаи. Фруза замерла. Через некоторое время полицаи вытолкали мать из дому и увели с собой. Помочь ей чем-нибудь были бессильны и Фруза и Савелий Михайлович. Они просидели убитые горем в кустах до самой ночи, а потом двинулись к партизанам.
Мать Фрузы несколько дней продержали в Оболи, Никаких обвинений предъявить ей немцы не могли. Но комендант заявил, что он будет держать ее до тех пор, пока не явится в полицию дочь. Об этом стало известно в партизанском отряде. Фруза решительно заявила, что она пойдет в полицию для того, чтобы спасти мать. Но командование запретило ей это де-лать, — ведь гитлеровцы арестовали не только юных подпольщиков, но и их родителей, и более чем сомнительно было полагать, что они сделают исключение для Зеньковых. С этими доводами вынуждены были согласиться и Савелий Михайлович и не находившая себе от горя места Фруза.
Партизанское командование все время пыталось выяснить судьбу арестованных, установить их местонахождение, чтобы в удобный момент оказать им помощь. Неоднократно с этой целью оно направляло в Оболь и окрестные села разведку, но никаких верных данных получить не удавалось. Известно было, что все арестованные из Оболи отправлены, но куда именно, оставалось тайной.
И только через месяц, когда гестапо выпустило из тюрьмы некоторых родителей юных подпольщиков, стало известно, что все арестованные сразу же были отправлены в районное село Шумилино. Там их зверски мучили и допрашивали.
Сначала подпольщиков держали в общих камерах вместе с другими арестованными и вместе с родителями. По нескольку раз в день вызывали на допросы. Фашисты пытались было уговаривать молодежь и родителей добровольно обо всем рассказать, уверяли, что чистосердечное признание облегчит их судьбу, а тем, кто расскажет о связях с партизанами, будет предоставлена полная свобода. На допросах предлагались папиросы, шоколад, коньяк. Но ребята молчали. А Володя Езовитов честил гестаповцев последними словами.
В камерах все время говорили об одном — о том, кто мог выдать организацию. Перебирали всех тех, кто остался на воле, и тех, кто был схвачен, но заподозрить никого нельзя было.
На третий день в мужскую камеру втолкнули Михаила Гречухина. Он был избит, одежда разорвана, и ребята приняли его сочувственно. Все ахали и жалели, когда Михаил, подняв рубаху, показывал кровавые следы побоев. Страшные вещи рассказывал он о том, как истязали его фашисты. Но закончил свой рассказ Михаил ошеломившим всех предложением:
— Признавайтесь во всем, ребята, легче будет. Я уже все рассказал.
— Гад! — выпалил Володя Езовитов. Он стоял гневный, подтянутый в своей военной форме, перехваченный в талии широким командирским ремнем со звездой на пряжке (его арестовали именно в этом костюме).
— Посмотрим, кем ты будешь, когда тебе как следует посчитают ребра? — с вызовом ответил Гречухин, поднимаясь с пола,
— Предатель! — выдохнул Володя и одним ударом сбил Гречухина с ног.
В камере все застыли в каком-то оцепенении. Всего три недели назад Гречухин был принят в организацию. Многие тогда возражали против этого, члены организации плохо знали Гречухина. Настораживало и то, что при фашистах он выслужился до управляющего заводом. Но Гречухин долго обхаживал Женю Езовитова, клялся, что не пощадит себя в борьбе с фашистскими захватчиками, и, наконец, добился своего.
Теперь каждому стало очевидно, что Гречухин неспроста втерся в доверие к одному из членов подпольной организации и пытался пролезть в нее. Выдать подпольщиков мог только тот, кто стоял очень близко к ним, кому они доверяли, а доверяли только своим. За своего стали считать и Гречухина. Все остальные члены организации вступили в нее значительно раньше и были не раз проверены на выполнении боевых заданий. Все это особенно отчетливо стало ясно теперь, после того, как Гречухин обратился с этим провокационным призывом капитулировать перед врагом.
— Гад и предатель! — повторил Володя и пнул Гречухина ногой.
Теперь уже и все остальные бросились на предателя с кулаками.
— Помогите! — истошно закричал Гречухин.
В камеру ворвались гестаповцы и отбили предателя. Его поместили в одиночную камеру, а через несколько дней выпустили на волю, и он по-прежнему продолжал работать у немцев управляющим. Подпольщиков же с тех пор на допросах начали избивать. Били кулаками, пинали сапогами, стегали плетками, в которые были вплетены металлические прутья, увечили рукоятками пистолетов, прикладами автоматов и винтовок. Но все стойко переносили юные герои. Большинство из них продолжали молчать или говорили только то, что хорошо было известно гестаповцам.
