Девятое января тысяча девятьсот сорок второго года. Эту дату помнит каждый из старшего поколения людиновских жителей. В этот день город снова стал советским. Ненадолго, всего на несколько суток, вырвался он из-под ига фашистских захватчиков и пополнил ряды ранее освобожденных советских городов.
Неожиданным контрударом войска Брянского фронта вышибли немцев из Людинова. Отступая, офицеры хваленой триста тридцать девятой гитлеровской дивизии пытались сохранить порядок в своих частях, но сутоло-ка и паника, начавшаяся среди чинов ГФП, военной комендатуры и русской полиции, быстро охватила и кадровые батальоны и полки вермахта. Немцы отступали, даже не пытаясь принять боя в самом городе. Окружение. Кессель * Они боялись оказаться в тисках между регулярными частями Красной Армии и партизанами, выходившими из лесов и перерезавшими все дороги.
* Котел (нем.)
Снова свои!.. Многие, очень многие граждане нашей Родины испытали в годы войны это ни с чем не сравнимое чувство облегчения. Оно приходило не сразу. Вначале оглушающие грохоты боя, воздух, исхлестанный непрекращающимся гулом авиационных моторов, скрежет танков, перекошенные страхом лица тех, кто еще вчера презирал и будто не замечал тебя, проходя мимо с надменно поднятой головой победителя. И, наконец, вот оно — русское ура, нарастающее, как волна. Ура — самая короткая песня победы. Один за другим на улицы высыпали жители. Казалось, что они еще не верят тому, что произошло. Уж очень внезапно обрушился на город шквал атак, молниеносный танковый и авиационный удар. Уж слишком быстро были выброшены из Людинова «непобедимые».
Город Людиново — важный узловой пункт на Жиздринском тракте — был только одним из звеньев в общем стратегическом плане мощного контрнаступления Красной Армии, начавшегося месяц назад под Москвой. Но гитлеровцы цеплялись за это звено и, отступая, рассчитывали снова ворваться в город и задержать на этом участке продвижение советских частей.
Командир и комиссар партизанского отряда — Василий Иванович Золотухин и Афанасий Федорович Суровцев — побывали в штабе армии и получили подробную информацию и указания. «Если у вас есть неотложные дела в городе, займитесь ими немедленно. Войска выполняют задание Ставки и будут держать город, пока...» Дальнейших пояснений не требовалось. Да, дел в городе не мало. И в числе первоочередных — укрепление партизанского отряда, организация антифашистского подполья, наказание трусов и предателей.
В Людиновском райкоме комсомола, как и в райкоме партии и райисполкоме, жизнь бурлила и кипела до краев. Аня Егоренкова вернулась с партизанами. Вместе с Ваней Ящерицыным, Петром Суровцевым и целой ватагой молодежи она, не заходя домой, прошла в здание райкома и остановилась у входа в свой кабинет. «Неужели все, все опять начинается по-прежнему? Какое счастье! — мелькнула мысль, и у Ани даже перехватило дыхание. — Еще не хватает разреветься, как девчонке. Хорош секретарь, засмеют». Но Аня уже справилась с охватившим ее волнением. Секунда-другая, и голос секретаря прозвучал деловито и громко.
— Ребята, перво-наперво надо отправиться в поиски по городу и собрать всю фашистскую литературу. Все листовки, книжонки, обращения, приказы. Черт знает сколько дряни, сюда понавезли. Тащите все сюда, а что не удастся, уничтожайте на месте.
Ребята группами и в одиночку уходили выполнять задание секретаря. Будто ветер, озорной и веселый, пронесся по зданию райкома. В коридорах, в комнатах раздавался смех, слышались громкие голоса. Торжествующая буйная молодость вновь утверждала жизнь в родном городе.
Ящерицын попросил задержаться Тоню Хотееву, Николая Евтеева и молодую учительницу Ольгу Мартынову.
