В непогожий августовский день Алеша Шумавцов стоял у людиновского озера и следил за круженьем трех диких уток. Накрапывал мелкий дождик, озеро покрылось темными пузырящимися точками. Утки проносились низко над водой, иногда садились, опять поднимались и взмывали вверх, рассекая воздух острыми крыльями. «Что-то рано они заметались, подумал Алеша, время отлета еще не пришло...»
Внезапно хлопнули пистолетные выстрелы, и Алеша невольно вздрогнул. Он не заметил, как неподалеку остановились два немецких офицера. «Господа» решили поохотиться: вытащили пистолеты и стали палить в уток. Одна упала, ударившись грудью о воду, окрашивая ее в вишневый цвет. Две другие, тревожно закрякав, разлетелись в разные стороны и скрылись из глаз.
Алеша поспешил уйти, опасаясь, что гитлеровцы, чего доброго, заставят его лезть в воду доставать убитую утку. Он с сожалением поглядел на темный комочек, покачивающийся посреди озера, и зашагал прочь. Надо было поскорее попасть в домик Хотеевых, где его ждали друзья.
Друзья! В дни войны, оказавшись во вражеском тылу, в родном городе, ставшем передним краем, — Алешиным передним краем борьбы, — юноша с особой силой почувствовал, как много значит в его жизни дружба. Каждый из друзей уже проверен на прочность, как проверяют на заводе сталь, и ни в ком не заметно ни трещинки, ни зазубринки. Это значит, что Толя, Шурик, Тоня, Витя, Коля и, конечно же, Шура, его. Шура, дышат одним воздухом, живут одними помыслами, связаны общим делом и готовы выполнить любое задание — лишь бы приблизить еще далекий светлый день победы.
Алеша как-то поймал себя на мысли о том, что, может быть, слова «светлый день победы» уж больно часто приходят на ум и могут потерять свою свежесть и значение. И тут же сам себя опроверг. Нет, действительно то, что придет потом, после войны, не может не быть светлым, солнечным, радостным, изумительно красивым и вдохновенным. Все вокруг должно измениться, стать лучше во сто крат. Например, город Людиново. Исчезнут маленькие постаревшие домики, вырастут новые нарядные дома, улицы раздвинутся, станут шире, тротуары покроются асфальтом, и везде — парки, сады, фонтаны. У самого озера под тентами засверкают на солнце белые столики, а мимо будут проноситься байдарки, яхты... «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть...» Да, так будет!..
У Хотеевых его уже ждали Тоня, Шура, Толя, Витя и Шурик Лясоцкий. Стараясь придать своему голосу побольше бодрости, Алеша громко поздоровался:
— В этот день первого августа одна тысяча девятьсот сорок второго года приветствую и поздравляю вас...— И сразу осекся. По встревоженным лицам друзей он понял, что им сейчас не до шуток. — Что случилось, то-варищи?
— Садись, — предложила Тоня.—Сейчас все узнаешь.
— Я.. Я сама,—перебила Шура и начала рассказывать, что сегодня утром к ним приходил «господин обер-лейтенант» Дмитрий Иванов.
— Пришел, понимаешь, на лице —улыбка, разговаривает вежливо, интересуется, как живем, как самочувствие, не нужно ли чего.
— Скажите, пожалуйста, каким заботливым стал, подлец! — не выдержала Тоня.
— Да,— согласилась Шура,—все выспрашивал, нужна ли какая помощь. Не стесняйтесь, говорит, мы свои люди, земляки, всегда готов... Дома, понимаешь, никого не было, я да мама, сердце у меня прямо замерло: чего ему нужно? Он улыбается, а мне хочется плюнуть в его подлую рожу. Еле сдержалась. Ничего нам не нужно, отвечаю, живем, как все. Так и будете жить, спрашивает, без всякого дела, без интересов и надежд? Почему же, отвечаю, надеюсь, например, что после осени и зимы придет весна, а потом и лето. Он усмехнулся и свое: как это понимать, в смысле природы или перемен в жизни? И стал, сукин сын, хвастаться, что помнит философские рассуждения насчет того, что все течет и все изменяется. А мне это оказалось кстати. Я, говорю, философией не интересуюсь, а природу, конечно, люблю... В общем, посидел он, вот здесь, — Шура брезгливо показала на свободный стул, — и наконец выкатился. Закрыла я дверь, а меня, чувствую, трясет, как в лихорадке.
Шумавцов, сжав губы и наморщив лоб, слушал рассказ подруги, а когда она закончила, покачал головой.
— Да, этот визит неспроста. Или сам надумал, или ем поручили принюхаться. Он же знает, что мы — комсомольцы. Про комсомол не спрашивал?
— Нет,— ответила Шура. — Такого вопроса я больше всего боялась, Могла бы не сдержаться. — Вот в том-то и дело, Шурочка, что всем нам нужна выдержка и самодисциплина. — Алеша пригладил растрепавшиеся волосы и посоветовал: — Об осторожности, ребята, никак забывать нельзя.
— Только, чтобы осторожность не переходила в боязливость, — подал реплику Толя и оглянулся на брата. Витя согласно качнул головой и поддержал:
— Осторожность — это умная тактика, а боязливость — свойство трусов.
