Константин Константинович Яковлев подышал на озябшие пальцы, оторвал кусочек бумаги от невесть каким путем попавшей в лагерь прошлогодней немецкой газеты, свернул цыгарку. Через полчаса надо доложить коменданту о состоянии дел в лазарете. На прошлой неделе удалось выпустить из лагеря под видом безнадежных инвалидов двух командиров-танкистов и молоденького замполитрука. Парень никому не говорил о своем звании, но нашлись бойцы из соседней части, которые знали его, разговор слыхали санитары, передали врачам. Не исключено, что сведения могли попасть и к провокаторам, но Яковлев решил рискнуть — молодой политработник привлекал выдержкой и упрямством, сам едва держался на ногах, но подбадривал товарищей, говорил, что выдохнутся немцы, покатятся назад. Надо во что бы то ни стало выжить, чтобы встать со своими в строй. Состоялся долгий разговор замполитрука с врачом — подпольщиком Захаровым, и после двух недель пребывания в лазарете он покинул лагерь, ковыляя на костылях. Захаров с опаской посматривал ему вслед: не бросил бы раньше времени эти костыли. Уж очень взвинченным был парень, после того как побывал у коменданта и получил разрешение перед уходом забрать с собой шинель и котелок. Сейчас он, наверное, уже добрался до своей родины — Житомира. Да, этот сидеть сложа руки не будет.
Сейчас на очереди четверо. Особенно его беспокоил командир какой-то саперной или инженерной части (выяснить пока не удалось) Тарасов. Говорили, что он командир бригады, но никто точно не знал. Тарасовым заинтересовались шепетовские подпольщики, просили принять меры, чтобы через лазарет выпустить его из лагеря. Тарасов вначале отнесся с недоверием к предложению врача, но затем рассудил, что это практически единственный шанс вырваться на волю и дал согласие. Сейчас он в лазарете, ноги его в гипсе. Константин Константинович посоветовал не бриться, чтобы при посещении лазарета кем-либо из немцев выглядеть как можно более жалким. Сам комендант лишь однажды побывал в лазарете и больше там не показывался, передав контроль за этим неприятным местом унтер-офицеру. Яковлева же больше всего беспокоило, как бы немцы не прислали для контроля в лазарет своего врача — тогда провал, гибель...
Комендант рассеянно выслушал рапорт врача, нетерпеливо махнул рукой, что означало — можно идти. Константин Константинович зашел в лазарет, присел на койку к Тарасову.
— Надо серьезно поговорить, Александр Николаевич. Через пару дней я вас выпишу. Что намерены делать на свободе?
Тарасов пожал плечами: мол, надо сначала выбраться, а там видно будет. Яковлев нахмурился:
— Надеюсь, я довольно ясно дал вам понять, что, идя на большой риск, я должен быть гарантирован от провала из-за неосторожности моих подопечных. Ведь иначе могут пострадать многие, кроме этого исчезнет возможность освобождения людей.
— Простите, доктор, но что я могу сказать, ведь город мне мало знаком, друзей нет. Приходится рассчитывать только на себя.
— Вам помогут.
И Яковлев рассказал Тарасову, каким образом ему предстоит связаться с Цыганковой, которая направит его к надежным людям.
Пожелав Тарасову успеха, Константин Константинович вызвал к себе санитара Кухалейшвили. Этот молодой жизнерадостный грузин, в котором лагерь не смог убить смелости и предприимчивости, брошен сюда сравнительно недавно, быстро сошелся с санитарами-подпольщиками, которые порекомендовали Яковлеву принять его в свою группу и назначить санитаром. В его обязанности входило сопровождать повозки с телами умерших в лагере до кладбища, расположенного невдалеке, и организовывать погребение. Однажды Кухалейшвили на свой риск и страх предложил одному из пленных лечь среди трупов на повозку. Все сошло хорошо — конвоир ничего не заметил, могилу не закапывали, так как предстояло совершить еще два или три рейса.
Сама идея вывоза людей из лагеря под видом умерших при всей ее рискованности показалась Яковлеву заманчивой. И он дал задание: тщательно изучить привычки конвоиров, назначаемых для сопровождения погребальной команды, заранее готовить пленных, которые согласились бы рискнуть на такой побег, усвоить, что должны делать беглецы, чтобы больше походить на умерших. Каждый раз перед побегом Кухалейшвили должен предупреждать Захарова, который сообщит, куда идти беглецу в го-роде.