— Вот что, товарищи академики, — полушутя, полусерьезно предложил он. — У вас дело будет посерьезнее. Сами понимаете, типографии под руками нет. На наших машинах газеты в Сызрани печатают, так что займитесь художеством. Пишите плакаты, лозунги и листовки от руки. Тексты мы с вами сейчас обсудим и подготовим. Это задание райкома партии, товарищи, — предупредил Ящерицын. — Необходимо, чтобы население Людинова знало, что происходит в стране, как идет война, как трещит по швам пресловутый фашистский блицкриг. Кстати ребята, — удивился Иван Михайлович и даже оглянулся по сторонам, — что-то Алексея
Шумавцова не видно. И нас не встречал. Заболел, что ли?
Нет, Алеша не был болен. В час, когда людиновские комсомольцы, вернувшиеся бойцы партизанского отряда и остававшиеся в городе жители толпились в райкоме, обнимались, встречали друзей, вели душевные разгово-ры с солдатами и командирами, Алексей Шумавцов отчитывался в штабе партизанского отряда, который разместился на улице имени Крупской. Штаб отряда! Он был в те дни и райкомом партии, и райисполкомом.
В большой комнате днем и ночью стоял неутихающий гул от множества голосов. Едкий махорочный дым застилал фигуры людей и синеватой волной выплескивался в открытые форточки двух окон, закрытых фанерой вместо стекол. В комнату вместе с холодным январским воздухом влетали снежинки, кружились и таяли. Сочетание холода и. духоты, дыма и морозного пара, стелющегося по стенам, напоминало вокзал, неустроенный и многолюдный. А в соседней крохотной комнатке без окна, захламленной всяким барахлом, шел разговор с Шумавцовым. Здесь он услышал горькие и правдивые слова,
— Перед тобой таиться нечего, Алеша. Нынче у нас успех временный. Людиново не сегодня-завтра снова может оказаться во власти фашистов, — говорил комиссар отряда Суровцев.
— Мы свою партизанскую базу даже не тронули, когда в город возвращались. Знали, понадобится еще. Вот они дела какие, — вздохнул Золотухин, помолчал и добавил: — А сейчас докладывай про свои дела.
Внимательно слушали усталые, озабоченные командиры комсомольца Шумавцова — своего связного и разведчика. Больше трех месяцев не видели они этого умного, смелого парня, и тому казалось, что он увидит улыбки и услышит, может быть, слова благодарности. Ведь все-таки и он что-то сделал, хотя и мало, очень мало... Поджег немецкий склад с бензином, приглядел хороших помощников... Хотел было развернуться, да не успел.
Но лица командиров почему-то мрачнели. Первым заговорил Суровцев.
— Ты что, Кропоткиным и Бакуниным увлекаешься? — невозмутимо спросил он.
— Кто они такие?
— Анархисты! Лозунг у них: «Анархия—мать порядка». Это значит: да здравствует произвол, к чертовой матери дисциплину! — коротко и несколько своеобразно истолковал Афанасий Федорович основы анархизма.
У юноши заалели щеки и дрогнули губы.
— А как же, — пожал плечами партизанский комиссар.—Ты какое задание получал от Василия Ивановича?
— Я напомню, — откашлявшись, подхватил тот. — Быть глазами и ушами партизанского отряда. Наблюдать, следить, ни во что не встревать. Держаться в тени, готовить к подпольной работе подходящих людей, ждать человека с приветом от Василия Ивановича. Правильно?
— Правильно,—упавшим голосом подтвердил Алеша.
— Так кто же тебе, бисов хлопец, разрешил со смертью в пятнашки играть? — повысил голос Суровцев.— Зачем в склад полез да еще Мишку Цурилина прихватил? Своей головы не жалко, чужую бы пожалел.
— Но ведь все в порядке. Мы живы, а склад сожгли.
