Тишина словно навсегда ушла отсюда. Теперь гудело и громыхало все. От орудийной канонады содрогались дома, раскачивались деревья. В небе стоял неумолчный гул фашистских самолетов. В ясную погоду самолеты были отчетливо видны снизу, а когда сплошная молочная пелена облаков застилала небо, гул бомбовозов и истребителей, уже невидимых, казался еще страшнее, еще зловещее.
Фронт стремительно приближался к Людинову. И буквально на глазах город затихал, пустел. В теплушках и на машинах уехала в глубокий тыл большая часть гражданского населения — оставаться в родном городе при немцах люди не хотели, не могли. Все — от мала до велика — знали горькую правду; город не удержать, не отстоять. Еще день, два, от силы неделя — и по улицам зашагают чужие солдаты в зеленовато-серых шинелях, с автоматами в руках, послышится чужая, непонятная речь.
В конце сентября город казался обреченным, беззащитным, покорно ожидающим своей участи. И лишь немногим было известно, что именно в эти дни заканчивается организация подполья, что десятки коммунистов, комсомольцев, беспартийных людиновцев со дня на день, с часу на час ждут приказа оставить город, уйти в леса и начать трудную партизанскую войну.
Третьего октября спозаранку на квартиру к заведующему районным отделом здравоохранения Афанасию Ильичу Посылкину пришел член бюро райкома комсомола Иван Яшерицын. Осеннее утро еще только наступало — хмурое, ветреное. На крыше дома, в дверь которого легонько постучал Иван Михайлович, жалобно скрипел железный петух.
Открыл хозяин Широкоплечий, с крупными чертами, Афанасий Ильич был уже свеже выбрит и при «полной амуниции» — в своей неизменной застегнутой на все пуговицы армейской гимнастерке.
— Ты не ложился, что ли? — осведомился Яшерицын, пожимая широкую, шершавую ладонь Афанасия.
— Поспал немного. Знал, что гость чуть свет пожалует. А ты что взъерошенный, будто кто за холку трепал?
Легкая улыбка тронула хмурое с чуть приметной рябинкой лицо Посылкина. Афанасий знал, что капризные волосы Ивана Ящерицына не дают тому покоя. Сколько ни бился Ваня, его своенравный, непокорный белово-лосый хохолок задорно торчал над самым лбом. «Никакая его дисциплина не берет», — острили по этому поводу в райкоме комсомола. Однако на этот раз Иван Михайлович не отозвался на шутку, будто и не слышал ее. Привичным жестом разглаживая волосы, он заговорил сразу же, войдя следом за хозяином в комнату.
— Думку я имею, Афанасий. Тревожит она меня. Сон гонит...
— Будешь чай пить? — перебил хозяин. Он возился возле печки, и только сейчас Иван Михайлович увидел, как осиротела всегда шумная и нарядная квартира Афанасия Ильича.
К прерванному разговору друзья вернулись не сразу. Посылкин налил чай в стаканы, намазал маслом и густо прислолил несколько ломтей хлеба и неожиданно заговорил сам, будто знал, что беспокоит его раннего гостя.
— Ты Золотухина имеешь в виду? Не зря ли назначили командиром отряда?
— Точно.
— Человек он, конечно, трудный. Но пойми, Иван, Золотухин — единственный, кто лучше других знает военное дело. Этого со счета никак не скинешь.
— А ты разве здравоохранение знал, когда тебя из рабочих выдвинули? — возразил Ящерицын.
Посылкин усмехнулся.
— Верно, не знал. Да, по совести, и сейчас как следует не знаю, хоть и курсы специальные окончил. Так ведь тогда другое время было, мирное. Ночей не досыпал, книги по медицине читал. Если что не так — в райком подавался, советовался, у товарищей-врачей консультацию получал. Это, Ваня, ни в какое сравнение не идет. А командовать партизанским отрядом — дело совсем другое. Здесь надо в наикратчайший срок принимать решение, от которого зависит жизнь многих людей, успех операции. Чаще всего принимать самолично, так как в райком не побежишь, Да и консультант по военным делам вряд ли под боком окажется. Ящерицын упорствовал:
— Неуравновешенный, вспыльчивый... Вспомни, Афанасий, сколько раз говорили в районе об оперуполномоченном Золотухине, о его крутом нраве.
Посылкин легонько стукнул кулаком по столу, встал и заходил по комнате. Он был взволнован и, шагая из угла в угол, старался успокоиться, прийти в себя.