Особенно бесстрашно держались на допросах Володя Езовитов и Нина Азолина. Случалось, что подпольщики оказывали своим истязателям сопротивление. Однажды Володя так стукнул присутствовавшего на допросе начальника полиции, что тот сначала врезался в стенку, а потом растянулся на полу. Володя схватил стул и бросился на гестаповца. В комнату ворвалась стража, юношу скрутили и связанного, беспомощного долго избивали.
В руках у гестаповцев были некоторые сведения о деятельности подпольщиков. Следователи ссылались иногда на такие факты, которые невозможно было отрицать. Нину Азолину вынудили признать, что она взорвала водонасосную станцию.
— Да, — сказала девушка, — вот этой рукой я взорвала станцию. Этой рукой я взорвала бы и комендатуру, если бы осталась на свободе еще сутки. И пока есть у меня силы, я буду бороться против врагов моей Родины.
Нина вытянула вперед свою маленькую девичью руку. Дюжий гестаповец рывком схватил эту маленькую руку и профессионально палаческим приемом вырвал ее из плечевой сумки. Страшная боль пронизала все тело девушки, но она только глухо застонала.
Барак, в котором томились подпольщики, а вместе с ними и много других арестованных советских людей, до войны был одним из пристанционных складских помещений, наскоро переделанных фашистами в тюрьму. Снаружи барак обнесли высоким забором и колючей проволокой. Камеры в бараке были разделены дощатыми перегородками. Общие камеры, в которых теперь сидели подпольщики, оказались смежными, в перегородках зияли такие щели, что без особого труда можно было не только перегова-риваться, но даже видеть, что делается в соседней камере. Володя Езовитов и Нина Азолина сидели в одиночках, которые отделял от общих камер небольшой коридор. Когда к вечеру в тюрьме утихал шум, то можно было переговариваться из общих камер и с одиночками. Поэтому ребята хорошо знали, кто и как ведет себя на допросах, что говорит. Это давало возможность поддержать друг друга ободряющим словом, добрым советом, поднимало боевой дух каждого.
Очень часто из барака на улицу доносились комсомольские песни. Это пели измученные, истерзанные подпольщики для того, чтобы заглушить ноющие раны, поднять настроение, чтобы на воле знали, что и за колючей проволокой, в страшных застенках советские люди не покорялись врагу.
Юных подпольщиков пытались сбить и запутать на очных ставках. Как-то на допрос вызвали Володю Езовитова и Федю Слышанкова. Гестаповцы пытались представить дело таким образом, что будто бы на одном из допросов Федя оговорил Володю. Но Володя Езовитов даже не дал договорить следователю, он презрительно плюнул ему в лицо. Тогда гестаповцы схватили юношу, раздели, привязали к лавке и начали избивать плетками. Володя не застонал, не закричал, а запел песню об орленке. И Федя Слышанков бросился на истязателей. Руки его были связаны, но он бился головой, ногами, норовил больнее нанести удар коленкой или пнуть противника сапогом. Федю схватили, разложили на лавке и начали избивать. Град ударов сыпался на бесстрашных подпольщиков, а они пели:
Орленок, орленок, блесни опереньем,
Собою затми белый свет.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет...
...В октябре комсомольцев-подпольщиков перевели в Полоцк. Перед отправкой всех выстроили во дворе тюрьмы. Оставшиеся еще в заключении родители следили за сборами, приникнув к зарешеченным окнам камер. Голова Володи Езовитова была забинтована, он опирался на плечо товарища, самостоятельно стоять ему, видимо, было трудно. Девушки поддерживали ослабевшую от побоев Нину Азолину.
Когда все было готово к отправке, дюжий жандарм больше для проформы спросил:
— Все ли вещи захватили? Может быть, кому-нибудь не все вернули?
Жандарм знал, что вещей у ребят не было и отвечать ему никто не будет. Но совершенно неожиданно раздался голос:
- Мне не вернули!
Это крикнул Володя Езовитов. Жандарм уставился на него, как на чудо, и с явной издевкой переспросил:
- Что же это такое тебе не вернули?
- Мою красноармейскую пилотку, — с вызовом ответил Володя.
— И так подохнешь, — процедил жандарм.
— Это ты, собака, подохнешь, а я умру. Тебе все равно как подыхать, ведь ты предатель, а я солдат и должен умереть в своей боевой форме!
Жандарм взъярился и с руганью набросился было на храброго юношу, но присутствовавший при отправке фашист распорядился вернуть пилотку.
Ребят погрузили в товарный вагон. Вместе с ними в Полоцк отправили и мать Фрузы Зеньковой.