— Могло быть наоборот. И вообще запомните, комсомолец Терехов-Шумавцов. Подполье требует не меньшей, если не большей дисциплины, чем армия. Подпольщик, как сапер, ошибается один раз.
Неожиданное обращение на «вы», да еще названные сразу две фамилии вконец допекли парня. Алеша опустил голову, плотно сжал губы, ладони крепко вдавил в колени. Он понимал суровую правду упреков комиссара, понимал, что разговор с ним сейчас идет «на равных», без скидок и поблажек на молодость и неопытность. Что же, так даже лучше! Впредь умнее буду. Взялся работать, так надо думать за себя и за других.
Решительным жестом с какой-то остервенелостью Алеша провел ладонью по волосам, поднял голову и, не сводя пристальных, немигающих глаз с комиссара, сказал жестко, почти не раскрывая губ:
— Понял. Больше не повторится.
— Тогда так, точка, — согласился Суровцев. — Давай, Василий Иванович, что у тебя?
Командира партизанского отряда интересовали люди. Кого Шумавцов уже заприметил для будущего молодежного подполья? Кто, смелый, беззаветно преданный Родине, возьмется вместе с ним разделить все трудности и опасности во вражеском тылу? Кто?.. Говоришь, есть такие в Людинове?
— Есть, — негромко, но твердо ответил Алексей и назвал имена ребят, которых он уже считал ядром будущей подпольной организации: Шура, Тоня и Зина Хотеевы, Толя и Витя Апатьевы, Шурик Лясоцкий, Коля Евтеев. — Жаль, Миша Цурилин собирается в армию. — Подумал и добавил: — Есть, конечно, и еще хорошие, надежные ребята, но пока хватит. Для начала. А там, как в каждом деле, расти будем. Если понадобится, конечно.
— Что же, для начала достаточно, — одобрил Суровцев. — А теперь слушай, парень, и наматывай на ус.
Больше часа говорили командир и комиссар партизанского отряда о методах конспирации, руководстве группой и о связях. Говорили о том, что он, Алексей Шумавцов, обязан знать лично всех будущих подпольщиков, зато члены группы могут знать только узкий круг товарищей, с которыми будут непосредственно выполнять то или иное задание. И Суровцев и Золотухин по опыту своей партийной и служебной работы хорошо знали промышленные «точки» города. Это сейчас им крепко пригодилось. Оба подробно растолковали Шумавцову, как нужно проникать к важным объектам, разъяснили также, как можно скрытно устраивать диверсии. И, наконец, главное: как собирать разведывательные сведения для действующей армии.
— Запомни, Алексей, это основная задача! — в который раз повторил Суровцев. — Нам пригодится все: и сведения о продвижении воинских частей, и их опознавательные знаки, и любой Документ противника, если удастся раздобыть. Но не лезь на рожон. Береги жизнь — свою и товарищей. Я думаю так, Василий Иванович, — обратился он к Золотухину. — Подпольщики должны дать подписки, вроде клятвы. Она будет им как военная присяга в армии. Ведь ребята наши и впрямь на самом переднем краю остаются одни...
В глазах и голосе комиссара было столько затаенной боли и грусти, что Алексей не выдержал, встал и произнес торжественно:
— Дадим, Афанасий Федорович... все поклянемся и выполним...
— Хорошо!.. — Суровцев на секунду прикрыл глаза, будто задумался или подыскивал слова, которые надо еще сказать молодому подпольщику. — Хорошо!.. Ко самое важное — верить... Верить в своих друзей, в людей советских, в победу нашу.
— Я верю! — горячо воскликнул юноша.
— А я верю в тебя! — негромко, но чуть-чуть торжественно заключил Суровцев и покосился на Золотухина, который добавил:
— Верь да проверяй. А что касается тебя, друг, то я тоже, конечно, верю... в тебя, в твою смелость и преданность. Ну, пока...