— Согласна! — воскликнула Тоня.
— И я согласен, — откликнулся Алеша. — Думаю, что трусов среди нас нет и не будет. Помню, отец мой и дядя Яша Терехов из Ив от а одно и то же говорили: трус — это предатель; в гражданскую войну трусов просто пристреливали, чтобы не путались под ногами. А еще дядя Яша вспоминал Игната Фокина. Тот как-то рабочим про подполье в царское время рассказывал. Один трус или болтун мог провалить всю подпольную революционную организацию. Ну и в жизни вообще, говорили мои старики, — а они коммунисты! — бойся, Лешка, трусов.
— Насчет нас можешь быть спокоен! — пылко заявил Толя.
— Я и не волнуюсь, — улыбнулся Алеша. — Просто к слову пришлось. Считаю, что мы с вами делом как бы уже присягнули на верность... Так что если кто попятится...
— Никто не попятится!—выкрикнул Лясоцкий. Шура, как и всегда, начала догадываться, что Леша не зря завел этот разговор и прямо спросила:
— Ты хочешь нам что-то предложить?
— Вот именно, Шурочка.
— Так чего же ты крутишься вокруг да около? — Тоня присела рядом. — Черт, надо бы этот стул отмыть после Иванова... Выкладывай, Алеша.
Лицо Шумавцова стало строгим и слегка бледным.
— Хочу предложить вам, друзья, скрепить нашу дружбу и работу присягой... как солдаты в армии, на фронте.
— Не совсем понимаю, — пожала плечами Шура. — Я уже давно... и все мы давно... сердцем, душой... Как же еще!
— А еще вот как... Каждый из нас — единица, отдельный боец. Все вместе — организация. Но необычная, а секретная, подпольная. Так?
— Так! — подтвердила Тоня. — Дальше!
— Так давайте напишем, что обещаем работать на пользу Родине, Красной Армии. Никогда не изменим. Что бы ни случилось... Это будут не просто бумажки, а наши клятвы Советской власти, комсомолу, партии. Понимаете, клятвы!
Шумавцов поднялся и стал взволнованно расхаживать по комнате. Все молчали, словно обдумывали Алешино предложение, еще и еще раз проверяли самих себя.
— Клятва!..—негромко сказала Тоня и возбужденно запрокинула голову. — Я готова.
— И я... И я... — послышались голоса.
— Вот и хорошо. — Алеша остановился у стола и оперся на него двумя руками. — И Золотухин, и Суровцев, и Посылкин, и Ящерицын — все считают, что так нужно.
— Тем лучше, — отозвался Витя Апатьев. — Может, сейчас и напишем?
— Нет,—возразил Леша. — Пусть каждый напишет, как совесть подсказывает.
— А ты спрячешь в свой сейф? — попытался пошутить Шурик Лясоцкий.
— Я все переправлю в отряд, — спокойно ответил Алеша. — Пусть там хранят и знают, что мы здесь, как одно целое... И еще, ребята. Пусть каждый придумает себе подпольную кличку и напишет рядом со своей фамилией. В отряде должны знать наши клички и меньше вспоминать фамилии.
— Ты уже изучил все законы подполья, — с одобрением сказала Тоня.
— Стараюсь, Тонечка, — ответил Алеша. — А себе кличку уже придумал?
— Да... Давно... В отряде знают.
— Скажи, какую, — попросила Шура.
— Орел! — дрогнувшим голосом произнес Алеша и повторил: — Орел!..
— Положим, годами ты, Лешка, еще орленок, — проговорила Тоня и с нежностью взглянула на Алешу. - А в общем здорово!
Вскоре друзья распрощались и по одному, с паузой в две-три минуты, разошлись. Задержался только Алеша. Ему хотелось хоть несколько минут побыть наедине с Шурой. Но помешала Мария Кузьминична Вострухина. Она пришла навестить Хотеевых и «отвести душу». Сильно сдала за последнее время тетя Маруся. Румянец на ее полных щеках поблек, под глазами появились темные мешки, дышала она тяжело, будто ей не хватало воздуха. И все же она держалась бодро и на вопрос Татьяны Дмитриевны насчет здоровья ответила задорно и чуть насмешливо:
— А я к нему не прислушиваюсь, к здоровью. Не до него сейчас. Когда наши вернутся, тогда и в поликлинику сходим.
— Ишь ты, шустрая какая,—заметила Татьяна Дмитриевна, а Тоня, любившая людей энергичных, волевых, с удовольствием обняла гостью.
— Правильно, тетя Маруся. Все болезни гоните прочь.
— Вы еще совсем молодая, — улыбнулся Алеша. — Вам можно в комсомол.
— Не иначе, — согласилась Вострухина, усаживаясь на стул. — Мой Ваня тоже как-то предлагал мне в комсомол вступить. Ты, говорит, супротив меня, богатыря, совсем еще девчонка, и политического образования в тебе недостаточно. Поступай в комсомол, а я при тебе буду для партийного руководства.
