Федор Гришин, мастер ремонтно-строительного цеха локомобильного завода, в эти дни молился особенно рьяно. Не щадя лба, в буквальном смысле слова, он бился об пол, трясся так, что позванивали монеты в жилетном кармане, и шептал заученные слова молитв, вознося их невидимому владыке, надеясь, что тот незримо присутствует рядом и ждет покаяний своего преданного земного слуги.
А каяться Федору Ивановичу было в чем. Старый сектант-пятидесятник стал провокатором! В первую же встречу с майором Бенкендорфом поведал он, что хочет верой и правдой служить христианскому воинству.
Бенкендорфу понравился этот средних лет человек, почтительный и раболепный. К тому же Гришин знал завод, людей, работавших в цехах, значит, мог принести немалую пользу. Комендант распорядился помочь Гришину продуктами, дровишками, сказал о визите начальнику ГФП Антонию Айзенгуту, а Дмитрию Иванову приказал:
— Держи с Гришиным связь. Вызывай, беседуй почаще. Он человек нужный.
Так начал свою «карьеру» мастер локомобильного завода пятидесятник Федор Гришин.
,.На улице Холодище. Гуляет ветер, а в комнате теплынь. Потрескивают дрова, привезенные сегодня утром, березовые, сухие. На столе масло, сало, свежеиспеченные пироги...
Гришин, в нательной рубашке, в шлепанцах на босу ногу, только что отужинал и с усмешкой поверх очков поглядывал на чернявого паренька, энергично орудовавшего за столом.
— Ешь, Проша, ешь. Мы как-никак сродственники.
А ты, видать, крепко отощал.
— Как вам удается доставать все это, дядя Федя?— искренне удивился Прохор. — В магазинах хоть шаром покати, на рынках тоже пусто, а у вас... — И Прохор показал на стол, уставленный продуктами.
— Уважают меня нынешние хозяева, потому как человек я верующий, тверезый, от политики далекий. Господин майор дон Бенкендорф посулился начальником сделать.
Гришин не врал. Комендант действительно уже предупредил его о предстоящем новом назначении. И только в одном сейчас Федор допускал маленькую неточность. Не за трезвость и религиозность ценили его фа-шистские власти, а за доносы. Старый мастер локомобильного завода знал не только своих рабочих, но и других жителей Людинова. А ныне знакомство и доверительные разговоры с благообразным дядей Федей оборачивались для многих из них трагедией.
Чернявый паренек, рабочий завода Прохор Соцкий, человек бесхитростный, был в то время чересчур доверчивым и не особенно смекалистым. Он не знал этой «оборотной стороны медали». И хотя в душе не одобрял, что мастер ладил с «немчурой», все же верил Гришину. Прохор даже сердился, когда в его присутствии кто-нибудь из рабочих ругал Федора, обзывал его трясучим гадом (пятидесятников в народе звали трясунами), и в защиту запальчиво твердил одно и то же:
— Он от веры свой к политике безразличный. Ему главное, чтобы на душе чисто было, а что вокруг на земле творится — ему ни к чему. Сам-то он безгрешен, мухи не убьет.
Так пытался объяснить поведение Гришина молодой Соцкий, а услышав от собеседника ответ: «Дурень ты, парень, или сосунок еще, черт тебя разберет», — обижался и отходил в сторону.
Сам Прохор рвался к делу. Но где найти это самое дело? С дядей Федей ни о чем земном не поговоришь, человек он особенный. Молодежи в городе почти не оста--лось. Однажды, случайно встретив Алешу Шумавцова, Прохор пожаловался, что томится от безделья.
— Не такое время, Лешка, — жалобно говорил парень,— чтобы отработать на фрицев на заводе, прийти домой и завалиться спать. Сам понимаю, грошовая такая жизнь, а что еще делать?
Алексей обещал подумать, помочь.
Со дня той встречи прошло немало времени. Ребята теперь встречались на заводе. Электромонтер Шумавцов нет-нет да и спросит ненароком о Соцком. Прохора характеризовали по-разному. Но все сходились на одном: звезд с неба не хватает, но честен, не пьет, не озорует. Еще более «Орел» проникся симпатией к Прохору, когда узнал, что тот по собственному почину с большим риском для себя пускает в сборку бракованные детали. Видать, незачем его чураться. Больше того, следовало предостеречь не медля от излишней горячности и, может, тем самым уберечь юношу от опасности, спасти ему жизнь.
