В школе, где Александр Петрович Двоенко преподавал физику и математику, к нему относились доброжелательно, снисходительно, некоторые даже жалели. Низкорослый, сутуловатый, с вздернутым левым плечом, Двоенко внешне походил на человека, постоянно ожидающего внезапного удара. Был он крайне молчалив, а когда приходилось разговаривать или отвечать на чей-либо вопрос, смотрел в сторону, вниз, но не в глаза собеседнику. Никто из школьного коллектива, даже старик Бутурлин — приятель Двоенко, не знал как следует своего коллегу.
— Ну что ты запойно пьешь? Разве так можно! — не раз укорял Двоенко Бутурлин. — Ты же педагог, воспитатель, а пьешь без передыху. И все за чужой счет стараешься.
— Я не пью, а злобу глушу. Понял? — угрюмо возражал Двоенко.
— Какую злобу, на кого. Чего тебе на хватает, чертище!
— На род людской. — И Александр Петрович затягивал осипшим от непрерывного пьянства голосом:
На земле весь род людской
Чтит один кумир священный.
Он царит над всей вселенной,
Тот кумир—телец златой.
Деньги! Безгранично жадным и скупым считали Двоенко учителя. Когда в школе готовили походы, коллективные вылазки, устраивали вечера, посещения кино, театра и на это требовались самые незначительные личные затраты, Александр Петрович мрачнел, неизменно высказывался против и оставался в стороне.
— Не хочу... Не буду... Занят... Болен... — Иного ответа от него не слышали. И, наконец, махнули рукой и оставили в покое.
Так и жил Двоенко, будто отгороженный каменной стеной от остальных людей, маленькой жизнью нелюдимого, но безвредного брюзги и скупца.
Увы, этот чересчур поспешно наклеенный ярлык был весьма далек от истины. Не безвредность и чудаковатость, не брюзжание и врожденная замкнутость, а тщательно скрываемое недовольство, злоба и даже ненависть ко всем и вся руководили поведением и поступками Двоенко. Физически и духовно неполноценный, почти всегда одурманенный алкоголем, этот человек давно превратился в честолюбца, стяжателя и... садиста. Да, именно эти черты стали главными в его характере. С каким наслаждением он пинал и отшвыривал попавшуюся под ноги кошку или собаку. Не меньшее удовольствие получал, дергая за уши встреченного в безлюдном переулке мальчика или пугая хриплым криком в темноте хилую старушку.
В советское время Двоенко негде было развернуться. Вокруг жили и работали равные люди, товарищи. Само слово «товарищ» бросало Александра Петровича в дрожь, он старательно избегал такого обращения, глушил злобу в вине и ждал, ждал перемен. А дома на досуге читал и перечитывал бредовую, истеричную книжицу Гитлера «Майн кампф» — купил с рук в один из наездов в Москву — и истрепанный вконец дореволюционного издания томик Ницще: «Так говорил Заратустра». Каждый день, надежно закрывшись, Двоенко пе-редвигал на карте флажки, отмечал победоносный путь гитлеровских полчищ, шагавших по Европе.
Проходили дни, недели, месяцы... Двоенко ждал.
Утром 22 июня московское радио оповестило народ о вторжении фашистских армий на территорию Советского Союза. Это известие буквально потрясло жителей Людинова и заставило по-новому взглянуть на себя, на свою землю, на весь мир. Война!.. Что принесет она?., к Двоенко, спрятавши под очками хитроватые глаза, ликовал. Вот оно, началось... Может быть, и он теперь из мелкого учителишки превратится в настоящего человека, господина. Немцы — культурная нация, Германия умеет ценить людей...
