Дорогая моя Мария!
ПРИЕХАЛА домой, а на столе лежат пять твоих писем. Отвечаю на все пять сразу. Не сердись, если ответ окажется длинноватым. Ты уже, навер-ное, знаешь из газет о нашей поездке, об открытии памятника и музея.
Как жаль, Мария, что ты заболела и не смогла поехать с нами и тебе не удалось видеть всего того, что видели мы. Тем более я должна дать тебе самый полный отчет о том, что случилось за то время, пока твои письма собирались на моем столе.
Ты ведь знаешь, что вместе со мной ездила Лида Безногова. Ее срочно вызвали телеграммой в Москву. Она мигом собралась и приехала.
И вот мы ходим по магазинам, покупаем подарки для зарубежных друзей. Мне очень хотелось купить красивый платок.
- Ты для кого? — спрашивает Лида.
— Для Розы. Как думаешь, этот ей понравится?
— Возьми лучше тот, с красным...
— А ты для кого?
— Для Филиси... Возьму голубенький...
Потом пошли покупать духи «Красная Москва» и разные другие сувениры: брошки, авторучки, значки, открытки с видами Москвы...
С массой свертков пришли в Советский комитет ветеранов войны. Завтра утром лететь, а у нас еще документы не оформлены. А тут вдруг выясняется, что Лида позабыла дома свой паспорт и вообще не взяла с собой никаких документов.
— О чем же ты думала? — говорю ей.
А Лида только смеется. Ты ведь знаешь нашу Лиду, она и сейчас все такая же неугомонная, невозмутимая, неунывающая.
— В Москву спешила, и мне было не до паспорта,— и снова смеется.
В комитете Лиду спрашивают:
— Как же вы приехали без паспорта?
— А мы там, у себя дома, живем, как при коммунизме,— нам паспорта не нужны. Люди друг друга по глазам узнают. Если глаза добрые, значит, и паспорт не нужен... А по паспорту разве узнаешь, какие у человека глаза, хорошие или плохие? — и сама подмигивает мне.
— М-да-а,— говорит наш товарищ из комитета.— Но кто же подтвердит, что вы и есть Лидия Федоровна Безногова, проживающая в деревне Васильевка Белогорского района Крымской области?
- Вы и подтвердите,— смеется Лида.— Раз вы про меня все знаете, вам и подтверждать.
Словом, к вечеру мы имели все в руках: заграничные паспорта, билеты на самолет, валюту.
Наша делегация небольшая — из Москвы летели всего четыре человека: глава нашей делегации генерал в отставке Михаил Федорович Лукин, Герой Советского Союза, член Советского комитета ветеранов войны Марина Чечнева и мы с Лидой, бывшие узницы концлагеря, как написано о нас в сопроводительных документах.
Летим из Внукова. Провожали нас товарищи из комитета, родные, подруги — Шура Омельченко, Зоя Савельева, Мария Петрушина. Меня и Лиду окружили. Смех, шутки, пожелания, поцелуи...
— Передай привет Марте...
— А письмо отдай Шарлотте. И поцелуй ее за меня.
— А если увидишь чешек — Густу, Зденку, Милку,— непременно возьми у них адреса. Будем переписываться.
— Кладите сюда, в сумку. Все передадим.
— Возьми мою брошку. Подаришь там кому-нибудь. Скажешь — от Зои, от смертницы...
— А помнишь Ружену? Она недавно прислала мне свою фотографию. Возьми мою, подаришь ей.
Но вот диспетчер сообщил по радио — сначала по-русски, потом по-немецки:
— Объявляется посадка на самолет тринадцать ноль два, вылетающий по маршруту Москва — Вильнюс — Берлин. Пассажиров просят пройти на перрон.
Прощаемся:
— Всем пламенные приветы. Целуйте крепче.
— Всех, всех, всех!
— Скажи там, что у Лиды сын родился.
— Смотри, Лидуха, паспорт там не потеряй...
— Ну, что ты!
— Не скучай, Лиля, скоро приеду.
Последний взгляд в круглое окошечко — товарищи все еще стоят толпой у ограды и машут руками. Потом заревели моторы, и светлое длинное здание аэровокзала ушло куда-то вправо и назад, а потом земля поплыла вниз, и все стало нарисованным, игрушечным. Мы летим в Германию.
Рядом со мной сидит Марина Чечнева, напротив— Лидия Безногова и Михаил Федорович Лукин. Я откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза.
