С небольшой фотографии, датированной 1940 годом, смотрит еще молодой, чуть улыбающийся мужчина в темной толстовке, с тонкими приятными чертами лица. Гладко зачесанные волосы открывают высокий чистый лоб. В прищуренных глазах еще не исчезли и таятся молодые смешинки и ироническая лукавинка. Маленькая, аккуратно подстриженная бородка дополняет внешний облик Викторина Александровича Зарецкого, отца Викторина, как обычно величает его богомольная паства, посещающая церковь на улице имени Маяковского.
Размеренно и монотонно течет жизнь отца Викторина. Церковные богослужения отнимают немного времени, а «побочных трудов», вроде крестин, венчаний и кладбищенских панихид, становится все меньше и мень-ше. Редеет и чахнет и без того небольшой, замкнутый мирок постоянных церковных посетителей — стариков и старушек; реже появляются люди среднего возраста и почти совсем не видно молодежи Людинова. Отец Викторин поименно знает свою паству, и, чего греха таить, общение с ней не доставляет ему большой радости.
— Знаешь, Липа, — с сестрой Олимпиадой Викторин Александрович всегда откровеннее, чем с женой и с дочерью, — меня не оставляет ощущение огромного жизненного просчета, допущенного мною много лет назад. Правда, семья у нас была строгая и росли мы в беспрекословном повиновении отцу. Помнишь, его воля всегда была для нас законом. Но кто знает, не лучше ли было в то время ослушаться отца, не подчиниться его воле...
Да, именно в силу устоявшейся семейной традиции сын священника Викторин Зарецкий унаследовал отцовскую профессию, окончил духовную семинарию, стал священнослужителем. Церковную службу нес исправно, проповеди произносил, как положено, по всем правилам, стараясь убедить прихожан в святости и незыблемости христианского (Вероучения, на память цитировал евангелие, библию, а сам будто посматривал на себя со стороны и спрашивал: веришь ли в то, чему учишь? Говоришь красно, красиво, но, кажется, душа твоя полна другим. Не так ли?
Шло время. Росла страна, вырастали люди. Многообразнее и шире становились их интересы, запросы, преображался их духовный мир. Любознательный, одаренный, Зарецкий все острее и отчетливее понимал свою «общественную' неустроенность», как он сам нередко любил говорить. Живопись, музыка, книги восполняли многое, но не все. Сломать устоявшийся быт? Для этого не хватало ни сил, ни воли. Жена Полина, любимая дочь Нинуська, неизменный, из года в год крепнувший достаток, к которому уже привыкала семья, усложняли и без того тяжелый внутренний поединок отца Викторина с самим собой.
В домашней библиотеке Зарецкого хранились и книги в темно-вишневых переплетах — полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина. В различных томах многочисленные страницы были подчеркнуты красным карандашом хозяина. В их числе и такие строки: «...Самый глубокий источник религиозных предрассудков — это нищета и темнота. С этим злом и должны мы бороться» или «...Крестьянин Рожков бесхитростно стал рассказывать голую неприкрашенную правду о поборах духовенства, о вымогательствах попов, о том, как требуют за брак, кроме денег, бутылку водки, закуски и фунт чая...»
И, словно оправдываясь перед собственной совестью, перед людьми, с которыми каждодневно приходилось встречаться, Викторин Александрович накануне войны на обороте своей фотографии, подаренной сестре Липе, написал идущие из самого сердца вещие клятвенные слова: «Верным и полезным своей Родине можно быть под любой оболочкой».
В райкоме партии о священнике Зарецком знали многое. Знали его взгляды на жизнь, его прямоту и честность. Именно поэтому, направляясь на квартиру к Викторину Александровичу, Афанасий Суровцев был глубоко уверен в правильности принятого райкомом решения — воспользоваться помощью священника в дни оккупации.
...До этого дня, вернее, до этого позднего вечера, Суровцеву не приходилось бывать на квартире Зарецкого. Уж слишком разные жизни и профессии были у них, чтобы вот так запросто встречаться домами. Однако, зная друг друга, они неизменно вежливо раскланивались при встречах на улицах, в кино или в доме культуры.