Шура Хотеева и Саша Лясоцкий поддержали «Орла», поделившегося с ними своим планом. Правда, согласившись, Шура тут же высказала опасение: не слишком ли говорлив и доверчив Прохор? Она не любила болтливых. Но в общем... А тут еще подоспело задание из партизанского штаба выявить людей, активно помогающих фашистам на заводе. Кто-кто, а Соцкий мог сделать немало. Он жил на квартире мастера Гришина, и ему куда легче, чем остальным, можно было выведать, собрать необходимые сведения.
Спустя два дня под вечер Алеша провожал Шуру домой после очередной прогулки «влюбленных». В этот раз им надо было высмотреть новое сооружение фашистов. В центре города — неподалеку от площади имени Фокина—вырос большой, с толстыми накатами из бревен дзот. Из двух темных гнезд дзота высовывались, будто принюхивались и приглядывались, зеленые рыльца пулеметов. Алеша и Шура, болтая о пустяках, прошли мимо дзота и «засекли» его для очередного донесения в партизанский штаб. На Комсомольской улице неподалеку от хотеевского дома им навстречу попался Прохор Соцкий. Обычно малоразговорчивый, он выглядел оживленным и, усмехнувшись, спросил:
— Все гуляете? А когда же и меня в компанию пригласите?
Шура сердито нахмурилась. Она не могла терпеть никаких вольностей и намеков на ее отношения с Алешей. Но того вопрос озадачил. Как понять его?.. Прохор — парень, кажется, подходящий, ничего плохого о нем не скажешь. Однако каждый раз что-то останавливало Алешу от доверительной, откровенной беседы с Соцким. Осторожность? Опасения? Подозрения? Нет, подозрений никаких. И сейчас Алеше снова подумалось, что, может быть, Прохора не следует сторониться. Все-таки парень свой, рабочий.
Сжав локоть Шуры, Алеша неопределенно пожал плечами и в свою очередь спросил:
— Ты насчет чего?
— Насчет того самого... Не понимаешь разве?
— Мы с тобой вроде в темной комнате в жмурки играем, — рассмеялся Шумавцов-
— А ты не темни. Давай в открытую.
— Ну что же, — после небольшой паузы сказал Алеша. — В открытую? А дальше что?.. Нет, брат, такие дела быстро, с наскоку, не делаются
— Значит, дела все-таки есть?
— А как же! — воскликнул Алеша и тут же осекся. Что-то он сегодня разболтался. И Шура глядит укоризненно. Подпольщик, называется. Но, с другой стороны, почему не попробовать?
— Пройдемся, — коротко предложил он, и Соцкий охотно согласился. Все трое свернули в переулок, и по пути Алеша попросил Прохора приглядеться к своими же, заводским, узнать, кто чем дышит, кто работает на немцев из-под палки, а кто с охотой да еще выслужиться старается.
— Если заприметишь кого, составь списочек и передай мне. — Алеша говорил настолько тихо, что Соцкому приходилось напрягать слух. — А мы потом прикинем, что к чему... Понял?
— Понял... дело немудреное.
— Дело опасное и трудное, — резко перебил Алексей. — И чтобы никому ни звука.
— Что я, дурной? — обиделся Прохор.
— Слово?
— Слово!
— Ну, тогда действуй...
Алеша был доволен. Соцкого, если все сделает аккуратно, можно будет вовлечь в подпольную группу. Каждый новый подпольщик — это новый боец.
Кажется, был доволен и Соцкий. Задание действительно показалось ему легко выполнимым. На заводе все как на ладошке. Проще простого — посмотреть, послушать, а коли надо, завести малоприметный обходной разговор с надежным человеком.
— Ты, Проша, расспрашивай так, чтобы никаких подозрений, — в свою очередь предупредила Шура.
— Не маленький. В общем, задание выполню, ребята, не подведу. Будьте покойны.
Однако уже на следующий день Соцкий понял, что переоценил свои силы. Он знал свой цех, но не знал, что происходит в остальных. А если бы и узнал, все равно это не облегчило бы ему выполнение задания. Кто вы-служивается перед фашистами? — вот что следовало выведать. «А если рабочий «вкалывает» на своем месте, изо всех сил гонит непосильную норму, так ведь делается это не из любви к фрицам^ а из-за боязни оказаться в полиции, быть измордованным или, еще хуже, угнанным в Германию. «Нет, так не пойдет. Честных людей шельмовать незачем. Буду искать другой подход», — решил юноша, шагая после работы домой.