Ты помнишь, Марийка, 1943 год, наш кошмарный путь в Германию, небольшой городок Славуту — отсюда ведь началась наша кровавая дорога. Сначала нас гнали этапом, и автоматные очереди часто глухо раздавались в хвосте колонны, потом погрузили в душные, вонючие теплушки. Вагоны были крепко закрыты, и на остановках злые немецкие овчарки с лаем бегали вдоль эшелона. Высаживались темной ночью в каком-то лесу. Фашисты встретили нас дубинками и автоматами, а немецкие овчарки рвали нашу одежду. До самой смерти мы не забудем этого.
А теперь мы летим в Германию на самолете. Кресла такие мягкие, удобные. День ясный, светлый. Под нами плывут родные поля, леса, мирные города и селения, раскинувшиеся по берегам рек... А в Германии нас с не-терпением и радостью ждут наши немецкие друзья... И мы так счастливы...
В Вильнюсе, как пошутил кто-то,— «посадка на обед», а потом снова путь-дорога. Моторы гудят ровно-ровно, и кажется, самолет неподвижно висит в голубом небе. Я задремала: набегались мы с Лидой по магазинам, до сих пор ноги болят. И приснилось мне, что моя Лиля совсем еще маленькая. Она протягивает ко мне свей ручонки. Боже мой, какие у нее худые ручки, совсем такие, какие были в Равенсбрюке, косточки так и светятся под кожей. Я взяла ее, крепко прижала к себе, узелок с вещами забросила за плечи. Мы пошли на станцию, сели в вагон, поехали.
Кругом цвела сирень, яркая, махровая... Все пели от счастья. И колеса будто выстукивали — до-мой, до-мой. А Лиля стояла на своих тонких, худых ножках и просила хлеба. Я ей сказала: «Победа. Родина. Понимаешь?», а она не поняла меня и продолжала плакать, приговаривая: хочу кушать... Кто-то дал ей вареную картошку... Потом мне снилось, что мы перебегали с Лилей через улицу, и она, строгая, серьезная, с ранцем за спиной, пошла по тротуару, я держала ее за руку, боясь отпустить: она первый раз шла в школу. И вот она прибегает из школы, кружится по комнате и смеется, и поет: «А у меня пятерка, пятерка...» — и вновь убегает на комсомольское собрание, а я сижу и жду ее.
Никогда еще не разлучались мы с Лилей. Провожая меня на аэродроме, она повисла на шее, смеется, а на глазах слезы. «Мамочка,— шепчет,— возвращайся скорей». Теперь она уже пришла из школы и сидит одна, перелистывает учебник... И защемило вдруг мое материнское сердце, так бы и полетела к ней обратно.
— Смотрите, Вера, смотрите...
Я открыла глаза. Марина Чечнева тянула меня к окошку.
Там, внизу, все было в огнях. Словно сверкающие бриллианты рассыпались по земле. Огни тянулись тонкими ровными цепочками, сходились в созвездия, круги, квадраты. Сверкали, переливались, струились, дрожали на черном бархате земли — всюду россыпи огней.
— Берлин!— сказала Марина, повернувшись ко мне.— А я помню, Вера, когда внизу все было черным. Били зенитки, прожекторы шарили по небу. Мы летели прямо на них, бросали свои гостинцы и ложились на обратный курс. И загорелось фашистское логово. Я на Берлин, правда, сама не летала: наши маршруты проходили севернее, в Померанию. А вот теперь я пассажир...
Я слушала Марину и молча кивала головой. В сущности, она думала и вспоминала о тяжелом прошлом, о том же, о чем и я. Ворвалась в нашу жизнь эта проклятая война, смерть друзей, родных, муки и кровь тысяч людей.
А вот и земля. Стало слышно, как колеса побежали по бетонной дорожке. Самолет замедлил ход, тяжело повернулся, подруливая к вокзалу. Лида встала с кресла, подошла ко мне. Глаза у нее блестели.
— Верочка, я так волнуюсь. Всю дорогу вспоминала, вспоминала...
Мария, дорогая, ты не можешь представить себе, что было дальше. Едва мы вышли из самолета, нас тесной толпой окружили друзья. Со всех сторон неслись теплые приветствия, к нам тянулись ласковые руки, нас обни-мали, целовали.
Подбежали пионеры. Кто-то сунул мне букет красных гвоздик. Вот Георг Шпильман, председатель Антифашистского комитета борцов Сопротивления, вот родное лицо Розы Тельман... Мы целуемся с ней, и слезы против воли застилают глаза.