В маленькой обтянутой черным коленкором записной книжке учителя математики и физики появились имена и фамилии. Возле каждой фамилии стоял вопросительный знак и сокращенная пометка «пог.», что значило — поговорить. В числе этих фамилий была и фамилия Дмитрия Иванова, о котором вот уже более двух недель Александр Петрович осторожно, исподволь собирал сведения и характеристики. Соседи Ивановых по улице Плеханова рассказывали, что «ивановская семья большая, да недружная, вроде как в разные стороны тянется». Так и было на деле. Братья Николай и Виктор и сестра Раиса служили в Советской Армии, замужняя сестра Клавдия в первые дни войны эвакуировалась в тыл. Веселыми и озорными ребятами росли младшие в семье — Иван и Валя. Дмитрий дружил с братом Алексеем. Оборотистый Алексей уже в ту пору занимался темными делишками, скупал, продавал, обзавелся прочным хозяйством, от которого имел немалый доход. Алексей часто говаривал брату Дмитрию:
— Я один по отцовскому следу пошел, а остальные так... ветродуи неустроенные. Тьфу!.. — и плевался раздраженно и зло.
О своих планах на жизнь Дмитрий в семье не рассказывал. Отделывался лаконичными фразами. -
— Кончу лесотехнический, а там погляжу. В лесниках ходить, в глуши пропадать не намерен. Времени впереди много. — И каждый раз добавлял при этом: — Я же вроде как клейменый, мой папаня не в ладах с Советской властью был. Понимать надо.
Обо всем этом Двоенко уже знал, и когда в ночь ухода партизан в лес Александр Петрович навестил дом № 16 на улице Плеханова — кирпичный, одноэтажный, с четырьмя окнами, закрытыми ставнями, похожими на бойницы, — в записной книжке учителя уже имелись исчерпывающие сведения о студенте первого курса Брянского лесотехнического института Дмитрии Иванове.
Не так, совсем не так задумал поначалу Двоенко провести свой разговор с «сосунком», как мысленно окрестил Иванова. Парень оказался дошлым, вертким, а затаенной неприязни к советским людям и советским порядкам ему незачем было одалживать у пытавшегося поучать Александра Петровича. Прощупывающий разговор постепенно становился все откровеннее и прямее. И получилось так, что молодой хозяин, небрежно разва-лившийся на диване, — гость сидел на стуле — из ученика стал учителем. «Яйца курицу учат», — сердито подумал Двоенко и даже засопел от негодования.
Вел разговор Иванов.
— О вас идет дурная слава как об опустившемся пьянице, гражданин учитель. Не думаю, чтобы это им очень понравилось. — В разговоре оба тщательно избегали слова немцы.
— Мне кажется... — попытался было возразить Александр Петрович, но Иванов перебил его:
— Вам кажется, что если после сильного возлияния вы выльете на себя флакон одеколона, никто не заметит, не учует. Ошибаетесь, все видят и все смеются.
— А какое, собственно, твое собачье дело? — не выдержал и окрысился Двоенко. Его красные, с синеватыми прожилками глаза уставились на Иванова.
— Ну, ну, тише на поворотах, — повысил голос тот. — Я-то живу по-человечески. Комар носа не подточит. А ваше благородие несколько раз по улице волокли в стельку пьяного.
— Пусть так! — мотнул головой Двоенко. — Зато я культурная сила... высшее образование имею. Людей знаю во! — И он вытянул растопыренную ладонь. Рука Александра Петровича заметно дрожала. Сильно распалясь собственным бахвальством, он продолжал, похлопывая по карману пиджака. — Здесь подробный списочек, кого куда. Вот, скажем, Мартынова, учительница наша, агитацию против них ведет- Муж командиром воюет. Или Бутурлин, старый черт. Каждый раз как прослушает сводку по радио, Наполеона вспоминает. А-на-логия. Всыпать бы ему за эту аналогию.
Двоенко готовился продолжать перечень людей, занесенных им в свой кондуит, но Иванов оборвал собеседника. На этот раз он заговорил деловито и серьезно.