Эта шутка Ивана Михайловича Вострухина всем понравилась. Сдерживая смех, Татьяна Дмитриевна спросила:
— Весточу какую от мужа имеешь?
— Нет, — вздохнула тетя Маруся.—Давно. Жив ли, хворый ли, — ничего не знаю.
— Из лесу почта ходит нерегулярно, — успокоил Алеша, — так что волноваться не нужно. Значит, занят дядя Ваня.
— Знаю, что занят. Я вот сижу словно вдова при живом муже и дела никакого не имею. А могла бы... Ну, ладно, плакаться нечего...
— Как живется-то на новом месте? -—- спросила Татьяна Дмитриевна.
Мария Кузьминична рассказала, что после того, как немцы сожгли ее старый, но милый сердцу дом («Боялись, что близко от леса, вот и пожгли, окаянные!»), она перебралась к соседям на улицу имени Крупской. При-ткнулась кое-как, да много ли ей надо. Весь день сидит в закутке и только под вечер иногда выходит к калитке подышать воздухом. «Дыши не дыши, а все равно воздуху не хватает. Фрицевской стервячиной воняет...».
Татьяна Дмитриевна вспомнила, что ей надо приглядеть за печкой, и вышла в кухню. Вострухина, понизив голос, спросила Алешу:
— Ты насчет молодых меня спрашивал, помнишь?
— Конечно, помню.
— И я не забыла. Хочу присоветовать тебе невест, двух сразу.
— Если невесты с хорошим приданым, я готов устроить смотрины.
— А от Шуры тебе не попадет?
Шура смущенно зарделась, и тетя Маруся поспешила успокоить ее:
— Не красней, Шурочка, это я так, для шутки... Невест моих хочу предложить для дела.
— А кто они? — опросил Алеша и присел рядом.
— Девчушки знакомые: Римма Фирсова и Нина Хрычикова. Подружки.
— Слыхала про таких, — сказала Тоня. — Не помню, в какой школе учились.
— Да, учились, а теперь... — Тетя Маруся махнула рукой. — Мой глаз еще никогда не обманывал. Вижу, рвутся девчата к настоящему делу, совета спрашивают. Что я могу им присоветовать? Пойти и колом по башке Бенкендорфа стукнуть или Митьку Иванова где придушить?.. Вот и решила вам рассказать, авось не без пользы.
— Спасибо, тетя Маруся, — поблагодарил Алеша.— Раз вы советуете, значит, не зря. Приведите их как-нибудь сюда, будто действительно на смотрины, только заранее предупредите, чтобы и я пришел. Познакомимся с вашими невестами, может быть, и женихов им найдем.
— Ну вот и ладно, — удовлетворенно заключила Мария Кузьминична.—Приведу и Римму и Нину. Мне пора.
— Мне тоже,— собрался Алеша. — Я вас провожу, тетя Маруся.
— Давай, ежели со старухой пройтись» не скучно.
На улице Алеша взял тетю Марусю под руку и, стараясь приноровиться к ее мелким шагам, попросил помочь в одном важном деле.
— Нашим позарез нужна немецкая печать... Там у вас рядом фрицы устроили какую-то свою канцелярию. Поглядите, может, что-нибудь можно сделать.
Задание добыть немецкую печать Шумавцов получил от Золотухина и Суровцева через Посылкина. Задание трудное и почти неосуществимое. И чем сложнее оно представлялось Шумавцову, тем сильнее- ему хотелось выполнить его. Но как? Забраться ночью в комендатуру? Чепуха, пристрелят сходу. Поджечь здание полиции или управы и в суматохе забраться внутрь? Из этого тоже ничего не выйдет... Планы один фантастичнее другого рождались в голове Алеши. Встреча с Вострухиной навела его на мысль, которой он и поделился. Попытка не пытка, спрос не беда...
— Хорошо, Лешенька, — просто, даже не удивившись, ответила Мария Кузьминична. Ответила так, будто выкрадывать печати дело для нее привычное. — Погляжу, постараюсь... Ну, шагай своей дорогой, а то Шура и впрямь тебя за вихры оттаскает,
Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.
Мария Кузьминична не ошиблась, рекомендуя привлечь ее знакомых девчат «к делу». Подруги оказались скромными, серьезными девушками, с внимательными, пытливыми глазами, спокойными, рассудительными. Они сразу понравились Алеше, Тоне и Шуре. Римма Фирсова выглядела старше и решительнее Нины. Нина казалась более застенчивой, на вопросы отвечала тихо и все время оглядывалась на подругу. Но на главный вопрос Алеши, что же они хотят, обе ответили ясно и определенно:
— Хотим работать на общую пользу.
— А в случае чего, не испугаетесь? — спросил Алеша.— Ведь с немцами шутить не приходится.
— Нет, не испугаемся, — ответила Римма, поправляя косынку на голове. — Вы же не пугаетесь?
Такое заявление огорошило Алешу. Разве девушкам что-нибудь известно? Вот тебе и конспирация. Но оказалось, что и Римма и Нина ничего, собственно, не знали, но, как и тетя Маруся, понимали, что другие — Алеша и сестры Хотеевы, например, — не сидят сложа руки.
