Село Очеретовку гитлеровцы заняли утром. Первыми появились мотоциклисты. Они промчались через все село, «прочесывая» автоматными очередями сады, дворы, огороды. Оголтело лаяли собаки. Кудахтанье вспо-лошенных кур сливалось с унылым мычаньем коров. Люди сидели в хатах и погребах, украдкой поглядывали из окон на незваных гостей.
Вскоре в село вкатились три грузовика с солдатами и легковая машина. Остановились возле школы. Гогоча, толкаясь, солдаты высыпались из грузовиков, и по дворам замелькали темно-зеленые мундиры.
В полдень все население Очеретовки было согнано на школьный майдан для встречи с представителями новой власти. Держа автоматы на изготовку, покрикивая, гнали солдаты стариков, подростков, перепуганных женщин с плачущими детьми. Брань перемежалась с отрывистыми, шипящими словами:
— Шнель! Шнель!
Пинки, удары прикладами и насмешливые выкрики:
— Большевик капут! Совьет капут!
У школьного крыльца сгрудилась самозванная депутация «народных представителей». С хлебом и солью на блюде, накрытом вышитым рушником, бывший владелец бакалейной лавки — низенький, худючий, кривоногий. Его длинные жидкие волосы, зачесанные на прямой пробор, смазаны репейным маслом. Рыжие усы торчком и задравшийся кверху острый клин бородки. Старомодный сюртук, желтая вельветовая жилетка, атласная рубашка-косоворотка и узкие диагоналевые брюки, вобранные в шевровые сапоги гармошкой. Слева от бакалейщика — высокий, длиннолицый псаломщик в белой рясе, с иконой. За ними — трое бородатых, угрюмых мужиков в высоких шапках, белых сорочках и белых шароварах. Все в новых, смазанных дегтем чёботах. Несколько особняком стоял грузный, широкоскулый дядька с обвисшими массивными плечами. На нем матросский китель, синяя рубаха, из-под расстегнутого ворота которой выглядывала полосатая тельняшка. Стоял он как вкопанный на коротких толстых ножищах, обтянутых тесными красноармейскими штанами, в начищенных до блеска сапогах. Низкий, вспотевший лоб, прикрытый черным чубом, выбившимся из-под картуза, широкие брови, нависшие над мутными, узко посаженными глазами, и широкий, мясистый нос. Смуглое, как у цыгана, лицо его было гладко выбрито, в углах толстых губ белела засохшая накипь. Он медленно ворочал своей бесшеей головой, и смотрел по сторонам с презрительной ухмылкой. Это — Игнат Цапля, сын сосланного богатея. Лет шесть тому назад Игнат был осужден за бандитизм, и с тех пор его никто не видел в селе. Теперь вдруг он объявился вместе с немцами.
Комендант явно не спешил на церемонию «встречи». Больше часа безмолвно стоял на знойном майдане народ, исходила потом депутация. Солдаты, разместившись вокруг площади, в тени деревьев, курили, нагло рассматривали девчат и молодиц. Из-за перильных стоек крыльца выглядывал ствол станкового пулемета, направленный на толпу.
Наконец вышел комендант — стройный, довольно молодой капитан в черном мундире. Фуражка с высокой тульей сидела на его светловолосой голове залихватски, чуть набекрень. Худощавое, прямоносое, тонкогубое лицо выражало надменность человека, которому дано неограниченное право решать по своему усмотрению судьбы сотен и тысяч людей.
Он окинул взглядом толпу, картинно выставил правую ногу вперед и, приложив кончик стека к. козырьку фуражки, выкрикнул:
— Я есть комендант Шмутке. Здрафстфуйте, господа крестьяне!
Ефрейтор, стоявший у крыльца, щелкнул затвором фотоаппарата, запечатлев импозантного, улыбающегося капитана Шмутке.
— Здравия желаем, ваше благородие! — недружно гаркнула депутация. Бакалейщик изогнулся в низком поклоне; другие, как по команде, сдернули шапки, а Игнат Цапля вытянулся, щелкнул каблуками и, вскинув руку к козырьку, застыл, как изваяние.
Толпа молчала.
Бакалейщик сделал шаг к крыльцу, протянул коменданту блюдо с хлебом и солью.