Гришин еще «трясся» где-то в молельне. Он объявился через час-другой, обмякший, притихший, с красным вспотевшим лицом, выпил квасу и позвал соседа чаевничать.
— Очистился, Проша, отвел душу господу, и враз полегчало. Превеликое счастье, скажу тебе, божью благодать на себе чуять.
Федор не спеша пил чай из блюдечка. Из-под расстегнутого ворота рубахи виднелся острый прыгающий кадык и поросшая волосами шея.
«Божий человек, — подумал Соцкий. — Такой не предаст, не подведет. С кем как не с ним -посоветоваться? Знает он народ».
— Дядя Федя!..— Прохор отодвинул чашку и просительно глянул на хозяина.
— Чего, мил человек?
— Просьба есть.
— О надбавке хлопочешь?
— Не обо мне разговор. О Советской власти. Задание небольшое имею.
— Какое задание? По какому такому поводу? — спрашивал Гришин и, как и прежде, дул на блюдечко, а сам напрягся, даже холодок прошел по спине.
«Вот оно привалило!.. Лишь бы не спугнуть. Да нет, парень доверчивый, по глазам все нутро видать».
— Ну чего умолк? Начал —так раскручивай. Небось, не чужие.
Гришин говорил неторопливо, негромко, продолж.ая дуть на уже остывший чай. Волнуясь, комкая слова, Соцкий рассказал о своих намерениях.
— Ишь, куда нацелился, — усмехнулся Гришин. — Теперь Прохор был в его руках, и он решил поиграть с ним, как кошка с мышью. — Кто же тебя на такие дела уполномочил? Брешешь, небось. Сам выдумал?
— Честное слово, не сам, а кто — так это неважно. Люди хорошие интересуются, вот кто.
Гришин помрачнел. Ему хотелось выругаться длинно, смачно, но сдержался. Надо было продолжать игру с «несмышленышем», как он про себя охарактеризовал Прохора.
— Чего ж ты от меня хочешь? — поинтересовался он.
— Помощи. Кому, как не начальнику цеха, знать, кто из наших тянется к немцам, в холуях ходит, а может, и в доносчики записался.
— Есть, наверно, такие, — закивал головой Гришин. — Только объясни толком, от кого задание имеешь. За зря рисковать не буду.
И Прохор Соцкий после короткого колебания назвал «божьему человеку» сектанту Гришину известные ему имена комсомольцев Шумавцова и Шуры Хотеевой.
Пройдет еще немало лет. Вырастет новое поколение советских людей, людей, для которых Отечественная война будет известна только по книгам и рассказам дедов. Вырастут и расцветут новые города и сады. Время залечит боль и погасит тоску о безвременно ушедших.
Но до конца дней своих не оставят Прохора Соцкого горькая обида и сознание совершенной непоправимой ошибки. Он проболтался, доверился человеку, оказавшемуся предателем.
Разговор приближался к концу. Ходики на стене натужно и хрипло пробили восемь раз. Следовало торопиться. Гришину не терпелось сегодня же сообщить обо всем коменданту города. Именно ему, а не кому другому. Сведения, можно сказать, из ряда вон выходящие. И пусть майор фон Бенкендорф первым узнает преданность обласканного им «хорошего русского».
Гришин спешил. Он почти бежал навстречу холодному осеннему ветру. Полы его пальто развевались, конец шарфа, которым наспех повязал шею, болтался за спиной. Вскоре он появился в кабинете коменданта, удивив немецкого майора и его позднего гостя обер-лейтеианта Дмитрия Иванова.
Торопливое, сбивчивое сообщение предателя было выслушано с напряженным вниманием. Бенкендорф одобрительно кивал головой. Довольная улыбка блуждала на выбритом лице. Иванов несколько раз ловил взгляд шефа и отводил глаза. Внутри кипела злоба и против Гришина, этого старого выскочки, сунувшегося прямо к коменданту, минуя старшего следователя полиции, и против тех, молодых, видимо, уже давно обводивших его вокруг пальца, действовавших почти открыто, на глазах. Ладно! Теперь он им покажет. Они заговорят. Он вытянет из них все, все...