— Молодежь забывать нельзя. У меня тоже кое-кто на примете имеется. Пока, конечно, только слушки да догадки, но проверить не мешает. Я уже давненько к некоторым присматриваюсь. Патриоты! — И столько неприязни было в голосе Иванова, что Двоенко, доселе глядевший исподлобья, вполне удовлетворенно кивнул головой и промычал что-то похожее на одобрение и похвалу.
Ворон ворону глаз не выклюет. Верная народная поговорка. Ее мудрость подтверждалась и на этот раз. Молодой и старый вороны нашли общий язык. И хотя злопамятен до крайности был Александр Петрович, понял он и внутренне признал превосходство своего собеседника, острого на язык, точного в характеристиках, беспощадного в оценках. «Из молодых, да ранний, — мысленно охарактеризовал Двоенко Иванова, — далеко пойдет, надо держаться его стороны». Теперь Александр Петрович часто поддакивал хозяину дома, ни в чем не перечил ему, иногда выдавливал улыбку на своем лице, а на прощание даже протянул и пожал руку, как бы скрепляя союз и согласие.
Рука Двоенко была холодной, скользкой, вялой и вызвала у Иванова такое ощущение, будто он дотронулся до уснувшей рыбешки, выкинутой из озера на прибрежный песок.
Прошли две недели со времени этого памятного разговора. Четырнадцать дней, триста тридцать шесть часов уже хозяйничали фашисты в Людинове. Немецкие офицеры в черных и зеленовато-серых мундирах над-менно вышагивали по улицам города, поблескивая лакированными козырьками фуражек с высокими тульями и до блеска начищенными сапогами. За спинами завоевателей лежала покоренная Европа, дымились сожженные города Польши, Бельгии, Франции и многих других стран. Причудливое сочетание западного лоска с кровожадностью людоедов делало еще страшнее, еще отвратительнее облик захватчиков. Ведь часто стройный офицер со свастикой на рукаве, утром похвалявшийся знакомством с Лувром, умевший легко и непринужденно грассировать по-французски, ночью убивал женщин, детей, пытал, вешал, расстреливал.
Да, именно такими были многие из офицеров и солдат триста тридцать девятой пехотной немецкой дивизии, расположившейся в Людинове. Опьяненные военными успехами, верившие в «блицкриг» и непогрешимость фюрера, они чувствовали себя завоевателями, победителями.
На стенах домов появились первые листочки — серые, синие, зеленые — приказы коменданта майора фон Бенкендорфа. И, как правило, каждый из этих приказов заканчивался словами: «За нарушение — расстрел». Расстрелы, виселицы, пытки... В дни оккупации Людинова они прочно вошли в суровую, беспросветную жизнь города. Угрозой смерти фашистское командование и тайная полевая полиция — ГФП — пытались сломить волю советских людей, растоптать их национальную гордость, в зародыше уничтожить попытки к сопротивлению.
Однако для жителей Людинова страшна была не только фашистская полиция. Немцы действовали хитро — руками русских предателей. Практически основными исполнителями заданий гестапо являлись чины русской городской полиции, также подчиненной Бенкендорфу. Здесь орудовал Александр Двоенко. Пришел его час! Вся накопленная за долгие годы злоба, удесятеренная хмелем и садизмом, ныне находила себе удовлетворение в расправах, в изощренных пытках и. казнях мирных, беззащитных советских людей.
Теперь Двоенко жил «богато», как никогда, а после попоек, озверевший, с красным опухшим лицом, кособокий и длиннорукий, он часто выбегал на улицу, потрясал пистолетом или автоматом, вырванным из рук по-лицая, и стрелял во встречных прохожих, будь то старик, женщина, ребенок. Двоенко было безразлично, кого и за что убивать. Лишь бы убивать, лишь бы видеть кровь, слышать стоны, видеть смерть.
Однажды вечером он неожиданно появился в доме своего бывшего коллеги по школе, учителя Бутурлина.
