Гепарт понимал, что неожиданные удары партизан по самым больным местам противника, точные налеты русской авиации на Волот, где были разбомблены штаб дивизии, склад с боеприпасами и казармы с солдатами, появление советских листовок почти в каждом селении, расстрелы наиболее верных оккупационным властям людей — все это не случайные, а связанные друг с другом факты, результат деятельности хорошо замаскированной организации. Да и в тихих, внешне покорных деревнях, как догадывался военный комендант, немало жителей скрытно помогает партизанам продуктами, снабжает нужными сведениями. Кто именно это делает, Гепарт и его агентура пока не могли узнать. Угрозы не помогали, подкуп почти не действовал. Тогда-то и возник провокационный план, целью которого было выявить активистов, а заодно и попытаться оттолкнуть население от партизан и подпольщиков. План этот разработали Молотков и инспектор полиции Дементьев. Гепарт сразу же его одобрил, и он стал в строжайшей тайне выполняться.
В канун Октябрьского праздника были срочно собраны все старосты, полицейские и урядники. Инструктировал их сам Гепарт. Вначале лающим голосом он говорил о «великой миссии Германии», о ее победах на фронтах, о том, что Красная Армия и большевизм «уничтожены и никогда не поднимутся». Затем сообщил, что немецкому командованию стало известно о существовании в районе крупной секретной организации красных. Было предложено установить наблюдение за каждым подозрительным жителем, следить за всеми незнакомыми. Заканчивая речь, пригрозил:
— Приближается большевистский праздник. Если в какой-либо деревне осмелятся провести митинг, собрание или нарушить обычный порядок, весь населенный пункт будет уничтожен...
После совещания Мановский, тучный, с одышкой, обрюзглый мужчина лет шестидесяти, вместе с Молотковым вышел на улицу. Начальник полиции Молотков, рослый, чернявый, в полушубке и поношенных немецких бурках (подарок Гепарта за верную службу), молча попыхивал сигаретой. Выслуживаться перед новыми хозяевами он начал, еще будучи конюхом в немецкой комендатуре. Его ненаигранная злоба и жестокость ко всему советскому бросались в глаза, и фашисты вскоре оценили это, переведя его на работу в полицию. Здесь звериный характер предателя раскрылся в полной мере. Фашистский холуй старался вовсю: сам арестовывал советских патриотов, допрашивал их, пытал и расстреливал.
Шпиона и главу полиции сближала не только ненависть к Советской власти. Оба они были родом из одного района — Поддорского.
— Не слыхал, Баскаков нашел себе помощника?— тяжело дыша, спросил Мановский.
— Нет еще. А что?
— Недавно в Славитине встретил я земляка... Вроде толковый мужик. Подскажи-ка Баскакову, пусть вызовет, побеседует.
Баскаков возглавлял в районе гитлеровский отдел пропаганды. Этого ярого антисоветчика фашисты привезли в Болот из какой-то западной области. Предатель и его прислужники, начиненные идеями Геббельса, сно-вали по всем населенным пунктам, до хрипоты пытаясь доказать превосходство «нового порядка». «Пропагандистов» не хватало, и Мановский с Молотковым пытались укрепить вновь испеченный отдел.
— Что за земляк? — насторожился Молотков.
— Счетовод сельпо Павел Васькин. Молодой, энергичный. Если возьмется, дело у Баскакова пойдет...
— Откуда он появился? — еще более заинтересовался начальник полиции.
— Раньше работал бухгалтером в Залучском райфо. Оттуда выгнали за пьянку и аморальное поведение — я сам его документы смотрел.
— А учителем в нашем районе он не был?
— Кажется, был... А что ты так встревожился?
— Встревожишься, когда должника встретишь,— зло бросил Молотков.
— Какого должника? Говори толком.
— Лет шестнадцать назад мой батя подобрал на улице одного бродяжку лет девяти — Пашкой Васькиным его звали. Батя его как своего сына три года держал, затем отпустил в детдом. А он лет через десять вернулся в район уже учителем. Помогал отца раскулачивать,— скрипнул зубами Молотков,— я в то время уже отделился, кое-что из добра удалось спасти. Но пропало много. И всё из-за этого Васькина. Он, оказывается, все потайные места у бати знал... Отец, когда его кубышки и зерно стали откапывать, затрясся от обиды и шепнул мне: «Димка, отомсти...»