В эту ночь Иванов не ложился спать. Спустя два часа после ухода Гришина он по приказанию Бенкендорфа составил подробный план, а еще через час несколько полицейских ворвались в дом к Саше Лясоцкому. Иванов начал с друзей Шумавцова.
Если в ненависти ко всему советскому Бенкендорф не уступал садисту и палачу Айзенгуту, то он все же был несравненно умнее и дальновиднее начальника тайной полиции в агентурной и карательной политике. «Кнут и пряник!..» Комендант Людинова часто повторял это выражение. В плане «операции на уничтожение», представленном обер-лейтенантом Ивановым, Бенкендорф сразу же вычеркнул из списка «смертников» Прохора Соцкого.
— Смерть щенка не окупит потери Гришина, — цинично и предельно точно сформулировал он свое решение. И Дмитрий Иванов, почтительно склонив голову, признал правоту шефа. — Что же касается остальных, — приказал майор, — выбейте из дьяволят все, что они знают.
«Орла» арестовали на следующий день во время работы на улице Калинина: он менял электропроводку. С верхушки столба Алеша увидел подъезжавшую машину с эсэсовцами и полицейскими и понял, что это за ним. На работе был взят и Толя Апатьев — «Руслан».
Несчастье следовало за несчастьем, неудача — за неудачей. Сейчас, спустя много лет, изучая материалы о провале людиновской подпольной организации, с грустью убеждаешься, сколь примитивна и несовершенна была конспирация комсомольцев. Люди с чистыми сердцами, беззаветно преданные Родине, безгранично смелые в своих делах, они оказались чересчур доверчи-выми и наивными. О дружбе и частых встречах комсомольцев знали соседи, знал Иванов. А этого было вполне достаточно, чтобы навлечь беду. Кроме того, почти в открытую на квартирах хранились антифашистские листовки, оружие, а на чердаке у Лясоцких—даже взрывчатка. Множество улик сразу же попало в руки карателей.
Смелые духом, неукротимые в борьбе, людиновские подпольщики на все вопросы Иванова отвечали гордо и прямо: «Нет!» И это «нет» ничего не могло сломить. Много книг написано о пытках в фашистских застенках, об изощренности и- садизме заплечных дел мастеров, какими были каннибалы двадцатого века — гестаповцы. Полную чашу страданий и горя испили и комсомольцы-людиновцы.
Израненного, избитого до неузнаваемости Алешу через несколько дней после ареста привезли на телеге домой. Руки его были связаны колючей проволокой, лицо вспухло и почернело.
— Алешенька, родненький! — Бабушка Евдокия Андреевна, еле передвигавшая ноги, нашла в себе силы оттолкнуть полицаев и кинулась на шею к внуку. Ударом приклада ее швырнули на пол.
— Лезь, показывай, где схоронил оружие, — распоряжался Иванов. Алеша молча лез на чердак, слонялся для вида по знакомым с детства чердачным закуткам, спускался вниз, пожимал плечами и с трудом шевелил распухшими губами:
— Нет у меня никакого оружия... я же говорил.
И все же полицаи раскопали на чердаке пачку листовок и пистолет с патронами.
— Не знаю... Не мой... — сказал Алеша и отвернулся.
Его били тут же, на глазах у старой бабки, заставляли лезть снова и снова. А когда увозили обратно в тюрьму, юноша улыбнулся старушке и прошептал на прощанье:
— Не плачь, бабушка. Крепись, родная, Что бы ни случилось, мы все равно победим-
Спустя десять лет, во время ремонта дома, родные Алеши нашли в земле бережно завернутый в плотную бумагу комсомольский билет «Орла» — Алексея Терехов ва-Шумавцова.
У Шуры и Тони полицейские при обыске ничего не нашли. Но хотеевский дом уже давно был на примете. Бенкендорф и Айзенгут ни минуты не сомневались в том, что «эти русские девченки» тоже помогали партизанам. Сестер арестовали ночью и полураздетыми погнали в тюрьму.
Иванов добивался признания. Даже его, видавшего виды фашистского палача, охватывал трепет при виде небывалой стойкости, несгибаемой воли арестованных.
— Проклятая порода фанатиков!—жаловался он шефу во время одного из очередных докладов.
Бенкендорф понимающе кивал головой. Ему уже не раз приходилось сталкиваться с этой породой. Через его руки прошло немало схваченных партизан и мирных жителей, подозреваемых в подрывной деятельности про-тив немецких властей. И почти всегда одно и то же, одно и то же.