— Ваше благородие, окажите нам честь принять это в знак наших верноподданиейших чувств, любви и нашей благодарности за освобождение.
Елейный голос, елейная улыбка. Псаломщик перекрестил коменданта иконой, пробубнил трижды:
- Слава господу! Слава господу! Слава господу'
Объектив фотоаппарата нацелился на депутацию Щелкнул затвор. Раз, другой.
Комендант принял блюдо, поклонился:
— Спасибо, господа!
Передав блюдо своему денщику, он милостиво улыбнулся бакалейщику.
— Мы, немцы, очень любим русский народ. О, я вижу вы еще хотель что-то говорить! Прошу!
То ли от волнения, то ли от чрезмерной прыти бакалейщик оступился. Его нога соскользнула с края ступеньки; подвернулась, и он, взмахнув руками, упал на тощий зад. Толпа шевельнулась, будто камыш от легкого порыва ветра. Кто-то громко прыснул от смеха.
Ефрейтор, осклабившись, хотел было заснять главу депутации в столь оригинальной позе, но комендант стукнул стеком но сапогу, рявкнул: «Вэк!», и ефрейтор опустил фотоаппарат.
Бакалейщик вскочил на ноги, стряхнул с себя пыль.
— Ваше превосходительство, — сконфуженно обратился он к коменданту, сразу производя его из капитанов в генералы, — вы уж извините... Я сейчас, мигом! — Он действительно, будто подброшенный кем-то кверху, взлетел на ступеньку, одернул полы сюртука и затараторил торопливо: — Мы, так сказать, от имени сельской общины приветствуем в вашем достопочтенном лице славное христолюбивое воинство, которое, так сказать, освободило нас от ига антихристовой власти. Все мы рады служить вам верой и правдой. Многие лета светлоликому фюреру вашему Адольфу Гитлеру. Пусть правит и повелевает нами!
— Аминь! — заключил псаломщик.
Воцарилось молчание. И вдруг из толпы долетело:
— Шкуры!
Бакалейщик боязливо оглянулся. Псаломщик едва не выронил из рук икону. И только Игнат Цапля не растерялся. Погрозив огромным кулаком толпе, гаркнул:
— Молчать, сволочи!
Теперь над майданом повисла иная тишина: зловещая. Глаза капитана Шмутке метались по площади, побледневшее лицо дергалось.
— Кто кричаль? — спросил он глухо. В ответ ни звука.
— Я спрашиваль, отвечайт! — ноздри капитана раздулись. — Я спрашиваль!
Гробовое молчание. Солдаты вскинули автоматы. Комендант угрожающе потряс стеком.
— Это есть пльохо для вас. Я буду пороль, вешаль и стрел ял ь каждый, кто будет не уважал с новий власть. Мы освободиль вас от большевиков. Красная армия уже капут. Ви должен помогаль армии фюрера: много хлеб, много мяса, много млека. Ви будет работать на фюрера. Все коммунист капут! Ви должен говориль, кто коммунист, кто партизан, я буду даваль деньги и награды. Понималь?
И снова ни звука. Будто онемев и оглохнув, люди смотрели на коменданта: кто со страхом, кто с любопытством, кто с ненавистью.
— Нитшёго, ви будет понималь, — зло усмехнулся комендант. Остановив свой взгляд на бакалейщике, он ткнул в его сторону стеком: — Это — ваш староста. А этот, — стек переметнулся к Игнату Цапле, — будет начальник полиции.
Бакалейщик поклонился.
— Благодарю, ваше благородие, за доверие.
— Рад стараться! — гаркнул Игнат Цапля. Громко заплакал ребенок.
-- Цыть! — шикнула на него мать.
Капитан Шмутке торопливо вынул из кармана карамель в пестрой обертке, протянул бакалейщику. — Господин староста, это. я угощаль малыш.
Карамель пошла по рукам, но до хлопчика, уткнувшегося носом в подол материнской юбки, не дошла. Кто-то незаметно, ловко швырнул ее в коменданта, и она стукнулась о перила крыльца.
Капитан Шмутке отпрянул в глубь крыльца, к двери, будто перед ним упала не карамель, а граната.
— Вэк! Вэк! — вырвалось у него истерично. Солдаты бросились разгонять толпу.