Старику нездоровилось. Он зябко кутался в темный халат, шлепал домашними туфлями и вообще производил впечатление человека бесконечно уставшего и тяжело больного. Холодно поздоровавшись, Бутурлин не при-гласил гостя в комнаты, как это делал обычно, а, наоборот, встав возле двери, преградил ему путь. Старику казалось, что если Двоенко войдет внутрь, чистый, уютный домик будет оплеван, опоганен. Разговаривать в комнате, сидеть за одним столом, как когда-то? Нет, немецкий холуй не дождется этого.
— Зачем пожаловал? — хмуро спросил Бутурлин и, не получив ответа, продолжал громко: — Вот, оказывается, ты каков! А я и не знал, не догадывался раньше. Жизнь человеческую в грош не ценишь, по колени в кро-ви ходишь. Вампир проклятый! Смотри, не захлебнись.
Голос Бутурлина поднялся до крика. Он стоял выпрямившись, смотря поверх головы гостя, бледный, с горящими глазами.
— Зачем пришел? Уходи! Я тебя не звал. Не будет у нас с тобой ни дружбы, ни разговора. Уходи! Да кровь на руках почище отмой.
Ярость Бутурлина ошеломила Двоенко. Сутулясь больше обычного, высоко задрав левое плечо, Александр Петрович пятился назад, лицо его дергалось и кривилось, словно кто-то бил его по щекам. Нащупав ногой входную дверь, Двоенко толкнул ее и встал на пороге.
— Получай, сволочь! — истерически завопил он. Почти одновременно один за другим прозвучали два выстрела. Бутурлин вздрогнул, схватился за грудь и медленно, грузно опустился на пол. Левая нога его подогнулась, полы халата распахнулись. Секунду-другую он сидел, опираясь о стену, потом стал клониться набок. А Двоенко тем временем уже бежал по улице, брызжа слюной, матерясь, кому-то угрожая.
Дмитрий Иванов недовольно морщился, когда до него доходили слухи об очередных «подвигах» начальника полиции. Нет, подобные методы расправы претили ему. Иванов недоумевал, почему господин фон Бенкендорф, человек неглупый, отлично разбирающийся в ситуации, не одернет и не призовет к ответу Двоенко. Ведь тот своим поведением и поступками не только мешает немецкому командованию устанавливать «новый порядок», но подрывает авторитет и без того немногочисленной группы русских людей, исполнительных, подобострастных, безоговорочно принявших немецкую* власть и работающих на нее. Сам он, Дмитрий Иванов, был именно таким человеком.
На бирже труда Иванов начал служить с первых же дней прихода немцев, открывших это забытое советскими людьми учреждение. Десятки и сотни жителей Люди-нова каждодневно толкались на бирже. Нужда, голод гнали их сюда. Что делать? Без заработка нет пищи, нет дров, да к тому же уклонявшихся от работы ждали порка, отправка в Германию, расстрел. И люди шли. Нередко глаза их горели ненавистью, руки сжимались в кулаки, а губы произносили смиренные, просительные слова: «Работу бы нам. Детишки голодные...»
Наблюдательный Иванов умел разбираться в людях. Умел прочесть затаенную мысль в глазах, в интонации голоса, в неоконченной фразе, в скупом жесте. И так уже повелось, что изо дня в день начальник ГФП Анто-ний Айзенгут и военный комендант Александр фон Бенкендорф получали агентурные донесения чиновника биржи Дмитрия Иванова. В донесениях точно и предельно ясно давались характеристики людиновских жителей. Этот ненавидит, опасен, следует убрать. Тот нерешителен, труслив, может быть обработан. Третий скрытен, молчалив, по-видимому, знает многое. Выводы и оценки Иванов, как правило, подкреплял не только вольным пересказом искусно выведанного у того или иного собеседника, но и сведениями о прошлой жизни: что делал, как жил, как относился к Советской власти...