Дверь открыла дочь священника Нина. Круглолицая, стройная, рано превратившаяся в «барышню», она была в простеньком, ситцевом халатике и в тапочках на босую ногу. Узнав позднего гостя, Нина даже охнула от удив-ления, растерялась и, оставив Афанасия Федоровича одного в маленькой, тускло освещенной прихожей, побежала сообщить отцу, что к ним пришел «партийный секретарь».
— Здравствуйте, Афанасий Федорович. Проходите, прошу вас. — Викторин Александрович шел навстречу гостю с протянутой рукой, приветливо улыбаясь.
Комната, куда Зарецкий провел Суровцева, выглядела уютной и светлой. Поражало обилие картин. Они висели на стенах, уже завершенные, в рамках, а на диване и возле окна стояли и лежали холсты. Можно было подумать, что здесь живет не священник, а художник.
Афанасия Федоровича привлекла одна из висевших картин. Пейзаж, изображенный на ней, показался ему удивительно знакомым. Так и есть. Небольшая поляна почти на опушке леса, в глубине невысокая стройная березка, слева пенек, на котором он не раз сиживал, возвращаясь после грибных походов. Знакомое место. Судя по тому, как бережно и тщательно выписана на картине каждая деталь, как внимательно отделана каждая мелочь, уголок этот дорог художнику.
— Ой, как здорово у вас получилось, Викторин Александрович! Ну прямо живет, дышит! И вот эта тоже. — Афанасий Федорович не мог и не хотел скрыть восхищения.— Отобрали бы пять — шесть полотен и на выстав-ку в дом культуры. Такие талантливые вещи показывать следует, вкус у людей воспитывать.
— Большое вам спасибо на добром слове. Я как-то не думал об этом. Пишу по духовной потребности, — смутился хозяин.
— Обязательно выставиться надо. Скромность — дело стоящее, но здесь она явно ни к чему, — уверенно сказал Афанасий Федорович и сразу же помрачнел. «Выставлять картины? Где и когда? Не сегодня-завтра в город войдет враг. Еще неизвестно, что станется с домом культуры, может, испохабят, сожгут».
Зарецкий уловил мгновенную перемену в настроении гостя. Помолчав секунду-другую, он предложил вместе отужинать или хотя бы выпить стакан чаю.
— Спасибо, не хочу, — отказался Суровцев. — Я ведь к нам, Викторин Александрович, по серьезному, можно сказать, по государственному делу. Признаться, не сразу решился. Уж больно мы с вами разные.
— Верно, — улыбнулся хозяин. — Вы — партийное начальство, безбожник, так сказать, а я слуга божий.
— Вот, вот. Но, думается мне, есть нечто общее и в наших характерах, и в наших привязанностях.
Афанасий Федорович напряженно ждал ответа. Он превосходно понимал, что наблюдательный, умный Зарецкий, может быть, смутно, но все же догадывается о цели его визита.
— Мне будет горько и тяжело, если я неправильно понял вашу мысль, уважаемый Афанасий Федорович, — медленно, после долгой паузы проговорил отец Викторин. — Иносказательно вы говорите, весьма иносказа-тельно. Может, оттого, что еще полностью не доверяете мне. — Заметив протестующее движение гостя, поспешил пояснить: — Мы действительно разные люди. Что делать, видно, такова воля божья. Но уже коли.вы сами пришли ко мне, и пришли, наверное, с открытым сердцем, говорите прямо, откровенно. Я слушаю вас.
Совет священника быть правдивым и откровенным напоминал обращение к верующему, пришедшему на исповедь. Губы Суровцева дрогнули, но он удержался от реплики и даже не улыбнулся. Сан и служба в церкви наложили своеобразный отпечаток на речь хозяина дома. С этим нельзя было не считаться.
— Хорошо! Поведем разговор прямой и точный, — согласился Суровцев, сознательно противопоставляя резкие и короткие слова слегка напевной, округлой речи отца Викторина. — Вы любите Россию?
— Россия — моя Родина. Она мне дороже всего.
— Значит, я правильно сказал об общности наших привязанностей?
— Совершенно верно.
— Вы читаете газеты, слушаете радио. Вы знаете, что Bipar топчет сапогами русскую землю, .продвигается все ближе к Москве.