В течение недели таким способом было освобождено восемь человек. Лагерная канцелярия, куда удалось устроить своих людей, так ловко подбивала «баланс», что тюремщики ни о чем не догадывались. Ушло в город из лазарета пять «безнадежных инвалидов». Константин Константинович подсчитал: получилось, что с помощью группы по освобождению пленных из неволи бежало тридцать восемь человек— в основном командиры, политработники, коммунисты, за кем в первую очередь охотились фашистские ищейки. Пока все шло хорошо. Фашистам не приходило в голову проверить деятельность лазарета. А вдруг вздумают проверить? Эта мысль ни на минуту не покидала Яковлева и его помощников. Хотелось сделать как можно больше, но обстоятельства заставляли насторожиться.
Как-то, сопровождая погребальную повозку на кладбище, конвоир заметил, что среди мертвых тел одно шевельнулось. Недолго думая, он дал очередь по повозке. Беглец погиб.
На всякий случай подпольщики решили Кухалейшвили из лагеря освободить. Макаров передал ему документы на имя Георгия Давитая, изготовленные подпольщиками. Яковлев дал ему последние наставления— во время работы на лесозаводе спрятаться, затем по указанному адресу найти врача Земскова.
— Давай руку, товарищ... Давитая. Может быть, и свидимся еще.
— Обязательно, доктор! За меня не беспокойтесь. Швалленберг караулит, значит уходить можно смело.
Подпольщики ближе познакомились с ефрейтором. Он стал посещать дом Голецких, где жил после освобождения из лагеря Иван Музалев. Швалленберг сказал, что его мать полька, поэтому польский язык, как и немецкий, он считает родным. Станислав с удовольствием болтал по-польски с миловидной пани Люсей. Она уже многое узнала от него о его матери Веронике, об отце, погибшем во время первой мировой войны, о родном городе Бойтене. Узнала и о том, что Станислав ненавидит фашизм. Он как-то полушутливо-полусерьезно сказал Люсе:
— Вы знаете, пани, что наши разговоры крайне опасная для рейха вещь? Не считаете? Гестапо другого мнения. А я с этой фирмой не хочу знакомиться. Многое я бы дал, чтобы найти людей, которые бы помогли в случае необходимости убраться подальше от черных мундиров.
Люся ничего тогда не ответила, но рассказала Музалеву. Для него это не было новостью. Крепко врезалось в память, как предлагал ему Станислав бежать и ругал за то, что он плохо защищал родную землю. Доложил Горбатюку. Тот сказал, что необходимо откровенно поговорить со Станиславом. Результатом этого разговора был удачный побег из лагеря двух сержантов-кавалеристов, которых переправили в Староконстантинов. Затем такие побеги совершались неоднократно, но уже более тщательно подготовленные: Станислава связали с Яковлевым, и беглецы надлежащим образом оформлялись через лагерную канцелярию.
Но реальная опасность все-таки пришла. Комендант приказал отделить инвалидов от других больных и усилил контроль над лазаретом. Яковлев установил связь с Яворским и предупредил о случившемся. Яворский через связную передал приказ комитета: Яковлеву, Захарову, Кочеткову и Батюку немедленно приготовиться к побегу, в осуществлении которого окажет помощь ефрейтор Швалленберг.
Яковлев передал врачам решение комитета. Троих успели спасти. Писарь в лагерной канцелярии сумел включить Захарова и Батюка в списки умерших, Кочетков бежал самостоятельно. Всех переправили в город, спрятали у надежных людей, а на следующий день в лазарет прибыли два немецких врача. В присутствии коменданта они сняли гипс у нескольких больных, лечивших тяжелые ранения рук и ног. Большинство их оказалось совершенно здоровыми.
Яковлева схватили и заперли в отдельной камере. Немцы поняли, что в лагере действует организация, которая выпускает на волю своих людей. Нужно выявить ее. Яковлева вызвали на допрос. Константин Константинович сказал, что, желая получить от пленных утаенные ими при обыске ценные вещи и деньги, а также продукты, он по личной инициативе пытался устроить через лазарет побег пяти человек, другие врачи, утверждал он, об этом не знают.