Полиция и комендатура умело использовали своего осведомителя. Некоторые люди внезапно исчезали; кое-кому начальство оказывало милостивое внимание; за иными устанавливалась слежка. И никто из исчезнувших или обласканных не знал, что к их судьбе приложил руку скромный служащий биржи труда Дмитрий Иванов.
Нина Зарецкая, дочь отца Викторина, давно была знакома с Ивановым. Чего греха таить, ей нравился этот стройный черноволосый студент, вежливый и неглупый. Главное же заключалось в том, что Нина была одинока. В компаниях молодежи она чувствовала себя чужой. Каждый раз находился присяжный остряк, который, может быть, и беззлобно, но громогласно справ-лялся у Нины, вознесла ли она сегодня молитву господу богу и как все-таки она, товарищ со средним образованием, представляет себе деликатную историю пресвятой девы и Иисуса Христа?
Нина сторонилась компаний. Ее редко можно было встретить в доме культуры. В кино чаще всего ходила одна или с тетей Липой. Что же касается Мити, то с ним она обычно бродила по вечернему городу, сидела в забытом, обезлюдевшем парке или они отправлялись рука об руку по лесным тропам до станции Ломпадь.
— Пойдем сегодня в кино, Митя, — не раз просила Нина. И каждый раз следовал ответ, что ему очень хочется именно сегодня побыть только с ней, вдвоем, а в кино они пойдут в другой раз, обязательно пойдут. Однако другой раз так и. не наступал. Под этим же предлогом Иванов отказывался и от посещения дома Зарецких. «Неудобно: как родные посмотрят, мало ли что подумают, да и поговорить, посидеть вдвоем не дадут». Наивная девушка верила Дмитрию. Его доводы казались ей вполне убедительными. Нина даже представить себе не могла, что отказ Дмитрия пойти вместе в кино, посетить ее квартиру диктовался только одним — боязнью огласки: «Дочь священника!.. Как бы чего не вышло». Иванов старательно ограждал свое имя и свою репутацию от пересудов и толков.
Со дня оккупации молодые люди не встречались, и на биржу труда Нина пошла неохотно, по совету и настоянию отца.
— Работать, доченька, надо. Время такое, ни с чем могут не посчитаться. Угонят с родных мест, пропадешь, а мы о тебе и знать ничего не будем.
Викторин Александрович настоятельно рекомендовал дочери сказать на бирже, что она хорошо знает немецкий язык.
— Полегче работу получишь. — И как бы ненароком добавил: —Там ведь у тебя знакомый служит. Ты к нему и подойди. Поможет устроиться.
Глядя в ту минуту на спокойное, приветливое лицо отца, Нина и подумать не могла, что, посылая ее работать на фашистов, отец преследует заранее определенную, точно рассчитанную цель.
Отец Викторин оказался прав. Дмитрий Иванов радушно встретил Нину на бирже, выслушал ее очень внимательно, но решительно возразил против любой грязной работы.
— Ты с ума сошла. Теперь ведь жаловаться некуда и некому. По шестнадцати часов спину не разогнешь. А потом ихний начальник к себе затащит. Откажешься — изобьет. Вот что, — решительно сказал он. —Сегодня вечером я поговорю с кем надо. Попробую устроить тебя переводчицей. Хозяевам нужны надежные люди, знающие немецкий язык. Ты ведь надежная, из духовных.— Иванов улыбаясь посмотрел на девушку. В ней он был уверен.
Хозяевам!.. Дмитрий запросто произнес это ставшее уже привычным слово, а Нину оно резануло по сердцу. Но девушка промолчала. О сдержанности напомнил отец, когда она сегодня уходила из дома.