— Как хорошо, что вы приехали,— говорит Тельман.— Очень хорошо.
Разговор идет на смешанном языке — половина слов немецких, половина русских. Но мы отлично понимаем друг друга.
— Зер гут.
— В лагере были совсем старые, седые. А теперь стали молодые,— говорит Роза.— Ганц юнг...— и смеется.
— Ты сама замечательно выглядишь. Аусгецайхнет. Ду бист ганц медхен...
— Что ты? Я же теперь бабушка.— Гроссмуттер. Понимаешь?— А смех у нее звонкий, рассыпчатый, совсем молодой. Я впервые слышу, как она смеется. Разве тогда в лагере я могла бы услышать ее смех? В те страшные годы нам было не до смеха. А теперь мы смотрим друг на друга, ничего не говорим и смеемся, заливаемся, словно хотим отсмеяться за все то время, когда у нас была отнята радость.
Вдоволь насмеявшись, наглядевшись друг на друга, переходим к делам. Открытие памятника и музея в Равенсбрюке послезавтра. Там будет траурный митинг. Кто-то из нас, бывших русских узниц, должен непременно выступить на этом митинге. Роза вопросительно смотрит на меня. Я киваю головой, еще в Москве мне говорили, что, возможно, мне придется выступать.
— Тебя будут слушать женщины двадцати трех стран,— говорит Роза.— Я тоже буду выступать. Надо говорить от всего сердца.
Наконец рассаживаемся по машинам, которые уже ждали нас. Время позднее, пора отдыхать.
Доезжаем до гостиницы. Поднимаемся на лифте в номер. Кто-то уже привез наши чемоданы и сумки. Осматриваемся. Две большие светлые комнаты. Широкие кровати. Низкая мебель. На тумбочках, на окнах — живые цветы. На столе билеты в оперу, приглашения на банкеты. Тут же стоит огромная ваза с фруктами. Забегая вперед, скажу, что это была какая-то необыкновенная ваза — как мы ни старались, она никак не могла иссякнуть и все время, как по волшебству, наполнялась до краев. Мы ни разу не смогли увидеть, кто и как это делает. Так Германия 1959 года встречала бывших узниц фашистского лагеря смерти.
Наутро — новые встречи. Сидели за столом в огромном светлом зале ресторана, завтракали и поглядывали по сторонам. Сколько тут было счастливых встреч. Вот пожилая женщина в черном платке, сидевшая у окна, вскакивает и бежит через весь зал. Навстречу ей спешит другая.
— Марта!
— Хилда!
Встретились, сплелись в объятиях. Смеются и плачут, гладят друг друга по волосам и снова смеются.
— Жанна!
— Эрика! — и опять объятия и поцелуи.
— Ты когда приехала?
— Сегодня утром. Мы прямо из Праги на своих автобусах прикатили. А вы?
— А мы поездом.
— Инга!
— Мари!
— Какая ты красивая стала.
— Ты тоже красавица. Совсем молодая.
Я смотрела и думала — и правда, какие красивые наши женщины. В лагере ходили в грязных полосатых платьях, стриженые, с язвами на теле, худющие, кожа да кости. Теперь все располнели, принарядились, у всех мод-ные прически, серьги, кольца, браслеты. Лица радостные, счастливые. А когда в лагере встречались, только и слышны были жуткие вести о наших подругах, друзьях, товарищах:- убита, покончила с собой, отравлена, сожжена, загазована, расстреляна, задушена, повещена. А сейчас только и говорили о том, что у кого-то родилась дочь, кто-то стал бабушкой. «Родила, родился»,— неслось отовсюду.
И вдруг я слышу:
— Вера!
Смотрю — к нашему столику торопливо идет красивая блондинка. Батюшки, да это же Надялка Чернаева, болгарка, с которой я вместе лежала в ревире.
И опять объятия, поцелуи, расспросы: как Лялечка, как Стефанка?
Пришла Роза Тельман со своей дочерью Ирмой, и мы стали вспоминать, как в конце 1943 года тайно от фашистов устраивали им свидание в 32-м блоке. Я достала платок, купленный в Москве, и набросила его на плечи Розы. Милке подарила авторучку, Ирме — игрушки для ее детей. Нам тоже все что-нибудь дарили.
— Смотри, Вера, Филиси! — радостно сказала Лида Безногова и побежала навстречу своей подруге.
