В памяти людиновских старожилов надолго, если не навсегда, сохранится день четвертого октября 1941 года. В этот день партизаны покидали родной город, расставались с близкими, уходили в леса.
С самого утра с западной окраины по улицам двигались — пешком, на подводах и автомашинах — советские части прикрытия. Войска отходили в сторону Жиздры. Они были потрепаны и предельно измотаны непрерывными боями. Уханье пушек, зловещий говорок пулеметов все ближе, ближе. Жители, оставшиеся в Людинове, почти не выходили из домов. Лишь иногда метнется из калитки на улицу женщина в наспех повязанном платке, с бидоном или ковшом в руках. Скорбно качая головой, повздыхает в ожидании, пока напьется воды солдатик с воспаленным грязным лицом, и, не спрашивая его ни о чем, вновь скроется в доме. Да и о чем спрашивать? Все и так яснее ясного.
К одиннадцати часам утра адъютант командира партизанского отряда Петр Суровцев, молодой и «быстроходный» парень, обошел без малого тридцать домов и который раз, увидев нужного человека, отводил его в сторону и говорил коротко и односложно:
— Сегодня в семь!
Этого приказа партизаны ждали уже несколько дней. И все же, когда появлялся Суровцев, у каждого, оставлявшего родной дом, больно сжималось и щемило сердце. Новая, неизведанная доселе любовь охватывала все существо при взгляде на годами обжитые, а у многих и собственными руками построенные домики, на палисадники, улицы... — Сегодня в семь!.. И вновь проверялось содержимое приготовленных мешков и рюкзаков, плотнее и крепче утрамбовывалась земля в укромном уголке в саду или в огороде, где схоронены альбомы с семейными фотографиями, документы и грамоты от Советской власти, обернутый тряпками, втиснутый в наспех сколоченный ящик дедовский посеребренный самовар. Родная земля-матушка все сбережет до возвращения хозяев.
На Комсомольской улице Петр Суровцев встретил своих старых друзей — Алешу Шумавцова и Шуру Хотееву. Молодые люди шли, держась за руки, и о чем-то увлеченно и сосредоточенно говорили.
— Привет, земляки! — окликнул их никогда не унывавший Петр. — Что же это такое происходит? Кругом война полыхает, фашисты к самому городу подобрались, а милые-разлюбезные все про любовь тары-бары. Неподходящее время, доложу вам!
— Болтун несчастный! — вспыхнула Шура и порывисто вырвала руку из широкой ладони Алексея. — Откуда ты знаешь, о чем мы говорили. Может, мы...
— Шура! — остановил ее Алеша. Он снова взял руку девушки, и это спокойное, уверенное движение Алеши Шура восприняла как нечто само собой разумеющееся, необходимое, против чего и спорить нельзя.
— А ты, Петр, к серьезному делу приставлен, занимайся им, вместо того чтобы зря зубоскалить. Чего в чужие дела суешься? Небось свои еще не все провернул.
Алексей многозначительно посмотрел на-Петра, и тот сразу понял, что этот серьезный, рассудительный парень многое знает.
— Подумаешь, и сказать нельзя. — Суровцев примирительно хмыкнул, однако, не обнаружив с их стороны желания продолжать разговор, приветственно помахал рукой, повернулся и зашагал по Комсомольской. Адресов у него оставалось еще немало.
— Разве так можно, Шура! — В голосе Алеши явственно слышались осуждение и укор. — Под горячую руку ты черт знает что наговоришь.
— А чего он пристает? Какое ему дело?
— Петька — настырный парень, верно, — согласился Алеша, — но ведь он без зла, просто так спросил, а другой, зная твой характер, подковырнет, вот как сейчас, только с умыслом. Ты и вспыхнешь, как спичка.
— Алеша! — Шура прижалась плечом к юноше, подняла голову, и в ее миндалевидных глазах, часто задумчивых и грустных, сейчас было столько нежности, что Алексей мгновенно забыл все слова и молча до боли сжал руку девушки.
— Знаешь, Алеша, мне дома раньше из-за тебя прохода не было. Особенно Тоня, как приехала на каникулы, все доводила. Только открою двеь — и сразу вопросы:
— «С рыцарем гуляла? А почему твой рыцарь к нам не заходит? Видно, трусоват малость, боится?» Бывало, кто помянет при мне твое имя, уши начинают гореть, обязательно жду, что мое имя тоже назовут. Поэтому я и на Петьку сейчас набросилась.
Шура виновато опустила голову.
Как радостно стало в эти минуты на сердце Алеши. Хотелось, чтобы лицо оставалось холодным, каменным, безучастным, но щеки начали гореть, губы сложились в улыбку.
Поглядев вслед Петру Суровцеву, Алеша растроганно сказал, продолжая прерванный разговор:
— Когда кончится война, мы всегда будем вместе, всегда. Отпразднуем здесь с родными и друзьями победу и сразу же махнем учиться.