— Нас с тобой никто не уполномачивал ревизовать решение райкома. Партизанский отряд создан. Командир Золотухин, комиссар Суровцев, начальник штаба Алексеев. Точка! Слушай, друг. — Афанасий Ильич подошел к понурившемуся Ивану и обнял его за плечи. Голос Посылкина зазвучал спокойно и мягко. — В отряде у нас будет крепкое партийно-комсомольское ядро. В случае чего поправим, укажем. Давай прекратим разговор на эту тему. Согласен? Скажи лучше, как дела с ударной группой. Ведь на бюро было прямо сказано: Ивану Ящерицыну возглавить ударную авангардную группу партизанского отряда. О людях думал, кандидатуры подобрал?
— Подбираю. Народ подходящий, один к одному. Замечательным качеством обладал старый кадровый рабочий, выдвиженец Афанасий Ильич Посылкин. Умел он слушать и убеждать, умел осторожно, но твердо на-правлять разговор в нужную сторону.
— Лады!.. Ты пей, а то чай остынет.
Ящерицын начал с наслаждением похлебывать горячий, крепко настоенный чай, а Посылкин, хмуря брови, думал о своем.
...Партизанский отряд, готовившийся к уходу в леса, был вооружен из рук вон плохо. Автоматов нет, только десятка два устаревших английских винтовок, патроны — наперечет, несколько пистолетов. В райкоме сказали, что добывать, оружие на первых порах придется самим партизанам и тем, кто останется в городе в подполье. Ну, о партизанах речь особая. Здесь пути ясны — внезапные налеты, засады. А вот здешним придется тяжело. Автомат, ящик с патронами — не пуговицы. Их незаметно не спрячешь, не унесешь. Да разве только в оружии дело? Предстоит зимовка в лесу, в землянках, иногда ночевки под открытым небом. Надо быть готовыми ко всему. Безусловно, в отряде появятся раненые, больные, обмороженные...
— Ты, Афанасий Ильич, санитарию как следует обеспечь. Завези в лес, на партизанскую базу, все, что надо, да и на будущее прикинь, что к чему, — наставлял его секретарь райкома. — Сам понимаешь, война предстоит долгая, кровопролитная, может так получиться, райздрав, что никаких запасов не хватит. Надо, чтобы у нас в городе своя дверь была, свой человек, к которому в любое время постучаться можно. Понятно?
— Есть такая дверь, — ответил Посылкин секретарю. — Есть такой человек!
Да, у заврайздравотделом такой человек был. И предварительный разговор с ним уже состоялся. Сегодня с утра Афанасий Ильич должен был еще раз навестить будущего подпольщика, дать последние указания, договориться о деталях. Поэтому так рано собрался нынче Посылкин, поэтому поторапливал своего молодого гостя.
Скупое осеннее солнце чуть позолотило крыши домов, когда друзья вышли на улицу. Людиново просыпалось. Одинокие женские фигуры — на протяжении всего пути мужчины почти не встречались — торопливо бежали к магазинам, чтобы успеть к их открытию. С каждым днем все острее ощущалась нехватка продуктов.
Шли молча, занятые своими мыслями, и каждый невольно думал о том, что, быть может, сегодняшний день станет последним днем их пребывания здесь, в родном городе, где им знаком каждый переулок, каждый закуток. На стыке двух улиц повстречалась и, поздоровавшись, прошла было мимо, позвякивая ведрами, невысокая еще моложавая женщина, но Афанасий Ильич окликнул ее:
— Евдокия Михайловна! Какими судьбами? Почему вы не уехали?
— На чем, товарищ Посылкин? Разве что на своих двоих? Так у меня Раюша слабенькая, не дойдет. — Женщина остановилась и не спеша опустила ведра.
— Не понимаю, товарищ Апатьева. Подводами и лошадьми персонал больницы полностью обеспечен. Я сам проверял.
Посылкин говорил медленно, с паузами, чеканя каждое слово, что обычно являлось признаком его крайнего беспокойства и огорчения. Видимо, Апатьева знала эту особенность заведующего райздравотделом. Она улыбнулась, поправила сбившиеся под платком волосы.
— Правильно, Афанасий Ильич. И подводы и лошади были. И почти все уехали. А я только собралась с Толей и Раюшей идти в больницу грузиться, слышу взрыв, за ним другой. Видать, на локомобильном взорвали. Крепко ухнуло. Добежали мы с чемоданами. Куда там, ни лошадей, ни подвод. Как ветром сдуло. Уже потом Клавдия Антоновна Азарова, медсестра наша, рассказывала. Как рвануло на заводе, лошади с места понесли. Кто был, те уехали, а я не успела. Вот так.