Француженка Филиси была нашей лагерной художницей. У нее сохранились уникальные рисунки, сделанные в годы тяжелой неволи,— страшные обличительные документы. Представь себе, что было бы, если бы фашисты нашли у нее альбом с этими рисунками.
— Приехало уже больше тысячи человек,— сказала Роза Тельман.— Ждем еще. Наши товарищи разъехались по всем вокзалам — встречают. Приехала жена Поля Робсона. Она сказала нам, что хочет выступить на ми-тинге, который будет в Берлине.
После завтрака мы осматривали город, побывали в музеях, слушали оперу «Свадьба Фигаро».
В тот же день в Берлине состоялся антифашистский митинг, на котором от нашей делегации выступала Марина Чечнева. Это был первый за последние десять лет антифашистский митинг в Западном Берлине. За не-сколько дней до митинга западноберлинское радио трубило, что он не будет разрешен, а если и состоится, то его разгонит полиция. И все же на митинг собралось полторы тысячи человек. Марину встретили очень хорошо, ее речь несколько раз прерывалась аплодисментами. Она сказала там'все, что ей так хотелось сказать. А полиция испугалась и даже не посмела явиться в помещение, где проходил митинг. Это была большая победа наших немецких друзей-антифашистов. Марина вернулась с митинга взволнованная, счастливая. Вечером она рассказала нам, как все там происходило. Мы радовались вместе с нею, ведь это было и нашей победой.
Наконец настало утро 12 сентября. Вереница автобусов шла по городу. На машинах были укреплены таблички с нашим маршрутом: Равенсбрюк. Читая эти таблички, берлинцы останавливались, приветливо махали руками, улыбались. Но вот город остался позади. Началось загородное шоссе, автобусы стали набирать скорость. Мы запели песню.
В нашем автобусе — польки, чешки, француженки, датчанки, кого только нет. Настроение у всех приподнятое, хотя видно было, что все немножко волнуются. Напротив меня сидела девочка в матросском костюме. Это Хисбова Даманская, полька. Ей 15 лет. Она родилась в Равенсбрюке. Мать ее была зверски замучена фашистами. Узницы спасли, выходили девочку. Хисбова осталась жива, и вот теперь едет вместе с нами в Равенсбрюк, туда, где погибла ее мать.
От Берлина до Равенсбрюка — около ста километров, и на всем пути нас встречали немцы. Везде висели плакаты, венки из живых цветов, национальные флаги европейских стран. Пионеры выстроились на обочине дороги. Они кидали нам цветы, когда автобусы проходили мимо. Мужчины и женщины, молодые и старые, стояли у своих домов и приветствовали нас.
— Фрейндшафт.
— Фриден.
— Мир, дружба,— отвечали мы и тоже бросали цветы.
Шумно, весело, одна песня сменялась другой. И вдруг песня оборвалась. Автобус свернул на узкое шоссе, обсаженное буками. На дороге никого не было. И такая тишина, что стало страшно. Я обернулась. Женщины сидели и вытирали глаза платками. Кто-то вскрикнул. Я посмотрела вперед, сквозь деревья, и почувствовала, как к горлу подкатывается тяжелый горький комок. Да, да, это она — белая труба поднимается среди деревьев за стеной. Обычная, даже не очень высокая труба. Ее, видимо, недавно покрасили. Она не дымит, как бывало, и кажется, что это обычная мирная труба, каких немало высится и в рабочих поселках, и в городах, и по всей земле, где живут люди. Иной прохожий пройдет равнодушно и даже не. взглянет на эту трубу. Так отчего же комок подступил к горлу и смертный ужас холодит сердце? Все сидевшие в автобусе сразу узнали эту трубу, трубу крематория, трубу смерти. Черный дым день и ночь валил из нее, и страшный запах смерти исходил оттуда и заполнял все окрест. Даже Хисбова, которая ничего не помнит об ужасах Равенсбрюка, даже она притихла, шмыгнула носом, схватилась за мою руку. Ее мать была сожжена в этом крематории.
— Успокойся, девочка, успокойся.
А кругом такой ясный мирный день. И труба кажется кошмарным сном. Но это не сон. Мы приближаемся к ней.
Автобус проехал вдоль каменной стены, сделал поворот, и мы въехали на территорию лагеря. Огромная площадь запружена народом. Поддерживая друг друга, женщины выходили из машины. У всех заплаканные лица,
красные глаза.
Марийка, родная моя, если бы ты знала, каким тяжелым был этот день, сколько слез пролилось на землю Равенсбрюка! Но так было нужно, и никто из тех, кто приехал сюда, не захотел бы провести его в каком-либо более спокойном и приятном месте.