Комендант слушал не перебивая, а когда врач закончил, быстро подошел и неожиданно ударил в лицо. Яковлев упал. Наступив ему на руку, комендант, брызгая слюной, прошипел:
— Ты смеешь рассказывать сказки, грязная свинья? Неужели у тебя не хватает соображения понять, что немецкие врачи были приглашены не случайно? Мне известно больше, чем ты думаешь. И если сейчас не расскажешь все, я тебя расстреляю. Итак?
Константин Константинович, поднявшись с пола, покачал головой:
— Я сказал правду. Кроме этих, никого не выпускал. Больше сказать ничего не могу.
Теперь ему совершенно ясно, что кто-то предал. Кто? Санитар, врач, или «инвалид»? А может, где-то была допущена неосторожность и провокатор что-то заметил? Скорей всего именно так. Но кто предатель? Как предупредить товарищей?
Комендант, покачиваясь на носках, пристально посмотрел на врача и объявил, что если через полчаса он не расскажет обо всем, то будет расстрелян. Яковлева увели. Когда послали за другими врачами, то оказалось, что никого, кроме вновь поступивших несколько дней назад врачей-военнопленных в лазарете нет. Судя по документам, Захаров и Ба-тюк умерли. Кочетков исчез. Поиски его не дали результатов.
Через полчаса Яковлев снова отказался дать сведения о беглецах и сообщниках. Комендант приказал построить на плацу пленных и, не отрывая взгляда от лица врача, раздельно выговаривая слова, добавил:
— Вырыть яму, выделить трех солдат и ефрейтора для приведения приговора в исполнение. Через двадцать минут доложить о готовности.
Дрогнули губы у врача, но, тут же справившись с собой, он поднял глаза. Взгляд его выражал жгучую ненависть и презрение.
Унтер-офицер, щелкнув каблуками, доложил, что все готово. Конвоир связал руки осужденному и подтолкнул его к двери. При появлении страшной процессии на плацу установилась мертвая тишина. Яковлева подвели к яме, повернули затылком к строю. Комендант через переводчика объявил, что за попытку устроить побег, за подрывную деятельность Яковлев приговаривается к расстрелу.
Константин Константинович рывком повернулся лицом к строю и выкрикнул:
— Выше голову, товарищи, наши...— договорить не успел. Ефрейтор отрывисто скомандовал:
— Огонь!
На другой день Макаров уже знал подробности гибели Яковлева и рассказал их Захарову, Кочеткову и Батюку. Захаров скрипнул зубами.
— Не надо было нам уходить,— тихо произнес Кочетков.
— Нет,— сказал Сергей Спиридонович,— вы не смогли бы его спасти и сами погибли бы. После его ареста вас немедленно принялись разыскивать. Так что стали бы вы к яме вместе с Константином Кон-стантиновичем. Он вас сохранил для борьбы. Не надо терзаться ненужными сомнениями, а мстить за него. Короче говоря, вот вам приказ комитета: сегодня ночью отправиться в Славуту в распоряжение доктора Михайлова. Он даст вам задание.
Захаров и Кочетков остались работать в Славутской больнице и включились в активную деятельность подполья. Батюка переправили в Грицев.
Почти одновременно с Яковлевым погиб и другой подпольщик — машинист Семен Шадей. Подробности его гибели передал Николаенко помощник машиниста, который был свидетелем этой трагедии.
...Воинские эшелоны оккупанты доверяли только немецким паровозным бригадам, но тут случилось непредвиденное — тяжелый приступ аппендицита у машиниста. На станции под парами стоял состав с боеприпасами. Свободной немецкой бригады не было, и шеф станции Шмиттке принял решение доверить маршрут русским. Чтобы избежать неожиданностей, к железнодорожникам приставили вооруженного солдата. На тендере разместился пулеметный расчет. В Казатине бригаду должны были сменить немцы.
Семен Шадей покосился на конвоира, невесело пошутил:
— Как у Полентовского с Артемом...
Помощник вспомнил книгу Николая Островского.
Положение действительно похожее: за спиной торчит автоматчик, только тогда везли карателей, а сейчас — снаряды для фашистских пушек.
— А что сделаешь?— несмело сказал помощник.— Удрать нельзя,— пулеметчик срежет, и на семьях потом отыграются.