— И сразу расстанемся?
— Почему? — вскинулся Алексей. — Я обязательно пойду в летную школу. Знаешь, сколько их в нашей стране? Десятки. А ты со мной поедешь, в тот же город. Поступишь в педагогический или в медицинский.
Шура молчала. Ей стало грустно. Представилось, что война уже кончилась и они вот так, как сейчас, вдвоем идут по улицам и площадям Людинова. Заходят в парк, садятся на скамейку возле памятника Фокину, на ту, что слева, их любимую, и Алеша говорит: «Завтра я уезжаю. Будешь ждать? Я обязательно прилечу, покружусь над твоим домом и помашу крылом». Эти слова она уже не раз слыхала от Алеши. Но почему-то раньше не принимала их всерьез, даже смеялась, а сейчас...
У Шуры очень красивое лицо. Тонкие, выразительные черты, брови вразлет и пышные русые волосы. Сейчас лицо девушки задумчиво, уголки крупного, мягко очерченного рта опущены вниз. Предательский комок подка-тывается к горлу, незаметные слезинки пощипывают глаза. Лишь бы не разреветься...
— Не будем фантазировать, — просит она, справляясь с волнением. — До победы надо еще дожить, а для этого придется потрудиться как следует. Вот ты назвал Толю Апатьева и Сашу Лясоцкого. По-моему, стоящие ребята, крепкие, надежные. А еще кто?
Вчера Алеша не удержался и намекнул Шуре — только ей одной и больше никому, — что сидеть сложа руки он не будет, у него теперь есть «настоящее дело». Шура хотела расспросить друга, о каком деле идет речь, но не решилась. В свое время Алеша сам скажет. Но по его то сияющему, то сосредоточенному виду она догадывалась: Алеша не сболтнул и ничего не выдумал.
Шумавцова действительно волновали чувства, вызванные недавним разговором в райкоме партии, его наполняло энергией задание, полученное от Афанасия Федоровича Суровцева и Василия Ивановича Золотухина. Ему, семнадцатилетнему комсомольцу, старшие товарищи-коммунисты поручили стать «глазами и ушами» партизанского отряда. Осторожно, исподволь узнавать обо всем, что будет происходить в городе, о фашистской технике, наземных силах и аэродромах. Где и как разместятся в Людинове штабы, гестапо, жандармерия, воинские части. Все сведения передавать через парти-занских связных, которые будут наведываться в Люди-ново «с приветом от Василия Ивановича».
— Поначалу будешь действовать один. Но постепенно приглядывайся к друзьям. Проверяй их надежность, смелость, политическую стойкость. Все проверяй, а главное, избегай болтливых. Иной болтун не меньше врага напакостить сумеет. — Так поучал Шумавцова Афанасий Федорович, а потом неожиданно спросил:
— Есть у тебя кто на примете?
— Есть! — не задумываясь, пылко ответил Алексей.
— Кто?
— Шура Хотеева. Преданная, смелая, настоящая комсомолка.
Все это Алеша выпалил одним духом и смутился. Однако секретарь райкома сразу же одобрил его выбор.
— Дело говоришь. Семью Хотеевых я знаю. Хорошая семья, вполне надежная. Правда, Шура, кажется, тихоня. Тоня и Зина вроде как побойчее. Ну да тебе виднее, Алеша. Только не сразу, не спеши... — Глаза Афанасия Федоровича улыбались.
Василий Иванович Золотухин, доселе молча присутствовавший при разговоре, поддержал Суровцева. Грубоватый и резкий в выражениях, Золотухин правильно подметил, что в таком деле, как разведка, девушка — неоценимый помощник.
— Ты небось гуляешь с ней? Говори прямо, не стесняйся. Дело молодое.
Алексей ответил спокойно и просто:
— Я дружу с Шурой. Что из этого?
— Ты не серчай, — произнес Золотухин. — Як тому говорю, что небось люди вас не один и не два раза вдвоем видели. На будущее это очень важно. Мало ли где влюбленные парочки гуляют. Им дорогу не закажешь. Фрицы это тоже не хуже нашего понимают. — Василий Иванович басовито хохотнул, и, хотя говорил он вполне разумные и правильные вещи, все же Алеше было чуточку неприятно.
Конечно, всем этим он пока не поделился с Шурой, только спросил, будет ли она помогать ему, «если придется... если случай какой выпадет...» Как Алеша и предполагал, девушка с радостью согласилась. На ее лице юноша не увидел ни удивления, ни испуга, ни смятения. Чудесные глаза Шуры искрились ярче обычного, и что-то новое, доселе незнакомое прочел Алексей в ее взгляде.