В час, когда людиновская молодежь устами своего будущего руководителя Алексея Шумавцова давала обещание быть преданной Родине, на улице имени Плеханова, в доме с наглухо закрытыми ставнями, из угла в угол метался предатель. Дмитрий Иванов не ушел из города вместе с фашистами. Этот шаг, как, впрочем, и многие другие, он десятикратно взвесил и рассчитал. «Немцы отступили. Может быть, это начало перелома в войне. Тогда надо остаться здесь Кто и какие обвинения может предъявить ему, скромному служащему биржи труда? В сущности он делал доброе дело, помогал устраиваться на работу своим землякам. А агентурные донесения, из-за которых столько людей уничтожено, угнано?.. Кто, кроме Бенкендорфа и Айзенгута, знает осведомителя? Никто, ни одна душа. Донесения хранятся в пухлой желтой папке бывшего военного коменданта. А если фашисты вернутся? Тогда все по-прежне MV встанет на свои места. И то, что он сможет рассказать шефу о партизанах, об их семьях, о том, как и кто встречал Красную Армию и вернувшихся «лесных бродяг», несомненно зачтется как еще одна и немалая услуга немцам».
Так рассуждал предатель. Но... где тонко, там и рвется. В панике, охватившей фашистов, майор фон Бенкендорф меньше всего думал о репутации и спасении своего секретного осведомителя. Несколько последних донесений Дмитрия Иванова забыл в ящике своего письменного стола военный комендант. Это стало началом конца. Остальное было делом несложной техники сличения почерков и завершено опросом свидетелей, восстановивших в памяти ночные визиты Иванова к военному коменданту и доброе отношение последнего к исполнительному русскому из «обиженной семьи».
Дмитрий Иванов был арестован по обвинению в измене Родине, в активном пособничестве фашистам и заключен в тюрьму. Сбор материалов по его делу продолжался. Иванова готовили к отправке в тыл для следствия и суда. А пока он находился в той самой тюрьме, где по его доносам перебывало немало людиновских жителей. Здесь немцы пытали и расстреливали без суда и следствия. «Возиться» с непокорными русскими, а тем более проверять степень их вины не входило в планы гестапо и полиции.
Находясь в камере, Иванов видел, читал нацарапанные на стелах имена русских людей. Читал проклятия не только в адрес фашистских палачей, но и в адрес, неизвестного предателя, погубившего их. Какие чувства будили в его сердце эти криво написанные дрожащими руками слова, строки?.. Жалость? Нет! Горечь и обиду за растраченную жизнь? Тоже нет! Волк хотел одного — жить, вырваться на свободу, чтобы снова кусать, грызть, теперь уже не таясь, открыто бросаться на людей. Лишь бы вырваться отсюда, лишь бы вырваться. Эта мысль не оставляла Иванова ни днем, ни ночью, сверлила мозг, гнала сон.
В эти дни все Людиново жило тревожной, напряженной жизнью. Город казался одной дымной баррикадой, защитники которой только что отбили врага, но знали, что назревает новый штурм, еще более яростный и оже-сточенный. По улицам, площадям и переулкам ходили партизанские и военные патрули. Были выставлены круглосуточные посты у здания телеграфа и почты, у партизанского штаба и городской тюрьмы.
Иван Вострухин с первого же дня возвращения домой «переменил местожительство». Забирая матрац и маленькую подушку-думку, он сказал жене: «Будем теперь друг к дружке в гости ходить. Мой адрес ты знаешь— партизанский штаб. Я там на боевом посту круглосуточно, но часто не тревожь. Осерчаю и враз заарестую».