Иванов не обманул. Поздним вечером он, как свой человек, уже не впервые перешагнул порог кабинета военного коменданта майора фон Бенкендорфа. «Хозяин»— плотно сбитый, выше среднего роста, с явно обозначившимся брюшком, майор немецкого вермахта— знал несколько языков. Отлично владел русским и в минуты «лирических приступов» — они случались довольно редко — любил повздыхать о своих предках Бенкендорфах, служивших при царском дворе, о русской природе и русской зиме и даже цитировал на память стихи: «Шалун уж отморозил пальчик»... Всей строфы майор не помнил.
Бенкендорф явно благоволил к преуспевающему «юноше с задатками» Дмитрию Иванову. Точнее, чиновник преуспевал не без поддержки военного коменданта. С первых же встреч и первых разговоров они нашли общий язык. Почтительные позы молодого человека, скромные манеры, сдержанная и вовремя поданная реплика по тому или иному вопросу и, конечно, главное, неоценимые услуги осведомителя делали Иванова каждый раз желанным посетителем Бенкендорфа. Когда однажды коменданту сообщили о том, как Иванов оценивает действия Двоенко, Бенкендорф даже изволил бросить фразу:
— Правильно. У молодого человека хорошая голова. Политика кнута и пряника. Это все, что нам нужно для установления нового порядка в этой стране. Одним кнутом... — Бенкендорф скривил губы и покачал головой... — Одним кнутом тут ничего не сделаешь.
Сам майор охотно подчеркивал свой либерализм. На его письменном столе под стеклом красовалось несколько фотографий, на которых он «одарял верноподданных русских людей». Три — четыре человека пугливо жались друг к другу и напряженно смотрели в объектив, а на первом плане стоял он, их бог, повелитель, хозяин, военный комендант города, и что-то милостиво держал в протянутой правой руке.
— Здравствуйте, господин комендант. — Иванов расшаркался на пороге кабинета. — Разрешите, Александр Александрович.
Иванов знал, что комендант любит, когда его именуют русским именем, отчеством. Как-никак, он — потомок знаменитого русского царедворца, шефа жандармов фон Бенкендорфа, и, значит, имеет некоторое отношение к ныне завоеванной русской земле. В сравнении с ним, Бенкендорфом, и Айзенгут и другие офицеры выглядели чужеземцами. Он имеет все основания рассчитывать на расположение русских.
Бенкендорф кивнул головой:
— Да, да, проходи. Я жду тебя... — Такое обращение на «вы» и на «ты» установилось между ними с первого же дня их секретного сотрудничества.
— Как ваше здоровье? Последний раз вы немного жаловались на ногу.
— Спасибо, теперь не болит. Садись, докладывай. Обстоятельно, неторопливо Иванов сообщал новости.
За неделю их накопилось немало. Наиболее важные Бенкендорф записывал в блокнот. Одна особенно заинтересовала его. Оказывается, в городе существует небольшая, но крепко сплоченная группа пятидесятников. Сегодня на биржу труда приходил Федор Гришин — раньше служил на заводе. Просил работу для всех «братьев и сестер во Христе».
— Видимо, бренные тела, кроме каждодневных молитв... — Иванов улыбнулся, но ответной улыбки не последовало. Комендант сидел, покусывая кончик карандаша, и о чем-то размышлял.
— Слушай, — решительно сказал он. — Разыщи и пришли завтра ко мне Гришина. С сектантами мне уже приходилось иметь дело. Некоторые из них оказались весьма полезными людьми. Ведь на них нисходит дух божий, значит, он может узнавать, повелевать. Понятно? — Теперь улыбнулся и Бенкендорф.
— Вполне, Александр Александрович. Будет исполнено.
В этот вечер все складывалось как нельзя удачно. Два личных дела он провернул без сучка и задоринки. В папке, которую Иванов принес для доклада военному коменданту, лежало заявление брата Алексея, просив-шего разрешить аренду мельницы. С приходом фашистов будто крылья выросли у этого пронырливого хапуги. Он целыми днями где-то пропадал, о чем-то хлопотал, с кем-то сговаривался. Аренда мельницы была его очередной коммерческой сделкой. Дмитрий за небольшую мзду охотно согласился помочь брату. И вот сейчас Бенкендорф, бегло прочитав заявление, росчерком пера удовлетворил просьбу.