Я простилась со своими и пошла к трибуне, где собирались все, кто должен был выступать на митинге. Народу кругом видимо-невидимо.
Как лучше описать тебе памятник, воздвигнутый в Равенсбрюке? Ведь его установили и в честь нас с тобой, и в честь наших подруг, в честь всех, кто пережил кошмар фашистских застенков, в честь всех оставшихся в живых и еще в десять, в тысячу раз больше в честь тех, кто погиб и навсегда остался здесь.
С волнением и дрожью приступаю я к описанию того, что увидела здесь. Я волнуюсь оттого, что рука моя слаба и не в силах выразить на бумаге все то, что я пережила, и еще оттого, что я снова вижу ту страшную длинную стену, где захоронены в братской могиле погибшие. Вдоль всей стены широкой полосой посажены красные розы, присланные из всех стран. Ветер колышет лепестки роз, и, трепеща и вздрагивая, красные кровавые волны пробегают вдоль стены, и кажется, что это человеческая кровь проступила сквозь землю и льется, течет вдоль стены.
Другая сторона площади выходит к озеру. Ты помнишь— когда нас гоняли на работу, мы шли по берегу этого озера и смотрели туда, на другой его берег, который был для нас символом свободы. Фашистские звери сбра-сывали в чистые воды озера пепел сожженных, и оно стало теперь братской могилой для всех, кто навечно остался здесь.
92 тысячи человек замучили и убили фашисты в Равенсбрюке. Можно ли представить себе это? Прошлым летом я была в Лужниках на открытии спартакиады, и диктор объявил по радио, что на стадионе собралось 92 тысячи человек. Огромный стадион, до краев заполненный народом. Яблоку упасть негде. Живое, переливающееся море людей. И вот представь себе, что их нет. Никого-никого. И пусто на трибунах, и гробовая тишина кругом. Невозможно представить такое. А гитлеровцы поступили так в Равенсбрюке. Белая труба, поднимающаяся у стены, подтверждает это. Я смотрела на трубу, и мне казалось, что дым валит из нее и все вокруг наполнено его едким запахом. Комок не отходил от горла, и страшно было вздохнуть глубоко, потому что чудился этот запах. Его не смогли выветрить никакие шквалы годин.
Рядом с крематорием стоит тюремное здание — последняя ступень перед смертью. Теперь в тюрьме — музей. Но мы еще пойдем туда.
Всю площадь между стеной и берегом озера заполнила огромная толпа. Свыше десяти тысяч человек собралось здесь. Они стояли в скорбном молчании. И только ветер чуть шелестел знаменами. Над толпой возвышалась скульптура — мать, защищающая своего ребенка. Взор матери устремлен к озеру, куда с надеждой смотрели узницы, проходя по берегу.
Дания и Польша, Франция и Советский Союз, Чехословакия и Югославия, Болгария и Норвегия — двадцать три страны Европы встретились на этом траурном митинге.
Опустив голову, к микрофону подошла высокая девушка— Бербель Зефкова. Ее отец, Антон Зефков, видный антифашист и подпольщик, был схвачен гестаповцами и погиб в фашистских застенках. Мать Бербель — Энни Зефкова — была узницей Равенсбрюка. Рядом с Бербель стояла перед микрофоном маленькая Хисбова, и все увидели эту девочку в светлом матросском костюме, которая была предназначена для уничтожения.
Бербель открыла митинг. Голос ее дрожал, но она быстро собралась с силами и стала говорить решительно и громко:
— От всего сердца я приветствую вас, приветствую от имени детей и молодежи Германской Демократической Республики. В 1945 году, когда Советская Армия открыла двери лагеря смерти, моя мама оказалась среди живых. Я нашла наконец свою мать. Я никогда не знала отца, он был убит, как и многие другие борцы против войны и фашизма.
Матери, отцы, не допустите больше никогда, чтобы ваши дети были разорваны бомбами, не допустите, чтобы молодые человеческие тела были раскромсаны и раздавлены на полях сражений! А мы присоединим свои молодые силы к вашей борьбе за мир.
У микрофона Роза Тельман. Ее слова навсегда останутся в сердцах. Она предложила почтить память погибших в Равенсбрюке, почтить память всех людей, погибших в борьбе с фашизмом. Наступила мертвая тишина. Бывают минуты человеческого единства, когда сердца бьются в унисон, и мысли и сердца едины. Такой минутой была эта минута молчания и скорби.