И столько спокойствия, выдержки было в голосе Апатьевой, что Ящерицын, молча стоявший в стороне, ободряюще улыбнулся.
— Что же делать, Евдокия Михайловна? — развел руками Посылкин. — Ведь вы последними должны были уехать. А сейчас в городе никакого транспорта не осталось. Семен Федорович Шумавцов эшелон с семьями ра-бочих к Фаянсовой повел. В райисполкоме ни машин, ни подвод.
— А разве я что требую? — удивилась женщина. — Останусь, переживу как-нибудь. Не я одна.
— Толя с вами?
— Куда же он денется? Сынок даже рад, что мы остались. Чего, говорит, по тылам околачиваться? Все дружка своего, Лешу Шумавцова, того самого, что в Ивоте у Терехова жил, в пример ставит. Леша, говорит, и не подумал никуда уезжать, чуток проводил своих и обратно подался. А я чем хуже? Мне и здесь дело найдется.
Об Алексее Шумавцове Посылкин уже знал. Несколько дней назад, когда он сидел в кабинете второго секретаря райкома партии Афанасия Федоровича Суровцева, туда зашла Аня Егоренкова — секретарь райкома комсомола. Следом за ним в дверях появился и прошел в кабинет стройный плечистый юноша с приветливым лицом и улыбчивыми серыми глазами. У юноши был — и на это сразу обратил внимание Посылкин — и волевой, резко очерченный рот, и совсем еще мальчишеская ямочка над верхней губой.
— Он самый, Алеша Шумавцов, что недавно величался Тереховым. — Так Аня представила юношу, и тот спокойно, не торопясь, по-мужски крепко пожал руки Суровцева и Посылкина.
— Посиди здесь, Алеша, обожди немного, — предложил Суровцев и посмотрел на часы. — Что-то Василий Иванович опаздывает, — укоризненно проговорил он.
Сейчас эта сцена вновь ожила в памяти Афанасия Ильича, и он мысленно повторил слова, сказанные Толей Апатьевым матери: «Мне и здесь дело найдется». Посылкин решил сегодня же посоветовать командиру партизанского отряда Василию Золотухину потолковать с юношей и привлечь его к общему делу.
...Клавдию Антоновну Азарову, старшую медицинскую сестру Людиновской городской больницы, нельзя было назвать ни счастливой, ни особенно удачливой. Одиночество — оно, как назойливый спутник, шагало за этой женщиной всю ее жизнь. Клавдия Антоновна часто повторяла полюбившуюся ей фразу, вычитанную в одной из книг, что одиночество — хорошая вещь, но для этого нужно, чтобы кто-нибудь рядом говорил об этом. Увы, рядом такого человека не было, и Азарова, высокая, молчаливая, всегда аккуратно, хотя и несколько старомодно одетая, шла по дороге жизни без друга, без семьи, без близких.
Поражали глаза Клавдии Антоновны. Широко открытые, лучистые, они подкупали своей глубокой правдивостью и словно говорили, что этому человеку чужды ложь, лицемерие, фальшь. К ней как нельзя лучше подходила мудрая народная пословица о том, что глаза —: зеркало души. Клавдия Антоновна была человеком неподкупным, прямым, честным. На работе в больнице ее уважали и побаивались. Зато больные тянулись к ней. Их не смущали и не отталкивали ни молчаливость Азаровой, ни ее чопорный вид, ни сдержанные манеры. Слишком проста и человечна была Клавдия Антоновна в обращении с людьми, и в душевном разговоре с «сестрицей» каждый больной находил сердечную отзывчивость и дружеское участие.
...Все произошло донельзя просто. Небольшая комнатка Клавдии Антоновны в доме на улице имени Крупской, всегда аккуратно и чисто прибранная — ни соринки, ни пылинки, на этот раз выглядела необычно. Рас-пахнутый чемодан стоял на полу у стены. Возле кровати на стуле возвышалась гора выглаженного белья. Маленькая в ракушках шкатулка — в ней Клавдия Антоновна как реликвии берегла девичьи письма, сувениры, несколько колечек и брошь — сиротливо белела на столе. Все в комнате напоминало о предстоящем отъезде хозяйки дома.
Так оно и было на самом деле. Клавдия Антоновна готовилась к эвакуации в Сызрань, куда переезжали семьи рабочих и служащих локомобильного завода и многие из людиновских жителей. Раньше Клавдия Антоновна не думала об отъезде и не представляла себе жизни в другом, незнакомом городе. И только сейчас, когда отъезд из Людинова стал неизбежным, она по-настоящему поняла, как дорог ей этот маленький, окруженный лесами городок, как дороги люди, к которым она так привыкла.