— Ну и как, отомстил?
— Нет. Подстерегал его с обрезом у дома не раз,да неудачно: вокруг него все время молодежь вертелась. А вскоре его в райцентр перевели. Так я с ним и не свиделся...
— Ну что ж, обойдемся и без него... Ты съезди в Славитино, я его там дважды встречал. Перебивается случайными заработками. Если это действительно он, вздерни на первом суку, и делу конец...
— Это я сумею.
На другой же день под вечер Молотков с двумя полицейскими приехал на подводе в Славитино. Спросив у старосты, в каком доме живет Васькин, направился туда. Все трое вошли в дом без стука.
— Нам бы. квартиранта,— зловеще глянул на хозяйку Молотков.
— В Волот ушел, насчет работы,— испуганно ответила та.
— Когда придет?
— Обещал вечером.
— Ну что ж, подождем. — И приказал полицейским тщательно обыскать дом и сарай. Те быстро обшарили все углы, но ничего запрещенного или подозрительного не нашли.
— Пока не вернется, ты, старая, из дома ни ногой.
А в это время Павел Афанасьевич был в деревне Крутец Дновского района, где встретился с Алексеем Климовым. Рекомендация Орлова подтвердилась. Васькин быстро нашел с Климовым общий язык. Сразу же наметили план создания подпольной группы, тщательно обсудили каждую кандидатуру, договорились о следующей встрече.
В Славитино Васькин вернулся уже в сумерки. В окно увидел горевшую на кухонном столе коптилку.
Подумал: «Анна Ивановна, как всегда, ждет меня к ужину». Легко поднялся на крыльцо, толкнул рукой дверь. Удивился: она была не закрыта, чего хозяйка никогда вечером не допускала. Тихо приоткрыл дверь в кухню: в нос ударил едкий махорочный запах. В доме кто-то чужой. При свете лампы он увидел сидевшего у стола рослого, черноволосого человека и по всем приметам признал в нем Молоткова. Тот тоже опознал Васькина и дал знак полицейским.
Не успел Павел Афанасьевич продумать план действий, как на него набросились двое. Один вцепился в левую руку, другой повис на плече, стараясь поймать правую. Васькин чуть присел, а затем быстро выпрямился. В полумраке увидел справа от себя запрокинутую голову, горло с выпиравшим кадыком. Он сильно ударил ребром ладони по кадыку, сразу же почувствовав, что справа его больше никто не держит. Вложив всю силу в кулак, молниеносно ткнул им в лицо повисшего на левой руке. Тот, охнув, упал на пол. Молотков рванулся на помощь полицейским.
Но Васькин уже выскочил во двор, побежал огородом к лесу. Только перепрыгнул изгородь, как сзади грянул выстрел, затем второй, третий. Пригибаясь к земле, добежал до кустов, чуть перевел дыхание, прислушался. Погони не было. Знакомой тропой он быстро пошел к хутору Савкино, на свою запасную квартиру.
Так ищейки впервые наткнулись на след Васькина. Но Молотковым руководило тогда лишь желание отомстить за старые «долги». Не знал глава волотовской полиции, кем стал бывший пастушонок, каким огромным доверием и властью был облечен. А Васькин, спасаясь от преследователей, переживая прежде всего за судьбу организации, не знал, что он как подпольщик и организация в целом еще не раскрыты, хотя и понимал всю серьезность нависшей опасности.
В Большие Гривы на встречу с руководителем Должинской группы глава подполья шел лесом, обходя стороной Соловьево, где, как он знал, остановился отряд полицейских во главе с Молотковым. Впереди, у самого перехода через овраг, послышался стук топора. Обойти это место было трудно: с одной стороны вязкое болото, с другой — еще не замерзший ручей. Потрогав в кармане пистолет, осторожно пошел вперед. Сквозь ветви увидел двух крестьян. Оддш из них — лет семнадцати, стройный, с раскрасневшимся лицом и с выбившимися из-под шапки волосами — окоривал бревно, другой — с окладистой светлой бородой, коренастый, лет под пятьдесят — что-то тесал топором у тлеющего костра. Приглядевшись, Васькин узнал в них жителей деревни Соловьево. Подошел к костру.