— Давайте попробуем, — предложил Алеша.
— Конечно, — поддержала Тоня, — пусть попробуют. — А ежели нужно, я помогу, — добавила Мария Кузьминична. — Я-то уже опытная. На том и порешили.
Обе девушки аккуратно и точно выполняли все задания, которые им поручал Алеша. А задания были трудными и опасными. Девушки ходили «гулять» далеко за город, на большак, и там быстро и ловко ставили неболь-шие мины, на которых потом подрывались немецкие автомашины, тягачи и связные мотоциклисты. Улучив удобную минуту, Нина и Римма разгребали верхний слой почвы, закладывали «подарок», присыпали его землей и не спеша, болтая о каких-то пустяках, возвращались в город, каждый раз выбирая другой путь. Когда до Людинова доносился глухой взрыв и начинали метаться полицаи и гестаповцы, девушки уже обычно сидели дома или у тети Маруси и довольно переглядывались.
И еще одно важное задание выполняли девушки. По поручению Шумавцова они переписывали печатными буквами листовки, которые доставляли им партизанские связные, чаще всего Зина Хотеева. Написав десятка два листовок, подруги снова шли «гулять» по вечернему городу. С ними выходила и тетя Маруся, ставшая их постоянным «шефом». Она и беспокоилась за девушек и помотала им. Римма и Нина расклеивали листовки в одном конце города, а тетя Маруся в другом. Так, «в три руки» и работали они — пожилая женщина, жена партизана, и две юные подпольщицы.
Понимали ли они опасность своей работы? Понимали и даже иногда, возвратясь с задания, бросались друг другу в объятия и так долго стояли, не говоря ни слова, дожидаясь, пока перестанет громко стучать сердце. А Римма как-то сказала тете Марусе:
— Может, и для нас уже виселица готова.
— Э-э, девонька, — спокойно ответила тетя Маруся. — На всех виселиц они не напасутся... Разве вы не знали, на что шли?
— Знали... Очень хорошо знали... И знаем...
— О чем же разговор?
— Просто так... Не думайте, что мы боимся. Шумав-цов нам доверяет.
— Доверяет. Так что плохие мысли из головы выкинь.
— Выкину. Взялся за гуж, не говори, что не дюж... После того, как Римма и Нина выполнили несколько заданий Шумавцова, он с удовлетворением сказал Шуре и Тоне:
— Девчата молодцы. Нашего полку прибыло.
Несколько дней подряд тетя Маруся рассуждала сама с собой: как добыть немецкую печать. Ей очень хотелось выполнить поручение Алеши Шумавцова, но доступа в немецкую канцелярию она не имела. И Востру-хина решила снова попытать счастья при помощи... детей. Да, один раз ей уже помог хороший шустрый паренек, Славик Овчинкин. Может быть, теперь поможет четырнадцатилетняя Танюша Доронина?
Со Славиком было так. Встретил он как-то Вострухину, отвел в сторону и, хитро улыбаясь, заговорщически зашептал:
— Тетя Маруся... Я бы сказал дяде Ване, да его-то нет...
— А что бы ты ему сказал, мой хороший?
— У нас в саду винтовка и сумка с патронами. Я сам видел, как какой-то дядька, когда наши отступали, копался в земле.
— И место заприметил?
— А как же... Чего винтовке пропадать. Небось нашим, — он опять произнес слово «нашим» совсем как взрослый, посвященный в тайны партизанской борьбы и подполья, — она во как нужна!
— Кажись, ты говоришь дело, — задумчиво протянула тетя Маруся. — Винтовка всегда пригодится. А язык за зубами держать умеешь?
— Я-то? — обиделся Славик. — Да у меня хоть вырви его — ничего не скажу.
— Ну, ну, верю, мой хороший. — Тетя Маруся была неравнодушна к детям, тосковала по сыну, воевавшему на фронте, поэтому одаряла ребят своей любовью и называла ласковыми словами. — Мы с тобой, мой сладкий, эту винтовочку и спасем. Согласен?
— А как же... Давайте...
Поздним вечером тетя Маруся вместе со Славиком Овчинкиным пробрались в сад, откопали винтовку, сумку с патронами и утрамбовали яму так, чтобы никто ничего не заметил. Вместе очистили винтовку от ржавчины и разобрали, а на следующий день, — он считался базарным, — Мария Кузьминична с большой хозяйственной сумкой, заполненной свеклой и морковью, отправилась через мостик в город и вскоре оказалась в доме Хотеевых. Тони и Шуры не застала и очень удивила Татьяну Дмитриевну необычной просьбой:
— Вот эту сумку передай дочкам своим или Алеше Шумавцову, если придет. Окажешь, тетя Маруся передала.
— На кой им твоя морковь и свекла. Сама небось голодной сидишь.
— Эта морковь особенная, — ответила Вострухи-на. — Пусть ребята попробуют ее на вкус. Может, понравится. А за остатком приду. Свекла и морковушка мне, конечно, сгодятся.
Татьяна Дмитриевна догадалась, что в сумке не только морковь. Пряча сумку в кладовушку, пробормотала:
— Старая что молодая. В одно дело встреваешь.