Афанасий Ильич Посылкин впервые навестил Азарову три дня назад, в самый разгар ее сборов к отъезду. Хозяйка была явно смущена неожиданным визитом «начальства».. Второпях она попыталась задвинуть под кровать чемодан, потянулась за скатертью, чтобы накрыть стол, но гость попросил не суетиться, присесть и внимательно выслушать, зачем он к ней пожаловал.
— Клавдия Антоновна, списки эвакуированного медицинского персонала подписывал я. — Так начал свой разговор Афанасий Ильич. — Как сейчас помню, ваша фамилия значится в числе первых.
— Ну, это не от особого внимания ко мне. Просто моя фамилия начинается с буквы «А», — улыбнулась хозяйка.
— Возможно. Но сейчас я пришел просить: не уезжайте из Людинова.
Пожалуй, именно в эти секунды Афанасий Ильич окончательно убедился в правильности сделанного им выбора. Не дрогнула и не испугалась Азарова, услыхав эту неожиданную просьбу. Села, не торопясь провела рукой по столу, словно смахивала невидимые крошки, и спросила, не сводя строгих, внимательных глаз с гостя:
— Так нужно, Афанасий Ильич?
— Да, Клавдия Антоновна. Очень нужно.
— Для каких дел? Воевать я не умею. Даже револьвер в руках никогда не держала.
— А он и не понадобится. Работа вам предстоит другая, потруднее и поопаснее.
— Слушаю вас, Афанасий Ильич.
— Через несколько дней мы уходим в лес. Начинаем партизанскую войну. Нужно, чтобы земля горела у фрицев под ногами. Но ведь все мы люди, Клавдия Антоновна. Есть среди нас здоровые, крепкие товарищи, для них жизнь в лесу не страшна. Но есть и послабее, и возрастом постарше. Простуда и всякие другие болезни таких враз свалить могут. Да и от увечий, от (ран тоже никто не застрахован. Так что медицина партизанскому отряду очень понадобится.
— Понимаю, — кивнула головой Азарова. — Мне нужно идти вместе с вами в лес? Что же, я согласна.
— Спасибо, голубушка. — Широкая ладонь Афанасия Ильича накрыла узкую, худенькую руку Клавдии Антоновны. — Пока вам никуда уходить не надо. Живите, как и раньше жили, тихо, мирно у себя дома. Работайте в больнице. Человек вы скромный, малоприметный. Ну, а уж если понадобится что от вас, ждите гостя. Придет к вам человек вроде болящий, передаст привет от Василия Ивановича и попросит помочь нам, партизанскому отряду, значит. А вы уж не откажите. Понятно?
— Не совсем, — пожала плечами Азарова. — Простите мое недоумение, но я так полагаю: если оставаться здесь при фашистах, значит, надо стать солдатом, воевать каждый день, каждую ночь, а не ждать, когда тебя попросят оказать услугу.
— Вот вы какая! — вскинул брови Посылкин. Его грубоватое, словно высеченное из камня лицо заулыбалось, глаза довольно блеснули. — Вот вы какая, — повторил он. —- .Ну, что же, солдат — так солдат. Тогда слушайте команду. Жить и работать, как раньше. Внешних перемен никаких. Присматриваться к людям. Выяснять, на кого можно положиться и привлечь к нашему общему делу. Самочинно ничего не предпринимать. И помнить, что главное — сбор и хранение разных лекарств и медикаментов, всего того, что может понадобиться раненому или больному партизану, бойцу, командиру. Задача ясна, товарищ Азарова?
И хотя на лице Афанасия Ильича еще блуждала улыбка, Клавдия Антоновна встала со стула и ответила вполне серьезно:
— Будет выполнено!
Видимо, она и сама была довольна, что все так сложилось: теперь никуда уезжать не надо, можно оставаться в своей комнате, заниматься своим делом. А то, что ей доверили еще одно дело — трудное, опасное, секретное, даже возвышало ее в собственных глазах. Что ж, медицинская сестра Азарова не подведет и доверие оправдает.
Разговор этот произошел три дня назад, а сегодня Посылкин вновь собрался навестить Азарову. Следовало уточнить некоторые подробности, обстоятельно проинструктировать будущую подпольщицу, договориться о явках.
Распрощавшись c Яшерицыным, Афанасий Ильич отправился по знакомому адресу на улицу имени Крупской.