Так закончилась первая встреча жителей Очеретов-ки с представителями новой власти. В тот же день Игнат Цапля приступил к формированию полицейского отряда из всякой швали, бог весть откуда появившейся в Очеретовке и в соседних селах: беглое кулачье, уголовники, дезертиры.
Начальник полиции, обряженный в немецкий мундир, с пистолетом на боку, сам вел опрос и запись этих «добровольцев» в доме, где раньше размещалось правление колхоза. Сам выдавал обмундирование и оружие, сам распределял звания. Короткий опрос заключал одними и теми же словами:
— И смотри мне, чтоб никакой жалости к коммунистам, жидам и их пособникам. Вихлять будешь — пристрелю, как собаку.
Тут же, после принесения присяги на верность службы фюреру, каждый зачисленный в полицию получал полкружки спирта, в качестве залога вольготной жизни. Именно на такую жизнь рассчитывал и Игнат Цапля.
Цапля надеялся, что охочих служить в полиции наберется много, однако его надежды не оправдались. В первый день явилось семнадцать человек, а на следующее утро, после того как капитан Шмутке сделал осмотр отряду, трое бежало с оружием, обмундированием, прихватив с собой канистру спирта. Немалых трудов стоило начальнику полиции довести список полицейских до двадцати — из числа дезертиров, вернувшихся к своим семьям.
Нет, далеко не такой легкой и беспечной обещала быть служба в полиции, какой она представлялась Игнату Цапле и его подчиненным. Это стало понятным на первом же смотре. Одно дело стрелять в безоружных, добивать раненых, стегать плетьми баб и стариков, но совсем иное — подставлять свою голову под пули, рисковать жизнью. А капитан Шмутке требовал как раз этого. Он отдал приказ начальнику полиции заняться проческой приднепровских плавней и лесов с тем, чтобы выловить всех советских солдат, не сдавшихся в плен. Сразу такое опасное задание! Игнат Цапля заикнулся было насчет малочисленности сформированного им отряда, но Шмутке резко оборвал его, заявив, что немецкое командование дает деньги, оружие и обмундирование только тем, кто на деле докажет свою преданность фюреру.
—- Это есть проверка. Надо начиналь воевать. Сегодня мало полицай, завтра ти будешь вербоваль много.
«Попробуй сам завербуй!» — вертелось на языке у Цапли. Однако ничего подобного он не сказал. Браво козырнув, выпалил:
— Сделаю, господин комендант!
Страшно было соваться в плавни. И все же надо было выполнять приказ, чтобы начальство не сменило милость на гнев. Надо доказать свою преданность фюреру. Такая перспектива не улыбалась полицейским. Трое сбежало. За остальных начальник полиции тоже не мог поручиться...
Еще засветло отряд выступил из Очеретовки к Днепру. Игнат думал отсидеться день-два в каком-нибудь селе, пошарить для виду по краю плавней, а потом додожить, коменданту, что на болоте никого не обнаружь но. Но капитан Шмутке не принадлежал к числу доверчивых простофиль. Вслед за полицейским отрядом он отправил взвод полевой жандармерии с собаками-ищейками и, таким образом, сорвал планы Игната Цапли.
На ночь полицейские остановились в небольшом селе. Хаты восточной окраины густо толпились на высоком берегу Днепра, западная окраина села, где на пологом спуске раскинулись строения молочнотоварной фермы, примыкала к болоту. Тут, у плавней, Игнат Цапля и разместил своих людей в трех хатах, четвертую, стоявшую особняком на бугре, занял сам. Выставил два поста: один возле хат, занятых отрядом, второй у своей квартиры.
Взвод полевой жандармерии расположился на постой в просторном помещении бывшего общежития МТФ.
В хате, которую облюбовал себе Игнат Цапля, жило двое: низенький, седобородый, подслеповатый старик и русоголовый хлопчик, его правнук.
Когда Игнат переступил порог, дед и внук сидели за столом, ели из общей глиняной миски простоквашу с творогом и ржаные лепешки. На полке, между окнами, горел каганец. Огонек чадил, шевелился. На стенах ползали причудливые тени.
— Здорово, дед! — гаркнул Игнат с порога. Старик, увидев перед собой пришельца в немецком мундире, положил деревянную ложку на стол, вытер ладонью бороду, ответил:
— Здоровеньки булы!