— А ты! — возразила Вострухина. — Я ведь не слепая.
— Дети — они мои. Мне от них подаваться некуда.
— И мне некуда... Будь здорова, Татьяна.
Так, с помощью Славика Вострухина передала партизанам оружие. А теперь надо попробовать с помощью девчушки Тани Дорониной достать печать. Обычно Таня, когда немцы выходили из дому на поверку, в столовую или по каким другим делам, убирала их комнату, мыла полы. Гитлеровский офицер и его помощники — унтеры и ефрейторы — к девочке привыкли, не обращали на нее внимания и, уходя, все оставляли на столе. Уже много дней они прожили в этом доме, и ни разу ни одна бумажка, ни одна вещь не пропали. «Кляйнес медхен» не вызывала у них никаких подозрений. Этим-то и решила воспользоваться Мария Кузьминична.
С Танюшкой она договорилась быстро. Девочка, как и все советские дети, ненавидела «противных фрицев», а о риске даже и не думала.
— Стоит на столе какая-то печатка с ручкой. Взять не трудно.
— А если немцы потом хватятся, начнут тебя стращать?
— Я не пугливая.
— Это хорошо. Ho могут ударить или еще что похуже. А ты с перепугу расскажешь, что взяла печать и отдала ее мне. Что тогда будет? Меня повесят, а тебе тоже плохо придется.
— Знать ничего не знаю, пусть хоть иголками колют, — решительно заявила девочка.. — Не бойтесь, тетя Маруся, все сделаю.
Два дня Таня приглядывалась к печати, что стояла на столе немецкого унтера. Хотя маленькая желтая ручка привораживала девочку, схватить печать она не решалась. А на третий день все же рискнула.
Комната опустела, немцы ушли на обед, приказав помыть полы. Таня взяла ведро, тряпку и стала усиленно трудиться. Когда, ползая на коленях по мокрому полу, очутилась у самого стола, рывком схватила печать и выскочила в сени, где в кладовушке в полутьме сидела Мария Кузьминична. Девочка сунула ей печать и кинулась обратно в комнату, а Мария Кузьминична сразу же прошла в деревянную будку — уборную. Здесь она отломила рукоятку, бросила в яму, а медный пятак печати сунула в пучок волос на затылке. После этого вышла из уборной и задами направилась к Хотеевым.
Таня домывала полы, когда в комнату вернулись немцы. Худой остроносый унтер настучал на пишущей машинке какую-то бумажку, потянулся за печатью и от удивления даже открыл рот. Что за чертовщина! Печать только что стояла здесь, на фиолетовой подушечке с краской — и вдруг исчезла. Может быть, ее взял герр лейтенант? Нет, не может быть...
— Эй, Танья, — крикнул писарь, — сюда, здесь был кто?
— Наин, найн, — замотала головой Таня, вытирая вспотевший лоб.
— Ферлорене захе! Пропажа!.. — завопил немец и побежал разыскивать своего начальника. Вскоре вернулся с лейтенантом. Тот наорал на струхнувшего писаря, несколько раз с размаху хлестнул его по лицу и при-казал обыскать весь дом, перетряхнуть все вещи, осмотреть каждый уголок. Таня усердно помогала немцам искать пропажу и даже рылась в мусорной яме.
А тем временем тетя Маруся уже находилась у Хотеевых. Она вынула из пучка волос свой трофей и с довольной улыбкой вручила его Шумавцову. Алеша на радостях расцеловал Вострухину.
— Спасибо... Большое спасибо... Вот наши обрадуются... Сегодня я повидаю Петю Суровцева, он придет на встречу, отдам печать, а заодно и привет Ивану Михайловичу передам.
— Передай, чтобы ноги берег, не простужался и вообще... Мария Кузьминична махнула рукой.
— В общем, передай привет, Лешенька, скажи, что я здесь тоже... Понятно?
— Так точно. Все передам!..
Будни молодых подпольщиков были насыщены большими и опасными делами.
На последней встрече в «Петрухиной избушке» Афанасий Ильич Посылкин, выслушивая подробную информацию Шумавцова, неожиданно поймал себя на мысли о том, как быстро повзрослел и возмужал этот смелый и толковый парень. В нем почти ничего не осталось от юношеской порывистости и наивного задора, всегда вызывавших у Посылкина неприметную любовную улыбку. Сейчас перед ним стоял сосредоточенный, наполненный энергией разведчик, который меньше всего упоминал о себе и больше всего говорил «мы», имея в виду своих друзей из подпольной группы.
Положив на плечо Шумавцова большую, перевязанную бинтом руку, Посылкин кашлянул и испытующе спросил:
— Скажи, сынок, одну важную работенку осилишь?
— Если надо — осилим! — не задумываясь ответил Алеша. — Разве вы сомневаетесь?
— Нет, не сомневаюсь. Только уж больно рискованное задание хочу тебе поручить.
— Риск — благородное дело.
— Ну это ты зря, — нахмурился Посылкин. — Конечно, без риска не обойтись. Только хорошего в этом не так уж много.
Алеша неопределенно пожал плечами и промолчал, ожидая подробностей нового задания. А оно заключалось в следующем.