Что же произошло дальше? Ни один из тех, с кем нам довелось до сих пор беседовать, ответить на этот вопрос не мог. Неужели не осталось в живых ни одного свидетеля последних дней жизни обольских под-польщиков? Мы начали опрашивать всех, с кем встречались, не знают ли они человека, который мог бы сообщить достоверные сведения о пребывании юных подпольщиков в полоцкой тюрьме, и узнали, что в Негорелом живет Вера Езовитова-Третьяк, которая была арестована вместе со всеми 26 августа в Зуях. Будучи в те годы еще ребенком, Вера не принимала никакого участия в деятельности подпольной организации, хотя о существовании ее знала. Гитлеровцам было ясно, что малолетняя девочка не может быть опасным подпольщиком, однако они и Веру допрашивали, зверски истязали, а потом отправили в полоцкую тюрьму, где держали до самого дня расстрела отважных подпольщиков. После этого Веру заключили в лагерь смерти под Полоцком, а когда наши войска начали мощное наступление на Витебском направлении, большинство заключенных из этого лагеря угнали в Германию. Побывала на фашистской каторге и Вера Езовитова.
Вера, теперь это уже мать семейства Вера Васильевна, хорошо сохранила в памяти события 1943 года и рассказала нам следующее.
Нина Азолина и Володя Езовитов так были избиты, что всю дорогу до Полоцка товарищи везли их на руках. На одном из допросов озверевший полицейский выбил Нине глаз рукояткой нагана. У Володи сильно кровоточило лицо, в нескольких местах пробита голова, а спина представляла сплошную рану. Хотя все ребята были искалечены на допросах, они все же по дороге в Полоцк сделали, как умели, перевязки двум своим товарищам, находившимся в более тяжелом состоянии.
Во время пути подпольщики много говорили о побеге. Стоило поезду где-нибудь на короткое время остановиться, ребята начинали кричать и петь, стремясь этим привлечь к себе внимание партизан, которые могли находиться неподалеку от дороги. Ребята пробовали проломать пол, сорвать двери, но ничего не вышло.
— Пока есть хоть капля силы, — говорил Володя, — мы обязаны и за фронтом держать свой фронт. Не трусить и не сдаваться до конца!
О своем прибытии в полоцкую тюрьму ребята известили всех песней. Они пели, пока держали их на тюремном дворе, и потом, когда разводили по камерам.
Девушек и ребят поместили на одном этаже и в одном коридоре. Камера девушек находилась в самом начале коридора, а ребята сидели чуть подальше. Когда ребят вели на допрос, они могли перекинуться двумя-тремя словами с девушками.
В камере, где сидели девушки, помещалось человек шестьдесят. Но обольские подпольщики держались особняком; более чем за месяц пребывания в гестаповском застенке они хорошо усвоили, что откровенничать в тюрьме не следует. Близко сошлись девушки только с учительницей Любой, арестованной за связь с партизанами. Муж Любы был летчиком, они поженились в самый канун войны, и она часто мечтала о том, чтобы любящее сердце мужа подсказало ему, где она находится. Заветным желанием Любы было, чтобы именно ее муж разбомбил эту ненавистную тюрьму.
Люба знала немецкий язык и поэтому была назначена старостой. Она раздавала заключенным баланду, разговаривала со стражниками и узнавала различные подробности тюремной жизни.
Обольских подпольщиков сразу же начали вызывать на допросы. Повторилось все то, что было уже в Шумилине: угрозы и пытки, очные ставки и гнусные попытки совратить подкупом. Но все это никаких результатов не дало.
Ребят водили на допрос мимо камеры девушек. Чтобы привлечь внимание девчат, ребята обычно начинали громко разговаривать. Девушки бросались к глазку и отвечали ребятам.
— Держитесь, девушки, — крикнул как-то Володя,— это наш последний бой!.. — Он и еще что-то говорил, но расслышать не удалось: загремел засов, открылась и закрылась, лязгнув железными петлями, тяжелая тюремная дверь, и снова наступила гнетущая тишина.
Под утро 5 ноября Володя Езовитов, Федя Слышанков, Женя Езовитов, Николай Алексеев, Митя Хребтенко последний раз прошли тюремным коридором.
— Прощайте, девушки! — крикнули они и больше не вернулись.
А через сутки на рассвете же из тюрьмы вывели и девушек: Нину Азолину, Зину Лузгину, Машу Хребтенко.
Учительница Люба сумела потом узнать скупые подробности о гибели обольских подпольщиков и передала их Вере Езовитовой. И ребят и девушек расстреляли враги в Пятой Боровухе, под Полоцком. И тех и других палачи заставили копать себе могилы. Ребятам немцы для чего-то приказали встать на колени перед расстрелом. Но на колени никто не опустился, ребята встали на краю могилы и крепко обнялись. Так они и приняли смерть, до конца оставшись верными боевой дружбе.
Девушкам фашисты попытались завязать глаза, но приговоренные сорвали повязки и бесстрашно глядели на своих палачей.
Так в самый канун 26-й годовщины Октября во имя свободы и счастья социалистической Родины мужественно погибли славные ее сыны и дочери. Они непоколебимо верили в нашу победу и в наше прекрасное будущее.