— Я на постой к тебе, — объявил Игнат. Прошел мимо стола, заглянул в соседнюю комнату. — Богато живешь, дед. Кровати у тебя панские.
— То нэ мои, — сказал старик.
— Чьи же?
— Сына з невисткою.
— А сын где?
— Дэсь за Днипром, у армии.
— С большевиками, значит?
— Воюе, — ответил уклончиво старик и, помолчав, спросил: — А вы хто ж будете? З виду начэ нимець, а говоритэ по-нашому.
Игнат нахмурился.
— Не твоего ума дело, дед. Лучше угостил бы гостя чем-нибудь.
Старик незаметно толкнул внука в бок, промолвил со вздохом:
— Нэма чим угощать. Невистка до родычей подалась, а мы з внуком, — указал на миску, — оцэ кис-лячку у людэй раздобулы трошки.
Игнат Цапля грузно опустился на табурет, снял фуражку, положил кулачища на стол.
— Не вижу икон в твоей хате.
— Эге ж, нэма икон, — подтвердил дед. — Мы з онуком так, без икон, молымось. — Он пододвинул миску и ложку Игнату. — Колы охота — доидайтэ.
Игнат поморщился.
— Объедки предлагаешь?
— Воля ваша, — пожал плечами старик и обернулся к внуку. — Ну, Панько, ходим у клуню. Бери рядно. Хай пан русський-нимець отдыхае.
— Погоди, — остановил его"Игнат. Навалился грудью на край стола, спросил: — Как тут в плавнях, тихо?
— Та ни, нэ тихо, — мотнул головой дед. — Жабы квакають, як скажении. Комары гудуть.
Игнат скривил рот.
— Я не про жаб и комаров... про солдат русских спрашиваю.
— Нэ чув, нэ бачив, — ответил старик.
— А ты, Панько, что скажешь? — Игнат пытливо уставился на мальчика.
Тот дернул худеньким плечом.
— Нэ бачив.
— Не врете?
— И чого б нам брэхаты, — обиженно протянул старик. Вздохнул, положил руку на голову внука: — Ну, ходим, Панько, ходим!
Игнат не задерживал их больше. Они вышли из хаты, молча взглянули на часового, маячившего у входной Двери, и зашагали в глубь двора к гумну.
Вскоре один из полицейских принес Игнату бутылку самогону, полбуханки хлеба и кольцо домашней колбасы.
— Где взяли? — спросил Игнат. Полицейский ухмыльнулся.— Нашли в одном погребке.
— Молодцы, хлопцы! — похвалил Игнат. — Не особенно панькайтесь с бабами. Теперь наша власть.
— Может, вам и молодичку подкинуть, на закуску.
— Надо будет, сам скажу...
Полицейский ушел. Игнат выпил самогону, плотно поужинав и закурив толстую самокрутку, не раздеваясь, завалился на мягкую двухспальную кровать. Лежал, дымил цигаркой и думал о том, что ждет его утром. Хорошо, если в плавнях действительно никого нет. А если есть кто? Не такие русские солдаты, чтобы сдаваться без боя. Вдруг да подстережет его, Игната Цаплю, шальная пуля, продырявит голову — и конец. Конец мечтам о собственном поместье, о сотнях десятин земли, о батраках и о сладостном упоении неограниченной властью. Думал Игнат о коменданте Шмутке, выславшем взвод жандармов сюда, в село. Теперь изволь, ползай по болоту, лезь черту в зубы. Какой уж тут сон, если одолевает страх за свою шкуру! И потом, не случится ли так, что пока он, начальник полиции, будет спать, его подчиненные разбегутся, как мыши? Тогда, пожалуй, и самому придется бежать без оглядки, чтобы не отвечать перед капитаном Шмутке. Скажет тот: «Ты что же, русская свинья, оружие и патроны разбазарил! Уж не партизанам ли вручил их, а?» От этой мысли Игнату Цапле стало еще страшнее. С немцами шутки плохи. Не сумеешь оправдаться — повесят в той же Очеретовке, на том самом майдане, где тебя произвели в начальники полиции.
Игнат ворочался на постели, курил, скрипел зубами. В полночь не выдержал, поднялся и пошел проверять — на месте ли его «добровольцы». Вернулся во втором часу ночи, уселся на завалинке и долго смотрел на зловеще-черную тьму, окутавшую плавни.