В тридцати метрах от приземистого здания станции Ломпадь, неподалеку от леса, уже две недели стоит большой штабной автобус, в котором смонтирована мощная фашистская радиостанция. Она не только передает гитлеровскому командованию сведения о передвижении советских войск, но также перехватывает радиодонесения и пеленгует — «засекает» места располо-жения наших раций — войсковых и партизанских.
— Вот этот автобус,—заключил Посылкин, — хотелось бы поднять на воздух. Вместе с аппаратурой и радистами. Уразумел?
— Уразумел... Мы это сделаем.
— Кто — мы? — переспросил Посылкин.
— Я и еще кто-нибудь... Могу взять Витю и Толю Апатьевых.
— Сказать легко, сделать труднее, — словно самому себе сказал Посылкин. — Как подобраться к автобусу— вот в чем загвоздка. Давай покумекаем...
Еще не меньше получаса обсуждали Посылкин и Шумавцов «загвоздку», а когда прощались, Афанасий Ильич крепко прижал к себе Алешу и с отцовской нежностью проговорил:
— Ну, сынок, желаю удачи... Береги себя и ребят... А с консервами поосторожнее...
Консервами он называл магнитные самодельные мины, которые только что передал Шумавцову. Небольшие жестяные коробочки, плоские, с закругленными боками, они и впрямь походили на обыкновенные консервные банки.
... Серо-зеленый автобус, накрытый маскировочной сеткой, стоял на своем обычном месте, будто накрепко врос в землю. Вокруг автобуса ходил немецкий автоматчик и поглядывал то на лес, шумевший рядом, то на станционное здание, где размещалась караульная команда. Уже два часа за часовым наблюдали три пары внимательных, настороженных глаз. Ребята лежали за деревьями, молча, стараясь даже дышать потише, и только изредка осторожно шевелили затекшей рукой или ногой. (Когда темнота сгустилась до черноты, Алеша притронулся к плечу Виктора, тот, в свою очередь, тронул локоть Толи, и через секунду все, как и было условлено, расползлись в разные стороны.
Прошло еще десять долгих, томительных минут. Неожиданно в лесу хлопнули пистолетные выстрелы, мигнув во тьме тремя блуждающими огоньками. Стрелял Толя. Немецкий автоматчик прыгнул в темноту, плюх-нулся на землю и дал в сторону леса длинную очередь. В это же время откуда-то у двери станционного здания упала ручная граната, за ней другая... Это выполнял свою часть задания Виктор Апатьев. Из автобуса с громкими криками выскочили немецкие радисты и, ничего не видя, стали беспорядочно стрелять в лес. Вот в эти опасные минуты, даже секунды, Алеша Шумавцов подполз к автобусу и мгновенно прилепил к металлической обшивке кузова две магнитные мины.
Вскоре с десяток немецких солдат под командованием унтер-офицера, освещая местность сильными электрическими фонарями, начали прочесывать опушку леса возле станции Ломпадь, а радисты вернулись в автобус продолжать свою работу. Но работали они недолго — всего сорок минут, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы сработали мины. Два сильных взрыва разорвали ночную тишину. Немецкая радиостанция взлетела на воздух.
Еще более дерзкую диверсию совершили подпольщики на реке Ломпадь.
Ломпадь — речушка небольшая, но норовистая. Тихая, спокойная, она вдруг вздыбится и шумно несется к Болве. Старожилы Людинова гордились своей Ломпадью и, бывало, говаривали: «Ей бы простору дать, океаном разлилась бы». Они, конечно, сильно преувеличивали, и приезжие гости снисходительно улыбались, слыша такие восторженные отзывы.
Но для партизан теперь Ломпадь была крепким орешком. Вернее, не сама река, а плотина через нее. Дело в том, что через плотину рядом с Сукремльским чугунолитейным заводом немцы перебрасывали свои части и специальные отряды карателей для борьбы с партизанами. Советское командование поручило партизанам взорвать сукремльскую плотину. По заданию Золотухина и Суровцева два подрывника из группы Стефашина недавно пробрались к плотине и даже заложили взрывчатку. Взрыв оказался неудачным: в темноте партизаны выдолбили гнезда в самом иачале плотины, и она, чуть поврежденная, осталась цела. Приходилось все начинать сызнова.
Однажды Петр Суровцев передал Шумавцову и Лясоцкому задание штаба партизанского отряда — вторично взорвать сукремльскую плотину.
— Будет сделано, -— ответил Алеша, хотя не представлял себе, как он сможет пройти к плотине, которая теперь стала охраняться еще сильнее: немцы удвоили посты, окликали и проверяли всех проходивших мимо. Но раз приказано, надо выполнить — и точка.
Несколько раз Шумавцов и Лясоцкий проходили вдалеке от плотины, стараясь сориентироваться и наметить пути подхода. Во время одной из таких прогулок Алеша вспомнил, как его друг из поселка Ивот, Евгений Туляков, советовал взобраться на сукремльскую плотину, прочитать стихи, вообразить себя Наполеоном. Этот совет Алеша передал Лясоцкому. Шурик тихонько присвистнул.