— Действуй энергичнее, — советовал Бенкендорф и отпускал оберлейтенанта. Сейчас у немецкого майора было много других забот — служебных и личных. Он понимал, что гитлеровская власть здесь недолговечна. Правда, после начала контрнаступления русских под Москвой, здесь, в районе Людинова, фронт стабилизировался, и кое-кому из молодых офицеров казалось, что это навсегда. Но Бенкендорф, старый, опытный волк, имевший связи в высших штабах вермахта, не раз уже размышлял над будущим, и оно представлялось ему не очень радостным. Время работает на русских и против немцев, значит, надо позаботиться и о судьбе присвоенных имений и поместий в Белоруссии, Польше. Личные дела все больше и больше тревожили немецкого майора.
— Слушай, Лясоцкий. У тебя в доме нашли взрывчатку и бикфордов шнур. Мы не маленькие. Понимаем, что не для игры все это пряталось. Говори: от кого получил? Какое задание имел? Назови всех сообщников. Ска-жешь — отпустим. Это решено. Уедешь из города и сгинешь, как сквозь землю провалишься, а потом объявишься целехонький, как ни в чем не бывало.
Все чаще и чаще Иванов, кроме плетки и кулаков, стал прибегать к подобным уговорам. Думал, подействуют. Как-никак, все-таки обещана жизнь. Но Саша молчал и твердил уже опостылевшее обер-лейтенанту:
— В глаза ничего не видел. Откуда взрывчатка взялась, сам не знаю, может, кто из ваших подложил. Вы же можете всякое...
И снова кулаки, снова плетка, снова угрозы:
— Всю семью перестреляю, так и знай! И старых и малых не пощажу.
Такие же угрозы и посулы Иванов адресовал каждому. Но Шумавцов, Лясоцкий, Толя Апатьев, Тоня и Шура не назвали никого. Их молчание уберегло от ареста и пыток Колю Евтеева и Виктора Апатьева, тетю Марусю и двух «невест» — Римму Фирсову и Нину Хрычикову.
...Как вчера и позавчера, Шурик очнулся на каменном полу камеры. Друг Леша дал воды, полил на голову и за ворот разорванной рубахи. Чуть слышно прошептал, почти касаясь губами уха:
— Тихо, мы не одни.
Немного отойдя, Шурик и сам увидел третьего заключенного. Высокий черноволосый человек сидел на топчане возле стены, подняв плечи, опустив голову, зажав коленями сплетенные пальцы рук. Черная тужурка со споротыми погонами и со следами от вырванных пуговиц показалась знакомой юноше. Ну, конечно, такие тужурки он не раз видел. Их носят эсэсовцы. Откуда же у этого? Алеша, заметив удивление на лице Шурика, шепотом пояснил:
— Немец. Он мне свое имя назвал — Рудольф Борхарт. Я вспомнил о нем еще раньше. Тоня рассказывала. Штабс-фельдфебель. В доме у Козыревых жил. Тоня говорила, будто против Гитлера шел.
— А может, подсадили к нам выведать? — прошептал Шурик и закрыл глаза. Все тело ныло, голова кружилась.
Алеша растерянно пожал плечами. Всякое может быть. Он встал и молча пересел на свой топчан.
Борхарт услышал, как назвали его имя. Но не поднял головы, не произнес ни слова, чтобы хоть как-нибудь объясниться с этими обреченными на смерть мальчиками. Зачем? Ему все равно не поверят. Клеймо фашиста легло на него с того дня, как он надел эту ненавистную форму. У себя в ГФП он был чужаком, окруженным фанатичными приверженцами Гитлера и садистами вроде Якоба Штенглица. Система сыска и слежки в немецкой армии была доведена до совершенства. Не доверяли ему, боялись.
«Ты совсем одинок, Рудольф, — часто говорил он сам себе. — Русские тебя сторонятся, они не верят человеку в форме убийцы. И я бы не верил и ненавидел! Только кляйне тохтер, маленькая Валя, слушала, понимала и, кажется, чуточку верила. А сейчас конец всему».
Борхарт отлично понимал, что ему грозит. Штенглиц выполнил свою угрозу. Он нашел фотографии Ленина и Тельмана в сапоге фельдфебеля. Сейчас все прежние доносы переводчика обрели новую силу. Дело военнослужащего Борхарта передано в полевой суд, а это почти наверняка расстрел.