Кочегар старательно занимался своим делом и, когда Семен пытался встретиться с ним взглядом, упорно отводил глаза в сторону.
Прошло почти полтора часа. Паровоз мерно постукивал по стыкам рельсов, машинист, сурово сдвинув брови, о чем-то напряженно думал, время от времени выглядывая наружу.
Начался подъем. Шадей взялся за рукоятку регулятора. Помощник и кочегар встревоженно переглянулись, но ничего не сказали.
Паровоз шел все медленнее, наконец остановился. Солдат выглянул наружу и удивленно пожал плечами, что-то спросил. Шадей отвернулся, вытирая руки паклей. Послышались голоса, легко подтянувшись на руках, в будку взобрался офицер, сердито спросил, почему остановился поезд.
Семен бросил паклю, судорожно глотнул набежавшую слюну и, глядя с ненавистью прямо в глаза обер-лейтенанта, ответил:
— Я дальше не поведу!
Офицер недоуменно похлопал глазами:
— Почему?
— Потому, что этими снарядами будут убивать наших красноармейцев. Не буду служить врагу!
Обер-лейтенант вырвал из кобуры пистолет, злобно ощерился:
— Ты есть большевик? Не поведешь — убивать!
— Да, большевик. А состав не поведу — стреляй, сволочь!
Офицер, сдерживая себя от желания нажать на спусковой крючок, дал резкую команду, и тотчас же солдат нанес Шадею короткий удар снизу в подбородок. Тот, охнув, упал из будки под откос. Его поставили на ноги подбежавшие солдаты из охраны, выслушав распоряжение офицера, принялись избивать.
Офицер с невозмутимым лицом с минуту наблюдал, как раз за разом падал в снег и снова упорно поднимался машинист, затем, махнув рукой, крикнул:
— Хватит!
Обернувшись к Шадею, снова спросил, поведет ли он состав?
Получив отказ, прошипел, обращаясь к помощнику:
— Ты поведешь!
Тот беспомощно оглянулся, стал объяснять, что он не стронет на подъеме тяжелый состав, для убедительности даже перекрестился. Кочегар подтвердил его слова, добавил, что без второго паровоза ничего не сделаешь, да и не сможет совсем молодой помощник справиться с таким делом.
Офицер снова к Шадею:
— Поведешь — все прощайт. Нет — смерть.
— Пошел ты...
Обер-лейтенант не дал договорить, в упор выстрелил ему в лицо, затем уже в мертвого разрядил всю обойму.
Возобновить движение на железной дороге удалось лишь через четыре часа, когда приехал другой машинист и пришлось подогнать еще один паровоз, чтобы сдвинуть состав с места. Начальник станции Шмиттке на другой же день постарался широко оповестить железнодорожников о том, что саботажники большевик Шадей расстрелян, рассчитывая запугать непокорных. Однако эффект получился прямо противоположный — станция загудела как растревоженный улей!
Горбатюк собрал комитет, чтобы обсудить эти факты, сделать из них нужные выводы. Все сходились на том, что о мужестве павших товарищей должны знать не только подпольщики, но и все население, потому что их подвиг призовет в ряды подполья новых борцов. Была и другая сторона вопроса: усилить на этих примерах воспитательную работу среди под-польщиков. Члены комитета согласились с мнением Макарова, который заявил:
— Каждому вышедшему из лагеря через так называемый лазарет Яковлева нужно хорошо знать цену своего освобождения. Таких, по моим подсчетам, более сотни. Смысл бесед должен сводиться к одному: за наше освобождение Яковлев пошел на самопожертвование, будучи уверен, что вызволяет людей не просто жить, а бороться с врагом насмерть. Будем достойны его высокого подвига!
Комитет поручил Нишенко составить текст листовки о гибели Шадея. Чтобы не показать врагу связь с лагерем, о Яковлеве писать не стали, решили ограничиться беседами.
Горбатюк счел нужным сказать, что при всем уважении к памяти Шадея необходимо предупредить подпольщиков от подобных поступков. Нишенко прервал его репликой:
— Шадей пошел на самопожертвование, как Яковлев.
— Нет, Иван Савельевич, по-моему, равнять их нельзя. Если рассудить до конца, Яковлев будет жить в делах целой роты бойцов, вызволенных им из неволи.