— Пусть этот памятник,— говорила Роза Тельман,— расскажет миру о борьбе женщин Равенсбрюка, которые боролись ради того, чтобы навсегда изгнать фашизм и войну из жизни человечества, чтобы подрастающее поко-ление могло идти навстречу радостному, светлому будущему. Ради этого тысячи и тысячи наших мужественных женщин шли на смерть, ради этого вели борьбу лучшие патриоты и патриотки во всех порабощенных немецким фашизмом странах. Ради этого сообща боролись объединенные свободолюбивые народы, и они достигли победы над общим врагом.
С чувством глубокой благодарности мы вспоминаем тот день и час, когда нам была возвращена жизнь и свобода. Незабываем был момент, когда в 1945 году победоносные борцы Советской Армии заключили нас в свои объятия, и молодой красноармеец приветствовал меня возгласом «Тельман! Тельман!» Его слова относились ко всем немцам, которые во времена фашизма олицетворяли собой истинную и тем самым будущую Германию.
— Народы, в том числе и наш народ,— продолжала Роза Тельман,— не для того перенесли такие огромные и тяжелые страдания, чтобы снова дать ввергнуть себя в катастрофу новой опустошительной войны. Во время развязанной немецкими милитаристами и фашистами второй мировой войны было уничтожено 57 миллионов человеческих жизней. Кровь и пепел мертвых призывают нас быть беспощадными ко всем тем, кто снова намерен повторить сегодня преступления гитлеровских фашистов. История обеих мировых войн учит, что мир в Европе может быть сохранен лишь в том случае, если Западная Германия перестанет быть очагом войны. Мы не можем молчать и бездеятельно смотреть, как «женщина-врач» концентрационного лагеря Герда Оберхаузер, которая под видом проведения опытов заражала молодых девушек и здоровых женщин и заставляла их умирать мучительной смертью, в настоящее время пользуется охраной боннского правительства и снова практикует в Шлезвиг-Гольштинии. Мы не можем молчать и бездеятельно смотреть, как бывшие нацистские судьи, посылавшие на казнь тысячи женщин и мужчин, снова занимают посты в западногерманских судах.
— Дорогие друзья! У входа к памятнику, который мы воздвигли в честь замученных женщин, высечены на камне слова писательницы Анны Зегерс:
«Женщины Равенсбрюка — это наши матери и сестры. Вы не могли бы ни свободно учиться, ни играть — больше того, вы, может быть, вовсе не были бы рождены, если бы не эти женщины, которые защитили вас и ваше будущее своими нежными хрупкими телами, как стальными щитами...»
Давайте же и мы с такой же решимостью, со всей нашей силой и страстью — безразлично, на каком языке мы говорим и какого мировоззрения придерживаемся,— как один встанем перед цветущей жизнью, защищая ее! И тогда восторжествует мир в Европе и во всем мире!
Только так мы лучше всего выполним великий завет наших дорогих мертвых!
Слова этой мужественной женщины находили отзвук в каждом сердце. Заветы мертвых преодолели пространство и время, они прошли через государственные границы, и вереница лет не опутала их паутиной забвенья. Мертвые отдали нам не только свои жизни, они отдали нам свои мысли и чувства, свои мечты и надежды, свои желания и силы, чтобы бороться за мир и счастье.
Одна за другой подходили женщины к микрофону — представительницы стран, чьи дочери томились, погибали и боролись в Равенсбрюке. Каждая говорила на языке своего народа, но все говорили о мире, и слова их были близки тем, кто собрался здесь, кто хотел еще раз выступить за мир и продемонстрировать свою беспощадную решимость бороться за него. Оттого так тепло и радостно встречали каждого оратора.
Кажется, я выступала последней. Роза Тельман назвала мое имя и сказала: «Советский Союз». Я сделала шаг к микрофону. Что тут началось, Марийка! В толпе произошло какое-то движение. Все хотели пробраться ближе к трибуне, бросали цветы, кричали: «Вера, Вера...», «Да здравствует советский народ!», «Мир!» — и всякое такое. Я увидела в толпе дорогие знакомые лица. Вот кричит Власта Клавдивова, а Милка Скрбкова бросила букет цветов. Вот Ганка, Боженка... Конечно, они были рады увидеть меня, как и я с радостью смотрела на них. Но и незнакомые мне люди тоже хлопали и кричали, и не потому, конечно, что это я — Вера Боб-кова, а потому, что я — представительница великого Советского государства, потому что его армия освободила этих женщин, потому что моя родная страна идет впереди и показывает всем народам путь к миру. И я, ее предста-вительница, должна была передать сердечный привет от советских людей всем бывшим узницам, почтить память тех, кто не дожил до светлого дня освобождения, но кто до последней минуты верил в торжество правды и не склонил своей головы перед злом и ложью.