А тем временем Петр Суровцев — адъютант командира партизанского отряда — продолжал свой путь, Побывав еще в нескольких домах, дошел до мосточка, перемахнул через него, повернул (вправо и оказался возле домика Вострухиных. Уже в то время Иван Михайлович Вострухин являл собой личность, может, и не столь примечательную, но весьма колоритную. В Людинове кое-кто поговаривал, что, мол, шолоховский дед Щукарь до того, как стал дедом и попал на страницы «Поднятой целины», был... Иваном Вострухиным. Щуплый, занозистый, с врожденной хитрецой и смекалкой, Иван Михайлович был человеком прямым, принципиальным. Любил резать правду-матку в глаза и за глаза и не отступал от нее ни при каких обстоятельствах. В Людинове Иван Михайлович слыл непримиримым крити-ком, вмешивался в различные дела, указывал на недостатки, наводил порядок. Этого требовала его деятельная натура. На любом собрании, где бы ни присутствовал Вострухин, председательствующий или докладчик опасливо косили глаза в его сторону, ожидая в самый неподходящий момент подковыривающего вопроса с места, ядовитой записочки и уж конечно — «персонального» выступления.
— Ну, и неспокойный у тебя Ванюшка. Все-то ему надобно, во все он встревает, — не раз укоризненно говорили Вострухиной соседи, но Мария Кузьминична только посмеивалась. Полногрудая, румяная, она любила своего неказистого мужика, а к его «норову» давно привыкла.
Когда началась война, кадровый рабочий коммунист Вострухин молча обнял сына — ученика десятого класса: тот добровольцем уходил на фронт. Насупившись, Иван Михайлович сухоньким кулаком постучал по столу и прикрикнул на зарыдавшую жену, а спустя несколько дней и сам деловито и спокойно сказал ей, чтобы готовила его вещички.,
— Ухожу в партизаны. Без меня ребятам в лесу не управиться: я же тут каждую тропку знаю.
Дверь дома оказалась незапертой. Петр легонько толкнул ее и вошел в сени. Из горницы доносился чуть надтреснутый, сердитый тенорок Ивана Михайловича.
— Ты мой характер знаешь. Сказано — и точка.
Партизаны — это само собой, а в доме хозяйский глаз тоже нужен. Точка!
Мария Кузьминична, видимо, возражала. Зная отчаянный, бесшабашный нрав мужа, она боялась за него.
— Говорят тебе, буду являться! Ишь, какая, муж ей уже не понадобится, — распаляясь, шумел Вострухин.
— Да как тебе только не совестно! — в свою очередь повысила голос Мария Кузьминична.— Я за тебя, дурня, боюсь, а он вон куда поворачивает.
Спор мог затянуться надолго, и Петр решил вмешаться. Он вошел в комнату, чинно поздоровался с умолкнувшими хозяевами и соболезнующе спросил, обращаясь к Марии Кузьминичне:
— Твой-то все шумит, тетя Маруся?
— Ой, не говори, Петя, — махнула рукой хозяйка.
— Надо бы доложить Василию Ивановичу, предупредить его. А то, пожалуй, расшумится Иван Михайлович в лесу, всю нашу партизанскую конспирацию провалит.
— Зачем пожаловал? — сердито оборвал -Петра Вострухин.
— У меня-то дело серьезное, — отозвался тот. — Сегодня в семь уходим в лес.
Сегодня в семь!.. И сразу же наступила тишина. Охнула и затихла тетя Маруся. На цыпочках, словно боясь вспугнуть неожиданно пришедшую тишину, Иван Михайлович подошел к жене, неловко по-мужски провел ладонью по ее волосам и сказал, хмурясь и пряча глаза:
— Ладно уж...
Во многих домах Людинова в этот день заботливо снаряжались для трудной непривычной лесной жизни и войны отцы, мужья, братья. В хлопотах незаметно подобрался вечер.
Даже в мирные дни по вечерам, в осеннее ненастье нередко тоскливо и муторно становится на сердце. Такова осень! Злой ветер стучит в окна, возится на крышах домов, изморозью и холодными дождевыми каплями швыряется в прохожих. А нынче... Нет меры, чтобы определить глубину горя людей, знающих, что завтра, а может, и сегодня в ночь в их родной город, в их родной дом войдет враг.
Партизаны уходили в лес. В одиночку и небольшими группами оставляли они город и шли к условленному месту общего сбора. К восьми часам вечера ЛюдиновО совсем замерло. Будто ушли из него последние жители и унесли с собой дыхание жизни, свет, тепло.
Но так только казалось! За закрытыми ставнями многих домов жизнь продолжалась.
На улице имени Луначарского, в домике Шумавцова, Алеша, отправив спать бабушку, сидел за столом й что-то писал. Кто знает, может, это были первые слова клятвы или в уме юноши вызревал план будущей подпольной работы? В доме Хотеевых близко склонились друг к другу три девичьи головы. О чем-то шептались сестры — горячо и страстно. Мерил шагами комнату парень с улицы имени Войкова — невысокий, подвижной Шурик Лясоцкий...
Нет, жизнь не умерла в маленьком советском городе, окруженном лесами, хотя к его окраинам со стороны реки Ломпадь уже подступил враг.