— Наполеону не пришлось бы самому взрывать плотину. А мы с тобой...
Алеша будто не расслышал реплики друга. В голову ему пришла совсем дерзкая мысль. Вот если бы немец из ГФП, что живет у Козыревых, оказался настоящим коммунистом, он, возможно, помог бы... Фу, черт об этом сейчас и думать нельзя. Комиссару Суровцеву через Посылкина он, Алеша, так и не успел сообщить об этом немце. Может быть, от старших попало бы и ему, и Тоне... Слишком уж все это сложно и необычно.
— О чем задумался? — спросил Лясоцкий.
— Да так... Всякое...
— Ты думай не про всякое, а про плотину эту. Долго мы еще будем приглядываться?
— Я и думаю... Есть только одна возможность. Там вода неглубокая, через плотину, как через решето, просачивается.
— Не в воде дело, — перебил Шурик, — а в плотине. Она теперь вроде моста, и нам надо мост пустить на воздух.
— Правильно. Поэтому план, по-моему, такой. Подходить придется поздним вечером, поближе к ночи, и только со стороны леса. Там спрячемся и будем ждать подходящего момента. В темноте подползем, только чтобы часовые не заметили, и по воде доберемся до деревянных балок, что подпирают плотину. В случае чего, можно на балках повисеть и переждать.
— По воде — это подходяще, — согласился Лясоцкий. — К тому же собаки немецкие потом нашего следа не учуют.
— Шерлок Холмс! — шутливо бросил Алеша и продолжал: — Ночью через плотину, или через мост, как хочешь называй, тоже идут машины — и грузовые и легковые. Но все же поменьше, чем днем. А если даже будут идти, пусть, больше шума — нам на руку. В это время кому придет в голову под мост заглядывать. А мы будем заниматься своим делом.
— Посылкин и Суровцев передали совет Стефашина: сделать, если удастся, гнезда, вроде высверлить или выдолбить, чтобы в них заложить взрывчатку.
— Так и сделаем. Прихватим дрель, стамеску, нож. Под шум и сработаем. Только, гляди, чтобы взрывчатку не замочить.
— Постараемся. Может, еще раз встретимся с По-сылкиным и расскажем, что и как с тобой придумали? К тому же, говорят, в отряде есть свой конструктор по делам взрывным, Сазонкин, кажется.
— Ждать нельзя. Будем действовать сами.
— Я готов, Леша...
... В лес они ушли еще засветло, унося с собой под рубашками и пиджаками инструменты и взрывчатку, недавно полученную через связных. Забрались далеко-далеко, чтобы их никто не обнаружил. В долгие часы ожи-дания ночи, которая могла стать последней ночью их короткой жизни, юноши шептались о многом. Не оставил ли Леша своей мечты стать летчиком?.. Куда после войны собирается пойти учиться Шурик? Не пристукнуть ли где этого гада Иванова и Двоенко в придачу?.. Хорошие у нас девчата Хотеевы... И новые девчата — Фирсова и Хрычикова — тоже оказались вполне подходя-щими... Почему ночью, когда не спится, в голове мысли скачут, как сумасшедшие... Памятник Игнату Фокину надо бы поставить после войны, новый, побольше, и пионерские дружины назвать его именем...
О предстоящем взрыве плотины не упоминали, хотя каждый все время думал: удастся или не удастся?..
Представляя себе путь, который им вскоре предстоит, Алеша и Шурик как бы нарочно всякими разговорами о прошлом и будущем отодвигали в сторону поджидавший их смертельный риск.
Стало совсем темно. Деревья превратились в сплошную черную стену. Где-то громыхало — не то гром, не то артиллерия. Друзья бесшумно подошли к опушке и залегли. Теперь стали видны блуждающие в воздухе огоньки: они на мгновение вспыхивали и тут же г:)сли. Значит, через мост двигались автомашины. Потом огоньки надолго пропадали и появлялись снова через пятнадцать — двадцать минут.
— Пошли, — наконец прошептал Алеша.
— Не пошли, а поползли, — уточнил тот и лег на землю.
Вскоре они достигли насыпи. Упираясь ногами и руками в осыпающуюся и шуршащую землю, оползли вниз и замерли у самой воды. Где немецкий часовой? Вот он еле видной тенью бродит по верху и даже насвистывает какой-то мотив. «Гуляй, свисти», — подумал Алеша и шагнул в воду. Ноги сразу свело от холода, зато перестали гореть уши и в теле появилась так необходимая теперь энергия. Свой драгоценный груз оба подняли над головами. Медленно, осторожно ступая, приблизились к опорным балкам. Прижались к ним, переждали, прислушались. Все в порядке. Теперь можно взбираться повыше, к самому настилу, и начинать...
В это время издалека мигнули фары грузовика, а еще через короткое время их темные бесформенные силуэты вползли на мост. Воспользовавшись шумом моторов, заглушавшим все звуки, юноши работали быстрой лихорадочно. Вот уже готово первое гнездо, за «им второе... — Закладываю, — выдохнул Алеша... — Шнур!..— Лясоцкий протянул шнур. — Раскручивай... Спускайся... Не плюхнись в воду... Пошли...