Мужчины, кончив работать, в упор смотрели на него.
— Здравствуйте, товарищи!
— Здорово, коль не шутишь,— сдержанно ответил бородатый. — Теперь за слово «товарищ» знаешь что могут сделать господа...
Васькин знал это, и запретное слово, дорогое каждому советскому человеку, употребил сознательно. Он присел у костра, достал кисет.
— Закуривайте, товарищи!
Первым осторожно взял щепотку махорки и стал скручивать цигарку, исподлобья рассматривая Васькина, бородач. Затем подошел и свернул «козью ножку» его напарник. Бородатый прикурил от головешки, протянул ее Васькину.
— Для чего бревна? — спросил Павел Афанасьевич.
— Мост через овраг строим, а для чего, и сами не знаем,— ответил пожилой. — Приезжал на днях ихний офицер к старосте, о чем-то поговорили. Староста вызвал нас и приказал строить. Да такой, чтоб любой груз выдержал...
— Понятно...
Пожилой посмотрел Васькину в глаза.
— Ты, паря, может, слышал, как там, на фронте? Где сейчас наши? Правда ли, что Ленинград пал?
Васькин глубоко затянулся табачным дымом, несколько секунд помолчал. Жизнь научила его почти безошибочно определять с первого взгляда, что за человек перед ним. Вот этот, помоложе, смотрит открыто, доверчиво, ожидая ответа. У него, наверное, брат или кто другой на фронте. А пожилой себе на уме: неопределенная улыбка, хитровато прищуренные глаза.
Васькин неожиданно вспомнил, что уже встречал бородатого. Вспомнил и его фамилию — Аверьянов. Рассказывали о нем очень неприязненно, подозревали чуть ли не в предательстве. Мол, и в колхоз вступил неохотно, на каждом собрании лез на трибуну и чернил колхозную жизнь. Но вот когда пришли немцы и предложили ему пост старосты, наотрез отказался. Почему? Это оставалось загадкой. Сделав еще одну глубокую затяжку, Васькин ответил спокойно:
— Брешут фашисты. Москва и Ленинград держатся. За Старой Руссой враг тоже остановлен. Вот соберемся с силами и попрем эту нечисть обратно.
— А когда это будет? — прищурив глаза и наклонив голову, спросил Аверьянов.
— Скоро! Но это от всех нас зависит. Надо, чем только можно, помогать Красной Армии. А вы кому?.. — не сдержался Васькин.
— Зря напраслину плетешь, паря,— угрюмо проворчал Аверьянов. — Мы фашистам не помощники...
— А мост для кого? Случись, наши прорвут фронт под Руссой или партизаны бой немцам навяжут... Вот тут-то ваш мост и выручит фашистов. И танки по нему пройдут, и машины с солдатами.
— А ведь, пожалуй, ты прав. Мы как-то об этом не подумали. Что же нам теперь делать?
— Бросим все и уйдем,— вмешался напарник.
— Ну и завтра же упекут в комендатуру, а там поминай как звали. Мост же другие достроят,— в раздумье проворчал Аверьянов.
— А вы обмозгуйте получше,— уже спокойно посоветовал Васькин.
Аверьянов и его товарищ внимательно слушали смелого путника. И по тому, как они горячились, доказывая, что они не пособники фашистов, Павел Афанасьевич понял, что и этот пожилой, к которому у него вначале под влиянием наговора появилась неприязнь, тоже настоящий патриот. И уже по-дружески спросил у него напрямик:
— А кто это слух пустил, что ты недруг колхоза?