Глубокое волнение охватило меня, и я не сразу смогла начать свою речь. Освоившись, я говорила о своей любимой Родине, о мире, о том, чтобы не забывали об ужасах Равенсбрюка, о том, что несут с собой война и фашизм. А когда я кончила, в небо взвились десятки голубей. Голуби мира приветствовали самую мирную на земле Советскую страну.
Митинг закончился. Пошли осматривать музей. Встали в ряды по-двое, по-трое. Медленно двигалась колонна женщин. Бывшие узницы шли в здание своей бывшей тюрьмы. Только наша ненависть не была бывшей: мы ничего не забыли, ничего не простили.
Хвост колонны растянулся далеко по площади. Мы приближались к проходу. Оттуда стали доноситься приглушенные крики, громкие захлебывающиеся стоны. Что это? Еще минута — и мы повернули за угол. Да, да, это он, знакомый узкий проход между двумя мрачными стенами. Неширокий каменный карниз тянется вдоль стены. По этому проходу, по карнизу шли узницы на смерть. Выстрел — и жертва падала в ров, и кровь бежала по желобу, реки крови протекли здесь. Снова приглушенный всхлип, некоторые женщины теряли сознание, не выдержав тяжести воспоминаний. Подруги подхватывали их и скорей вели в конец прохода, на свежий воздух. Даже сейчас, зная, что никому ничто не угрожает, не каждая была в состоянии дойти до конца прохода. А каково было идти по нему тогда... Кажется, что сердце стало большим-большим, поднялось и остановилось в горле, не дает дышать, и я задыхалась, и слезы туманили глаза. Не понимаю, как я выдержала и сама прошла через проход. Но вот мрачные стены раздвинулись. Я вдыхаю свежий воздух и не могу надышаться. Однако самое страшное было еще впереди, когда начался осмотр музея...
Внешний вид тюрьмы остался прежним, а внутри тюремные камеры приспособили для комнат музея. Каждая страна имеет здесь свои комнаты. По своему усмотрению она устраивала и располагала в них экспозиции, рассказывающие о мучениях и борьбе узниц Равенсбрюка.
Медленно проходили мы из одной комнаты в другую. На стендах фотографии наших подруг, знакомые имена. Вот улыбается Янка. Годы неволи не сломили ее, но фашистская пуля оборвала ее молодую жизнь. Здравствуй, Янка, хотелось ей сказать, мы помним тебя, ты всегда останешься в сердцах живых, ты — с нами! Многие не в силах были сдержать своих чувств перед наплывом воспоминаний. Они стояли у стендов и плакали горькими слезами.
Пошли в соседнюю комнату. Она тесно заставлена нарами в три этажа, а на нарах сгрудились в куче женщины — изможденные страдальческие лица, худые костлявые руки — не люди, а скелеты, неподвижно застывшие на нарах. Откуда этот кошмар? Ведь светит ясное солнце, и на всей земле мир, и кости фашистов давно сгнили в сырой земле. Неужто мне мерещится это? И вдруг ноги стали непослушными, а в глазах потемнело.
Когда я очнулась, рядом со мной стояли Лида, Эрика Бухман и наша переводчица Маргарита. Лида держала в руках стакан с водой. Я выпила воду и пришла в себя окончательно.
— Чего ты испугалась, глупая? — говорит Лида.— Ведь это же восковые фигуры.
— Мне показалось... Как сон... Страшно стало, когда эти нары увидела.
Эрика Бухман — директор музея — объяснила нам, что решено было сделать так, чтобы несколько комнат музея точно воспроизводили обстановку, которая была в бараках: нары, полосатая одежда узниц. А в другой комнате орудия пыток, стол, на котором истязали женщин. А в третьей тачка с камнями...
— Зачем все эти ужасы?—удивленно спрашивала Лида.— Люди же не выдерживают.
— Надо, Лида, надо,— говорю, а у самой поджилки трясутся, как только вспомню про эти нары, а на них мертвые восковые фигуры.