К удивлению Ивана Михайловича тетя Маруся охотно дала согласие на его столь длительную отлучку. И вообще Мария Кузьминична, обычно такая боевая и острая на язык, веселая и разбитная, заметно переменилась за короткий срок фашистской оккупации. Стала сдержаннее, задумчивее, грустнее. К петушиному задору и подковыркам своего «Щукаря» начала относиться спокойнее и снисходительнее, чем раньше. И сейчас, услыхав слова мужа, не закипятилась, как иногда бывало, а только кивнула головой и ответила коротко и негромко: — Ну, что же, Ваня. Тебе виднее... Иван Михайлович, человек наблюдательный, сразу сердцем учуял, что жена стала вроде другим человеком. «Фашисты проклятые, не токмо здоровье Маши, смех ее слопали, радость человечью отобрали», — мысленно клял он захватчиков, но внешне и виду не показывал, что приметил перемены в поведении жены. Он старался балагурить и шутить по-прежнему.
Над городом собирались тучи. Слухи, один тревожнее другого, заползали в каждый дом, в каждую оставшуюся семью, и сердца леденило от страха и беды неминуемой.
«Что-то будет? Что будет?.. Говорят, фашисты к штурму готовятся. Такую силищу собрали — жуть. Танки, самолеты, пехоты видимо-невидимо. Разве нашим выстоять? Сдадут Людиново, как пить дать сдадут», — шептались во дворах, в очередях. И постепенно тускнела радость, пришедшая в город в первый день его освобождения. Люди ждали, тревожились, все реже выходили на улицы. Ложились и просыпались с мыслью: что случится сегодня? Не раздастся ли вновь ненавистная чужая речь под окном, не затрещат ли выстрелы, не послышатся ли вопли и горький плач?
Алеша Шумавцов, так много узнавший от командира и комиссара партизанского отряда, развил в эти дни бурную деятельность. Каждый вечер в доме Хотеевых — здесь Алеша стал уже своим человеком — собиралась молодежь. Ребята шли не крадучись, как в дни оккупации, а открыто — Шурик Лясоцкий, Анатолий и Виктор Апатьевы. Их встречали молодые хозяйки Зина, Шура, Тоня. Коля Евтеев и Алексей, как правило, приходили первыми.
Мелодичные переборы гитары, негромкая песня — с этого начинались «вечерки». Правда, не было танцев, как раньше, до войны, но все равно соседи осуждающе покачивали головами. «Ишь, какие, ничто их не пробирает. Немец не сегодня-завтра опять в город придет. Сколько еще безвинной крови лить' будет, над русскими людьми измываться, а им все нипочем»...
А тем временем ребята, сдвинувшись в кружок, голова к голове, колени к коленям, забыв о песнях и о гитаре, шептались, о чем-то спорили, горячо и страстно и только когда кто-нибудь в запальчивости повышал голос, Толя хватал гитару и запевал:
Края мои хорошие, земля моя в цвету.
Всем сердцем вас я вынянчил и к вам принес мечту,
Чтоб над родным Людиновом, над очагом родным
Всегда заря светила нам и вился мирный дым.
— Почему мы должны сейчас таиться? Почему? Немчуру выкинули, кругом наши... — как-то запротестовала Шура, но Алексей осуждающе взглянул на нее и сказал негромко, но твердо:
— Так надо, Шура.
Уже в эти дни Алеша проявил свои недюжинные способности организатора и руководителя. Как ни странно, но первое, на чем ему пришлось «дать бой» друзьям, это — сломить их желание идти добровольцами в ар-мию. Алексей сам мечтал стать солдатом. Однако после разговора с Суровцевым и Золотухиным юноша понял, что его место здесь, в городе, в подполье. С ребятами было куда тяжелее. Ведь толком о настоящей работе они еще не знали, только догадывались из скупых фраз и намеков своего фактического руководителя. И верили, верили каждому слову Шумавцова, когда он говорил: «Нам приказали находиться здесь, в городе. Кто? Партия. Понятно? Мы здесь тоже солдаты. Воевать можно и нужно не только на фронте, И еще неизвестно, где война тяжелее. А в армию мы успеем пойти. Обязательно пойдем. Выкинем гадов и пойдем».