В поддержку Горбатюка высказались и другиеподпольщики.
Павлюк подошел с другой стороны:
— Давайте на минуту представим, что вся деповская группа последует примеру Шадея. Она сможет задержать 20—25 эшелонов на четыре часа каждый. Польза будет? Будет, конечно. Однако мы потеряем всю группу, которая, действуя по-иному, нанесет фашистам урон в сотни раз больший.
— Все это так,— перебил Нишенко,— только надо понять и Семена. Он попал в этот переплет совершенно неожиданно. Были бы рядом товарищи, помогли— бригаду в Казатине сменили, а в бункере с углем — гранаты. Но товарищи ничего не знали, а если бы и знали — вряд ли сумели бы передать «сюрпризы». С помощником и кочегаром пытался найти общий язык — не получилось, вот-и взялся за рычаг. Дай бог каждому так достойно встретить свой смертный час. Так что уж если говорить о самопожертвовании, то перед памятью Семена надо шапки снять.
— Безусловно,— согласился Горбатюк. Помолчав, заключил: — Нам надо воспитывать людей на скрытых формах борьбы, придет время — встретимся с врагом лицом к лицу.
Неделю спустя к Павлюку пришел Швалленберг и небрежно бросил:
— Я убил тот сволочь, что выдал пана Константина. При попытке к бегству, а то начальство недовольно, что слишком либерален с пленными и никого до сих пор не пристрелил — надо исправляться.
Швалленбергу случайно удалось услышать разговор зондерфюрера с унтер-офицером о том, что агент, выдавший Яковлева, рассчитывал на освобождение из лагеря, но начальник предложил его использовать пока в качестве постоянного провокатора, с тем чтобы не допустить возникновения новых подпольных групп. Был назван личный номер агента. Этого оказалось достаточно. Выждав несколько дней, во время выполнения группой пленных работ на станции он приказал провокатору, включенному в состав рабочей команды, сбегать к колонке и принести котелок воды. Когда тот отбежал на порядочное расстояние, Станислав крикнул: «Хальт!» — и, не ожидая когда пленный остановится, выстрелил. Предатель рухнул в снег.
Однако комендант обратил внимание на ефрейтора, замеченного в либерализме к пленным. Почему _ до этого ни разу не применявший оружие, он так хладнокровно пристрелил именно этого типа? Комендант припомнил, что еще летом у Швалленберга бежал пленный, а он оружия не применял.
Теперь очередная новость: с лесозавода бежало двое военнопленных. Поиски результата не дали. Узнав, что на охране был ефрейтор Швалленберг, обер-лейтенант решил избавиться от него.
В тот же день Швалленбергу было объявлено, что он направляется на фронт. Фельдфебель, сообщая решение коменданта, зорко наблюдал за выра-жением лица ефрейтора, однако тот, откозыряв, равнодушно произнес:
— Яволь, герр фельдфебель!
А вечером отправился к Голецким, переговорил с Адамом Павлюком, попрощался со знакомыми и утром с эшелоном убыл на фронт.
Вскоре к Голецким, Горбатюку, Павлюку — во все дома, где раньше бывал Швалленберг, в сопровождении жандармов ввалились полицаи. Спрашивали о Швалленберге — не появлялся ли у них? На расспросы, что стряслось, полицаи ничего вразумительного не говорили, предупредив, что, если Швалленберг появится, немедленно сообщить об этом в комендатуру. И только молодой полицай, почему-то вздохнув, буркнул Люсе:
— Смотался твой ухажер, и до фронта не доехал. В $азатине дезертировал.
Люся презрительно пожала плечами:
— Тоже мне ухажер! Словно не знаешь, что немцы нас всерьез не принимают. У меня не хуже парень есть — Степа Диденко.
Станислав же, дезертировав из эшелона, в это время спал на чердаке у Павлюка. Адам предупредил его, что на другой день придет товарищ и отведет в безопасное место.
Станислава переодели в гражданское, вместо автомата вручили «ТТ», и Константин Захаров отвез его в Славуту к доктору Михайлову. Станислав Швалленберг исчез, но появился учитель немецкого языка Шульга. И он существовал недолго. На смену ему пришел унтер-офицер Рёслер, затем фельдфебель Майер, лейтенант Штамф... Станислав предпочитал действовать в роли унтер-офицера.