«Что же, может быть, так и лучше!» Еще никогда Рудольф Борхарт не чувствовал такой безграничной опустошенности и безразличия к собственной судьбе, как сейчас. Он посмотрел в сторону Шумавцова и Лясоцкого. Совсем мальчики... Как их изуродовали! На лицах, на спинах не осталось живого места. Сколько им еще придется перетерпеть, прежде чем придет смерть!
Повинуясь внезапно вспыхнувшему порыву, Борхарт встал, поднял над головой полусогнутую руку со сжатым кулаком и произнес:
— Рот фронт.. Ленин — да, Гитлер — капут...
Алеша и Шурик удивленно переглянулись. Заговорить с этим немцем, расспросить, за что его пихнули сюда?.. Но немецкий они не знают, а главное — сейчас нельзя рисковать, может быть, после...
Однако к вечеру немца вызвали на допрос, и в камеру он больше не вернулся.
Проходил час за часом. Шурик Лясоцкий забылся в полусне и только изредка стонал и что-то шептал вспухшими, запекшимися губами. Алешу тоже клонило ко сну, но наплывавшую дремоту все время отгоняли тревожные мысли: какую ошибку он совершил? В чем и где не выполнил наказа Золотухина и Суровцева об осторожности и конспирации? Алеша вспоминал каждый свой шаг, каждое слово, сказанное знакомым и незнакомым людям, и только почему-то фамилия Соцкого не приходила ему на ум. Он просто забыл о Прохоре.
«Если бы взяли меня одного, — думалось Шумавцову, — тогда еще полбеды, но рядом Шурик... А может, за стеной, в соседней камере, пытают других? Может взяли и Шуру?.. А ведь я в ответе за судьбы друзей».
Душевная боль томила Алешу и была сильнее боли физической. Сон не приходил.
Шура Хотеева тяжело болела. Девушка простудилась, когда ее вели полураздетую из дома в тюрьму, и сейчас она кашляла, по ночам бредила и стонала. Тоня согревала сестру собственным телом, гладила по голове и шептала ласковые слова утешения. Обычно прямая, смешливая, иногда по-мужски резкая, Тоня таила в себе нерастраченный запас нежности и мужества. Она ободряла Шуру, утешала ее, вселяла в сердце сестренки крупицы надежды. Поздней ночью, как и дома, Тоня забиралась на топчан к Шуре, обнимала ее, и сестры шептались до самого рассвета, свинцового, тяжелого рассвета, возвещавшего о приходе нового, может быть последнего дня их жизни.
О чем только не было переговорено в эти долгие часы бессонных ночей. О любви и дружбе, о счастье тех, что доживет до победы, о маме и малышке Тамаре, им сейчас особенно тяжело. Тревожились девушки и о судьбе Зины. Ведь если сестра объявится в городе и придет домой, ее обязательно схватят. Но больше всего тревожила Шуру и Тоню мысль о друзьях. Где-то совсем 'рядом находились товарищи, соратники, любимые. Живы ли они? Что с ними?
— Не быть Алеше летчиком, а он так мечтал, —- однажды подумала вслух Шура и еще крепче прижалась к сестре. — Знаешь, Тоня, в самом начале войны он сказал, что поедет учиться в летное, и так мне грустно тогда стало, чуть не разревелась. Честное слово!
— И все-таки ты счастливая, — уже в который раз повторила Тоня и провела ладонью по горячей щеке сестры. — Ты любишь, тебя любят.
— Любила, любил... - чуть слышно поправила Шура.
— Незачем похороны раньше времени устраивать,— рассердилась Тоня. — А я верю, что мы будем жить... будем. Лишь бы выдержать, лишь бы выдержать...
Она до хруста сжала пальцы. В темноте был виден лихорадочный блеск её глаз.
— А если и умрем, — удивительно спокойно продолжала думать вслух Шура, — то все равно будем жить... в памяти. Ведь мы умрем не просто так, не по старости, не от болезни, а за нашу Родину, за наш город, за наш лес, нашу любовь. Правда?
Тоня хотела что-то ответить, но промолчала. Ей показалось, что Шура засыпает и последние слова произнесла уже в полусне.
Следствие затягивалось, и его никак нельзя было назвать успешным. Как бешеный, с толпой полицаев Иванов метался из камеры в камеру. Он уже перестал вызывать арестованных к себе в кабинет и «работал» прямо в камерах.