Пожалуй, только один из друзей не посчитался с уговорами Шумавцова — Михаил Цурилин. Добровольцем вместе с проходившей через Людиново стрелковой частью покинул город и даже не попрощался с друзьями.
— Жаль, конечно, — сокрушался Алеша. — Миша Цурилин очень нужен был здесь. Парень решительный, геройский, когда склад поджигали, не струсил... Ничего не попишешь, хотел на франт, в армию. Пожелаем ему удачи... Может быть, скоро вернется...
Но Михаил Цурилин не вернулся. Он погиб в боях с захватчиками на белорусской земле.
Минуло девять дней. Ранним утром семнадцатого января 1942 года отборные фашистские части вновь начали штурм Людинова. Следом за ураганным артиллерийским огнем и массированными воздушными налетами на город ринулись танковые колонны и батальоны автоматчиков.
Отбив первые атаки и выполняя приказ командования Брянского фронта, советские части, державшие оборону Людинова, отходили на новые рубежи. Вместе с войсками, выдержав на окраинах города одну за другой несколько рукопашных схваток с разведывательными группами и отрядами противника, отступали в леса и людиновские партизаны.
В этот день с утра охрану тюрьмы нес партизан Ржевский. Молодой, необстрелянный, он с тревогой прислушивался к нарастающей канонаде, к вою пикирующих «юнкерсов». Мимо пробегали солдаты с черными грязными лицами, прогромыхивали санитарные повозки.
— Как там дела-то? — окликнул Ржевский знакомого партизана.
— Отступаем, браток, — торопливо отозвался тот. — Немцы на окраине, так и прут, так и прут. Скоро здесь будут. Не удержать!
Партизан побежал выполнять поручение командира, а Ржевский снова остался один, чувствуя, как тоскливо и горько становится на душе. С поста уходить нельзя, а останешься, пропадешь в два счета. Для фашистов нет страшнее и ненавистнее слова «партизан»... Замучают, повесят. Сразу взмокла спина. Запотевшая ладонь прилипла к прикладу автомата. Тоскливым взглядом Ржевский оглядел пустующую улицу. Ему стало казаться, что сейчас, через секунду, другую из-за угла выползут фашистские танки, за ними—вражеские автоматчики, и тогда все, конец. Что делать?
И как это часто бывает в минуты опасности, неожиданно пришло спокойствие. Пришла решимость. Он не уйдет, не отступит, встретит врага огнем автомата, а потом... потом — будь что будет. И тут же обожгла мысль. Там, в одной из камер подлюга Иванов. Немцы его освободят, и предатель начнет снова губить советских людей. Уничтожить гадину, пока не поздно! А что скажут командиры? Сейчас рассуждать некогда, надо действовать!..
Ржевский стремительно вбежал в здание, кинулся к камере, где находился Иванов, поспешно отодвинул глазок в двери и, просунув внутрь дуло автомата, дал очередь. Он услышал вскрик и падение тела. «Получай, скотина!..» Разглядывать не было времени. Ржевский вновь выбежал «а улицу, и вовремя. Партизанский связной топтался возле двери.
— Тебя куда леший носит? Чего с поста убег? — напустился он на часового. — Командир приказал сниматься. Немцы в городе.
— В камере гадюка, — часто дыша, ответил Ржевский. — Не оставлять же его фрицам,
— Это ты стрелял?
-Я.
— Ну и правильно, — махнул рукой связной. — Айда за мной.
...Дмитрию Иванову повезло. Он не был убит. Подвернув раненую руку, он лежал на полу камеры без движения, кусая губы, пытаясь заглушить рвущиеся стоны. Иванов ждал, молил. Он весь превратился в слух. «Скорее, скорее, — неслышно шептали губы. —Немцы... близко, рядом, они спасут...»
Он не терял сознания, и когда на пороге камеры показался рослый гитлеровец в шинели и стальном шлеме, с усилием поднялся и вместо приветствия протянул раненую руку.