— Можно выразиться еще точнее, — грустно покачал головой священник. — Враг возле Людинова и скоро окажется здесь.
— Да, именно поэтому я и пришел к вам.
— О цели вашего посещения, кажется, сразу догадался.
— Тем лучше. Значит, я быстрее услышу да или нет?
— Вы торопитесь?
— Очень. Партизаны уходят из города. Вместе с ними ухожу и я.
Видимо, и это сообщение секретаря Людиновского райкома партии не явилось новостью для отца Викторина. Он понимающе кивнул головой, вздохнул.
— Я буду дни и ночи молиться о скорейшей победе над злым и, коварным врагом.
— Молиться мало, отец Викторин. Мало! Ваш господь бог стал слишком плохо видеть и слышать. Стоны и плач миллионов людей не доходят до него.—Афанасий Федорович раздраженно полез в карман, вынул футляр с очками, раскрыл его, но, спохватившись, с силой захлопнул и уже спокойнее договорил: — Каждый советский человек должен помогать своей Родине, России. Вас я знаю не первый день. Вы прямой, честный и любите русскую землю. Участвуйте же и вы во всенародной борьбе.
Лицо Викторина Александровича порозовело. Молча неотрывно смотрел он на Суровцева, и только прерывистое жаркое дыхание и пересохшие губы выдавали огромное волнение священника. Прошло немало времени, пока отец Викторин вновь полностью овладел собой.
— Спасибо за доверие. И за откровенность тоже спасибо, — тихо поблагодарил он и низко, старомодно поклонился. — Но, сказать по совести, я не знаю, как и чем могу быть полезным.
— Я объясню. В ваш дом в дни оккупации потянутся многие оставшиеся здесь советские люди. Старайтесь вселять надежду в их сердца словами уверенности в конечной победе русского оружия. Помогайте им всем, чем сможете. Призовите в советчики свой житейский опыт и наблюдательность.
— Наблюдательность? — будто эхо повторил священник.
— Да. Она очень пригодится нам. — Суровцев сделал ударение на последнем слове, и Зарецкий понимающе кивнул головой. А Афанасий Федорович продолжал. — Возможно, к вам придет человек от моего имени. Приютите его, окажите помощь.
— Обещаю, — прошептал Зарецкий и после короткого молчания спросил: — А если мне понадобится что передать вам? Как тогда?
— Ждите гостя, дорогой Викторин Александрович, он обо всем вам расскажет. Но помните, осторожность и еще раз осторожность.
Афанасий Федорович встал и протянул руку на прощание.
— Пока все!—Приветливо улыбнувшись, он внимательно оглядел отца Викторина. — Я знал, что вы именно такой человек, настоящий! — произнес Суровцев уверенно и твердо. — И до скорой встречи, Викторин Алек-сандрович.
— Дай-то бог!
Зарецкий широко, размашисто перекрестился. В прихожей пахло рассолами и грибами. Из столовой отчетливо доносилось тикание стенных часов. Казалось, что по всему дому разлита атмосфера сытости, достатка, безмятежности. Суровцев снял с вешалки шапку и вышел.
Отец Викторин запер за гостем дверь, проверил надежность засова и еще долго стоял, прислушиваясь к затихающим шагам. И вдруг зябко передернул плечами... Зима, сквозные ветры продувают лес, ноги тонут в сугробах, за каждым деревом, каждым пеньком стережет опасность. А этот невысокий рыжеватый человек, Суровцев, с винтовкой и заплечным мешком бредет куда-то далеко-далеко...
Отец Викторин потер ладонью лоб, словно отгоняя им самим вызванные видения. Потом не спеша прошел в столовую. Жена в ожидании мужа дремала на диване. Нина читала за столом. Перехватив ее испытующий, тревожный взгляд, Викторин Александрович ободряюще и даже озорно подмигнул дочери.
— Как у тебя дела с немецким языком, Нинуська?
— Ты же знаешь, папа, — отлично. А почему ты спрашиваешь? — Нина явно недоумевала.
— Молодец! — Отец обогнул стол, приблизился к дочери и поцеловал ее в затылок. Волосы девушки пахли хвоей и терпким запахом духов.