Да, мы не имеем права забывать о том, что было, и все должны знать о тех ужасах, которые пережили мы. Пусть люди увидят и содрогнутся. Мне не раз приходилось слышать, как немцы говорили, что они не знали, не ведали о том, что творилось в Равенсбрюке, Бухенвальде, Дахау. Но я помню, как нас гнали по этапу, и мы проходили через небольшие немецкие городки, и фа-шиствующие обыватели, мужчины и женщины, молодые и старые, обливали нас грязью, швыряли в нас палками, камнями. Конечно, не все немцы были такими и ни к чему сейчас выяснять, кто знал или не знал о преступлениях фашизма.
Я слышала, как одна француженка, приехавшая из Бретани, говорила о том же, о чем думала я. «Нас особенно тронули сейчас немецкие дети,— говорила она.— Вместо того, чтобы швырять в нас камнями и плевать нам в лицо, как это им было приказано тогда, когда мы были в плену, теперь они протягивали нам цветы и маленькие скромные подарки, которые сделали сами. По всей дороге мы плакали, вспоминая эти цветы, знамена и улыбки детей».
Важно то, что теперь немецкий народ знает о зверствах фашизма и вместе со всеми другими народами борется за то, чтобы никогда не повторились эти преступления.
Вместе с нами все люди доброй воли. Вот какая телеграмма была получена в эти дни:
«Равенсбрюк, Бухенвальд, Дахау, Освенцим, Брендонт — эти круги ада, где были совершены самые страшные в истории человечества преступления, должны навечно остаться вершиной человеческих страданий. От всего сердца я мысленно совершаю паломничество к памятнику вместе со всеми женщинами, которые чудом остались в живых. Вместе с ними я глубоко преклоняюсь перед памятью тех, которые остались героинями в своих мучениях и погибли в Равенсбрюке.
Елизавета, королева Бельгии».
А вот что сказал на митинге в Берлине Альберт Форкинав, приехавший из Франции:
— Мы от всего сердца благодарим правительство Германской Демократической Республики за то, что оно-сделало, чтобы почтить память жертв фашизма, а также за то, что оно сделало и делает для того, чтобы вырвать из своей земли корни немецкого милитаризма.
Да, Германия нее народ стали теперь другими. Я еще раз убедилась в этом на другой день, когда мы были на приеме в Академии наук, устроенном в честь бывших узниц Равенсбрюка. Заместитель Премьер-министра германской республики Генрих Pay вручал медали «Борцам против фашизма». Впервые такие медали были вручены иностранным гражданам. 117 женщин из одиннадцати стран получили эту почетную награду. Из наших получили Нина Федоровна Харламова, Леля Бойко, Ковальчук, Сокова, Данилова, Никифорова, мы с Лидой, всего 20 человек.
На медали изображение Тельмана, а на оборотной ее стороне выбиты символические слова — «Вперед, и не забывать этого, 1933—45». Германия ничего не забыла, и народ ее вместе с нами борется за мир, за светлое будущее.
А еще через день, 14 сентября, в правительственном дворце Фридрихштат состоялось торжественное закрытие нашего международного съезда женщин. Все 1700 узниц, которые приехали в Германию, собрались в этот вечер. С приветственной речью выступал член Политбюро СЕПГ Альфред Нойманн. В середине речи кто-то подошел к нему и стал говорить на ухо. Всем было интересно узнать — что такое? И тогда Альфред Нойманн поднял руку и сказал: «Товарищи! Только что получено важнейшее сообщение из Москвы. Советский Союз запустил космическую ракету на Луну...»
Ой, Марийка, какой шум поднялся в зале! Все вскочили со своих мест, кричат:
— Ура!
— Победа Советского Союза!
И опять: ура-а-а! Ряды в зале смешались, люди (бежали туда, где стояли мы, русские, и начали нас обнимать, целовать. Какое отношение имею я или Лида к нашей космической ракете? Никакого. А поздравляли нас. И снова душа моя наполнилась великой гордостью за мой народ. Нелегкие испытания выпали на долю нашего поколения, но теперь пришел и на нашу улицу праздник: все народы с надеждой смотрят на мою родную страну.
Ну вот, кажется, написала тебе обо всем, ничего не позабыла. От всех тебе горячие приветы — от Густы Фучиковой, от Розы Тельман, от Эрики, Марты, Канни — от всех друзей. И ты не забывай нас. Пиши, родная, о своем житье-бытье. Пиши обо всем, что нового на свете.
Твоя Вера Бобкова.
Литературная запись А. Злобина.