Внезапно скрипнула дверь клуни. Игнат торопливо оглянулся, прижался спиной к стене хаты. Глаза с трудом различили во мраке белое пятно, медленно поплывшее от гумна вниз, к камышам. Какое-то шуршание, тихий плеск воды.
Выхватив из кобуры пистолет, Игнат бесшумно двич нулся к гумну. Левая рука крепко сжимала карманный фонарь. Вот, наконец, приоткрытая дверь гумна. Вспыхнувший свет фонаря обшарил сложенные у одной стены снопы жита, уперся в разбросанный, стог сена, на котором лежало рядно. Ни старика, ни мальчика не было.
Игнат, на цыпочках, вернулся к хате, поманил рукой часового. Уже вместе они прошмыгнули мимо гумна и по стежке спустились к берегу болота. Залегли в траве.
Тихо шелестели заросли. Перекликались лягушки. В селе выла собака.
«Может, мне померещилось? — рассуждал Игнат, весь превратившись в слух. — Куда же тогда делись дед и Панько?» Подозрение разрасталось, и Игнат решил ждать, ждать, пока не вернутся старик и Панько, чтобы захватить их тут, на берегу, и выпытать, где они болтались среди ночи.
Дождался. Послышались осторожные шаги. Перед камышами снова появилось белое пятно. Оно приближалось, проплыло мимо. Это был старик. Игнат узнал его по белой полотняной рубахе и седой бороде.
Чуть слышный шепот:
— Панько!
Из камышей:
— Я тут, диду.
— Иди до байд. Нэ боишься?
— Ни, диду.
— Я швыденько приведу солдат.
И еще тише:
— Як шо трапыться лыхо, зробышь так, як я казав.
— Добрэ, диду!
Белое пятно поплыло дальше. Старик шел туда, где его ждали русские солдаты, те, с кем он встретился Днем на болоте. Байды стояли наготове, у дамбы. Только бы все обошлось благополучно, и тогда, до рассвета, байды с солдатами уже будут в заднепровском лесу...
Игнат вскочил на ноги, прошипел часовому: .
— Пошли!
Кощачьей поступью, как хищники на охоте, они следовали за стариком, не выпуская его из виду. Но чем Дальше тот уходил от села, тем трусливее колотилось сердце Игната. Вдруг — да засада. Влипнешь, как кур 1!о щи, и поминай как звали. Не лучше ли схватить де-Да сейчас, в пути, вызвать из села отряд и взвод жандармов, а потом, под страхом смерти, заставить деда вывести русских солдат прямо в ловушку?!
Игнат решил поступить именно так. Ускорил jj шаг.
Расстояние между ним и белым пятном быстро сокращалось. Еще немного, и он обгонит деда стороной, преградит ему путь.
И тут под ногой Игната хрустнула сухая ветка. Так громко и так неожиданно, что Игнат, затаив дыхание, замер на месте. Замерло и пятно. Несколько мгновений оно недвижимо висело в воздухе, потом шевельнулось и стремительно шатнулось в сторону камышей. Чавканье тины, треск сломанных стеблей.
— Стой! — рванулся вперед Игнат.
Старик не остановился. Чавканье участилось.
— Стой, буду стрелять! — крикнул Игнат остервенело, вскинул пистолет.
Треск камыша усилился. И тогда Игнат выстрелил дважды туда, где еще виднелась белая сорочка.
Гулким эхом отдались выстрелы. Затем над болотом проплыл глухой стон.
Минуту спустя Игнат с помощью часового выволок старика из болота на берег. Дед задыхался и что-то бормотал.
Игнат схватил его за бороду.
— Говори, где солдаты?
Старик застонал. Игнат затряс его.
— Говори или прикончу!
— Годи тоби, годи, — взмолился дед.
— Скажешь?
— Эге ж, скажу... Бороду залыш.
Игнат выпустил из рук бороду, приблизил свое лицо к лицу старика.
— Ну!
— Зараз... Зараз скажу.
С трудом дед приподнялся на локтях. В его груди что-то хрипло клокотало.
— Ось тоби солдаты, собака, — внятно проговорил он и выплюнул в глаза предателя сгусток крови. Плюнул и упал на спину.
Игнат ударил его, уже мертвого, кулаком в висок.