Второе щекотливое дело — устройство переводчицей Нины Зарецкой—оказалось не более сложным. Правда, Бенкендорф, внимательно выслушав характеристику девушки, задал два — три малозначащих вопроса о ее возрасте, о том, где она работала, откуда знает немецкий, не комсомолка ли. Дочь священника? О, это хорошо...
Иванов понимал, что шеф спрашивает так, для формы, чтобы подчеркнуть: поступление на службу в немецкий аппарат куда труднее и ответственнее, чем простое устройство на работу.
— Ты интересуешься судьбой Зарецкой? Ты знаешь ее жизнь? Откуда? — осведомился Бенкендорф. Иванов молча пожал плечами. — Понимаю. Ты неравнодушен к ней. Ну, что же, мы устроим твою девушку сюда, в ко-мендатуру. Нам нужна переводчица. Она согласится, как ты думаешь?
— Конечно, Александр Александрович. Она будет очень рада.
Иванов ликовал, сегодня же он встретится и обо всем расскажет Нине.
Визит подходил к концу. Иванов уже хотел было встать и откланяться, но комендант неожиданно поднялся из-за своего стола, подошел вплотную и положил руку на папку, лежавшую на столе. Тяжелый, пронизывающий взгляд майора заставил Иванова съежиться и побледнеть, плечи его невольно опустились.
— Ты, Дмитрий, сидишь на прибыльном месте. Мы, немцы, тебя опекаем, кормим, просьбы твои выполняем и даже о твоей будущей государственной службе хлопочем.
У Иванова чуть отлегло от сердца.
— Спасибо, господин майор, — пролепетал он.
Но Бенкендорф даже не взглянул на струхнувшего парня.
— А в городе уже творится черт знает что... Подожжен склад, убит полицейский, взгляни на это... — Он вытащил из кармана и ткнул в лицо Иванову смятую листовку. «Смерть фашистам», — только и успел прочесть тот написанные красным карандашом крупные заглавные буквы. — Запомни, это тревожный сигнал! — продолжал комендант. — Я вхожу не в первый русский город и знаю, что именно так начинает любое большевистское подполье. Сегодня пожар, листовка и полицейский, завтра — взрыв, убийства немецких офицеров, партизанский налет. Надо все уничтожать в зародыше.
Бенкендорф засопел и пристукнул ладонью по столу. Мысль Иванова лихорадочно работала. «Кто, кто?..» Приходили на память фамилии, имена, но не было улик, доказательств. Словно издалека он слышал гневные тирады военного коменданта..
— Молодые — вот кто опасен. Они — затаившиеся хищные зверьки, готовые прыгнуть в любую минуту.
«До чего же любит майор пышные, красивые слова. Но он, наверное, прав. Не зря его, Иванова, чураются земляки, надо будет расколоть лед, проявить великодушие, чем-нибудь помочь... Девчонки Хотеевы — они не могут не нуждаться в работе. Мужчин в доме нет. Пожалуй, с Хотеевых и следует начать, там всегда собирались компании».
Иванов решил до поры до времени ни о чем не говорить своему шефу. Он внимательно выслушал инструкции Бенкендорфа и, когда тот милостиво разрешил идти, думать и действовать, прихватил папку, низко поклонился и вышел из кабинета.
Задание было получено. Сейчас не отсидишься и не отпишешься у себя за столом на бирже. Надо искать, выслеживать, входить в доверие...
Шагая домой, Иванов с радостью ощутил, что и впрямь не прочь поработать по-новому. Он был уверен, что теперь-то по-настоящему пойдет в гору.
«Это не на бирже скрипеть пером. Что ж, попробуем...»