Друзья находились уже далеко в лесу, когда почувствовали, как дрогнула под ногами земля, заметался ураганный ветер. До ушей докатился громоподобный грохот взрыва. К черному беззвездному небу взметнулся огненный столб, какое-то мгновение он висел между небом и землей, между чернотой и багровым балдахином и вдруг сломался, рассыпался, погас. Стало совсем темно и тихо.
Шумавцов и Лясоцкий задание партизанского штаба выполнили.
Второго августа, под вечер, когда немецкие солдаты-сапожники ушли на ужин, а бабушка взялась за щетку, чтобы вымести мусор, Алеша пошел в сарай, положил на колени сохранившуюся у него ученическую тетрадь для арифметики и вырвал из нее чистый листок. Надо было написать свое обязательство, свою клятву, как он и обещал друзьям.
Алеша задумался. Что писать? Какие подобрать слова, чтобы выразить все, что переполняет его сердце, что клокочет в груди, что видится в непроглядной ночи фашистской оккупации — во сне и наяву? Нужны, каза-лось ему, какие-то сильные, необыкновенные слова, такие, какими пишут стихи, песни, поэмы. Или слова торжественные, звучные, вызывающие дрожь и восторг... Например: Верю в тебя, Родина моя!.. В твою силу, победу, и во имя этой Победы — с большой буквы — клянусь быть верным сыном до последнего вздоха, до последнего биения сердца...
Нет, такая излишняя восторженность сейчас, в суровое время войны, ни к чему. Надо проще и короче. Хорошо бы переписать военную присягу. Ведь он — тоже солдат, боец переднего края, только в тылу врага, невидимый, тайный. Но текста присяги под руками нет и достать негде. Надо припомнить и написать что-то похожее... И пусть каждое слово станет поистине клятвой, самой сильной и нерушимой...
Что ж, так и будешь сидеть и раздумывать, комсомолец Шумавцов? Ведь все нужные слова давно лежат на сердце, стучат в мозгу. Пиши!..
Подложив под листок тетрадь, Алеша быстро написал: «Я, Шумавцов Алексей Семенович, 1925 года рождения». — Поставил точку и не заметил, что она тут и не нужна. Прислушался. Тихо. Солдаты еще не топают. Скорее. И уже, не останавливаясь, дописал: «Беру на себя обязательство работать на пользу социалистической Родины путем собирания данных разведывательного характера, идущих на пользу Красной Армии и красным партизанам. Если я нарушу свое обязательство или выдам тайну, то несу ответственность по законам Советской власти как изменник Родины».
Алеша перечитал написанное. Может быть, не совсем складно и суховато, но главное сказано. Во всяком случае похоже на присягу. Все! Теперь остается поставить подпись и подпольную кличку.
«Шумавцов» — подписался Алеша, слева поставил дату, а ниже буквами помельче дописал: «Орел».
На душе стало легко, будто он покончил с очень трудным делом. Алеша встал, вытянулся во весь рост, глубоко вдохнул воздух, постоял, словно прислушиваясь к знакомым голосам командира и комиссара партизанского отряда, к голосам своих боевых друзей, и наконец пошел домой. Листок со своим обязательством! он спрятал под рубашкой у самого сердца.
На следующее утро Алеша зашел к Хотеевым. Шуры дома не оказалось: она отправилась в город, надеясь добыть продукты. Тоня выглядела усталой и грустной.
— Что, Тонечка, пригорюнилась?
— Ничего... Не выспалась.
— Какие тебе сны снились?
— Вот какие!
Она протянула Алеше два небольших листка и пояснила:
— От меня и Шуры.
Алеша дважды внимательно прочитал листки и одобрил:
— Хорошие клички вы себе выбрали, девчата, ничего не скажешь. Значит, ты—Победа, а Шура — Отважная.
Тоня сдвинула брови, положила руку на плечо Шумавцова и тихо, но с огромной внутренней силой повторила:
— Да, Победа!.. Теперь я будто одела солдатскую гимнастерку и взяла в руки автомат. Сражайся до победы, боец Хотеева!
— Только так, до победы, — повторил Алеша.— Передай мой привет Шуре. Завтра зайду.
— А другие написали?
— Готовят. Толя Апатьев решил назвать себя Русланом. Витя, кажется, Ястребом, Коля — Соколом... У всех завтра соберу и при первой же встрече с Посылкикым или Петей Суровцевым передам в штаб отряди...
Через два дня Василий Золотухин и Афанасий Суровцев в полутьме партизанской землянки внимательно перечитывали маленькие листки, вырванные из школьных тетрадей. «Я, Шумавцов Алексей... Я, Хотеева Ан-тонина... Я, Хотеева Александра... Я, Апатьев Анатолий... Я, Лясоцкий Александр... Я, Евтеев Николай... Я, Апатьев Виктор... Я, Фирсова Римма... Я, Хрычикова Нина...»
Суровцев бережно сложил все листки, один к одному, накрыл их ладонью и с отцовской нежностью произнес всего три слова:
— Ребятки, дорогие мои...