— Дураков никто не сеет... Да и злых людей хватает,— беззлобно усмехаясь, начал Аверьянов. — А ты бы поинтересовался: кто больше всех трудодней имел? Аверьянов! Кто шел на самые тяжелые работы? Опять же он! Ну а что я честил председателя и его подпевал, так — за дело! Ведь у меня, да и не только у меня, сердце кровью обливалось, когда видел, как всякие там увивались около председателя. А он у нас был хоть и знающий, да слишком уж доверчивый и к людям, и к бутылке! Бывало, чуть не за руки «друзья» тащат его к себе в дом то на день рождения, то на праздник какой, то просто на «печенку». Завели такой обычай: зарежут поросенка, телка или баранчика, нажарят свежей печенки и — за председателем. Напоят, подхватят год руки и по середине улицы, чтобы все видели, волокут домой. Вот, мол, какие у них друзья...
Аверьянов, жадно затянувшись цигаркой, продолжал:
— До колхоза я батрачил у кулака. Мечтал купить лошаденку, выбиться в люди. Лошадь наконец завел. Впился в землю, как клещ. Сам почти не спал и жене с детьми покоя не давал. И так несколько лет. А из нужды всё не выкарабкаться. Наконец понял: ничего в одиночку не добиться. Пришел в правление сам и христом-богом: «Примите в колхоз». Верно, нелегко было: долго еще бегал на колхозную конюшню своего конягу проведать...
Бородач умолк. Васькин заметил, как мелко дрожали его пальцы, державшие цигарку. Бросив окурок в костер, Аверьянов тихо, доверительно проговорил:
— А я тебя, паря, сразу признал. Ты работал в нашем сельпо. Моего товарища не остерегайся. Это — Роман Карпухин, наш парень. А вот тебе бы поосторожнее надо. Вчера к нам в деревню начальник полиции со своей сворой приехал. Собрал «надежных» людей, меня тоже пригласили,— слух-то обо мне, видно, и до него дошел. Предупредил нас: мол, где-то поблизости опасный бандит скрывается, работал счетоводом в сельпо. И фамилию назвал — Васькин. А тому, кто его задержит, большую награду обещал. Мы сейчас поняли: не бандит ты, а настоящий коммунист. А для нас это — старший брат. Но побереги себя, товарищ... И вот что еще хотел спросить. У нас листовки появились: дескать, хлеб от немцев прячь, а озимые сей. Мы так и сделали. А сейчас думка терзает: если наши к следующей осени не вернутся?
— Вернутся! — твердо сказал Павел Афанасьевич.— А партизанам без ваших продуктов не обойтись.
— Коли надо, завсегда поможем... А за мост не беспокойся. Танки ихние по нему не пройдут. Что-нибудь придумаем...
— Ну а кто еще в деревне из надежных?
— Есть такие. Да вот хоть Капралов. Верно, инвалид, но душой весь наш, советский.
Главный подпольщик хорошо знал Захара Степановича Капралова — коммуниста, человека трудной судьбы. В 1929 году работал Захар на Путиловском заводе слесарем. В то время враги Советской власти устраивали на фабриках и заводах диверсии. Однажды, возвращаясь с приятелем после обеда в цех, Капралов заметил подсунутый под путевую стрелку подозрительный предмет. Взяв его в руки, понял, что это мина, попытался откинуть в сторону. Но раздался взрыв... Очнулся в больнице без правой руки и обеих ног. Инвалидом вернулся на родину, в Соловьево, где и доживал свой век.
Когда пришли гитлеровцы, коммунист Капралов, не колеблясь на минуты, стал подпольщиком. И хотя Захар Степанович привык к протезам и ходил без костылей, а левой рукой даже кое-что делал по хозяйству, Васькин решил использовать его лишь как хозяина явочной квартиры. Дом Капралова очень подходил для этого: стоял на краю села, ближе других к лесу. Шест, стоявший у сарая, был условным сигналом о том, что в данный момент фашистов в Соловьеве нет. У Захара Степановича уже не раз бывал Васькин, заходили к нему и Тихов, и Миша Васильев.
Не желая раскрывать старого путиловца как своего человека, Павел Афанасьевич на прощание сказал Аверьянову и Карпухину:
— Я вам верю... Ищите себе помощников. Присмотритесь поближе к молодым. Ну а человек без рук, без ног хоть и надежный, что он сможет? — Сам же решил при первой возможности посоветоваться об Аверьянове и Карпухине с Капраловым и, если их мнения совпадут, создать подпольную группу и в Соловьеве.
Замысел этот вскоре удался Васькину.