Да, следствие затягивалось. Начальство выражало недовольство, и Бенкендорф решил использовать еще один ход — «психологический». Вывести арестованных в лес и под угрозой неизбежной, немедленной смерти заставить показать путь к партизанам. Иванов с радостью ухватился за это предложение.
Много лет спустя Петр Суровцев рассказывал:
«Седьмого ноября сорок второго года вместе с Афанасием Посылкиным я пошел на встречу с ребятами в нашу, верой и правдой послужившую «Петрухину избушку». День седьмого ноября! Праздник! В лагере готовились как могли встретить его, а мы вышагивали по лесным дорогам и тропкам и вели негромкий разговор о тревожных весточках, долетевших из города. Толком мы сами еще ничего не знали. Командир отряда приказал передать Шумавцову или другому, кто придет, листовки для населения. Как сейчас помню, в них говорилось, что надо всем держаться и верить в освобождение, ну и, конечно, поздравление с Октябрьской годовщиной. Мы получили еще устное задание подробно разузнать о событиях в Людинове. Молчание тревожило всех.
Ноябрь — плохое время для прогулок по лесу, но мы за долгие месяцы лесной жизни пообвыкли и шли как будто по центральной улице города. В отряде и у подпольщиков имелся твердый график встреч. Пришлось торопиться, однако ни вечером, ни на следующий день, а это было воскресенье, в «Петрухину избушку» уже никто не пришел. Что делать? Афанасий Ильич решил: будем ждать понедельника. Кто знает, может, ребята не сумели выбраться из города. Всякое бывает. Остались еще на одну ночь. А в избе холодно, печь не топлена, окна и дверь в щелях, прохудились. Кое-как дождались утра.
— Давай, Петро, подадимся ближе к улице Войкова, — предложил мне Посылкин. — И мы пошли. Идти пришлось недалеко. Очень скоро заметили неладное: навстречу двигалась толпа полицаев. Из-за деревьев мы отчетливо увидели злые лица Иванова, Доронина, был такой подлюга, предатель. Всего полицаев насчитали не меньше тридцати. Но смотрели мы в эти секунды не на них. Впереди со связанными руками шли Алеша Шумавцов и Шурик Лясоцкий. Лица у ребят будто кровяные маски, но головы они держали высоко, шагали твердо, видать, не хотели показать палачам свою боль и страдание. Я не утерпел, высунулся из-за дерева, тут меня Леша и увидел, отвел глаза в сторону, да как закричит: — Братья, партизаны, уходите!..—И Шурик тоже крикнул: — Если много вас, помогите, а нет, бегите!
Потемнело у меня в глазах, рванул винтовку и в полицая... Кажется, не попал. Тут же загремели ответные выстрелы в нашу сторону, пули защелкали по деревьям. А гадюка Иванов и Доронин вскинули пистолеты и в упор в Алешу и Шурика. По нескольку пуль всадили враз. Возле Буденновской это случилось... Там раньше ребята футбольное поле готовили, неподалеку от болота».
Так оборвалась жизнь «Орла» и его Друга Александра Лясоцкого. Спустя час обер-лейтенант Дмитрий Иванов явился в комендатуру и осторожно, чтобы не испачкать стекло, положил на край стола Бенкендорфа вещественное доказательство — отрубленную голову Алексея Шумавцова, завернутую в окровавленную тряпку. Коменданту показалось, что глаза убитого юноши продолжают смотреть на него с холодной неумирающей ненавистью и рот приоткрыт в иронической улыбке. Майору стало нехорошо. Он вздрогнул и приказал немедленно вынести «это» из комнаты.
Только в конце апреля сорок третьего года пастух, гнавший коров, наткнулся на трупы Шумавцова и Лясоцкого. Старая бабушка Алеши вместе с соседкой тайком пробралась в лес, похоронила их, окрестила землицу дрожащей рукой и поплелась обратно в город, плача и вздыхая. Никто из Лясоцких помочь Евдокии Андреевне не мог, так как через несколько дней после гибели Шурика, вся семья Лясоцких — восемь человек, и старые и малые, — была расстреляна фашистами на окраине Людинова.
Прошло еще немного дней. Упорство оставшихся в живых подпольщиков сломить не удалось. И тогда ночью, тайно, по приказу коменданта были вывезены из тюрьмы и расстреляны Тоня и Шура Хотеевы и Анатолий Апатьев.
