РАССКАЗ о подвиге тех, кто, оказавшись в фашистской неволе, не склонился перед врагом и, презрев смерть, продолжал бороться, о подвиге героинь Равенсбрюка, был напечатан в журнале «Огонек» и вызвал множество откликов. Они были получены с разных концов нашей страны и из ряда стран Европы — из Чехословакии, Польши, Франции, Германии. Среди писем, присланных из ГДР, была и весточка от Эрики Бухман.

Бывшие узницы Равенсбрюка отлично помнят эту бесстрашную немецкую коммунистку, которую не сломили десять лет, проведенные в лагере. Дочь коммуниста и жена коммуниста, она вела большую подпольную работу. И в лагере она мечтала о том часе, когда сможет вернуться к кипучей революционной деятельности. А когда распахнулись ворота лагеря, Эрика призналась вдруг, что немножко побаивается новой жизни. Сможет ли она сразу найти свое место в новых условиях, не растеряла ли за годы заключения качеств, необходимых пролетарскому бойцу?

...Как-то в одной из ленинградских газет было напечатано о выступлении на митинге в Штутгарте коммунистки Бухман. Вскоре промелькнула заметка о налете полиции на ее квартиру, о допросе и обыске, учиненных в стиле гестапо... Нет, не растерялась Эрика Бухман, нашла свое место в революционном строю.

И вот от нее пришло письмо Антонине Александровне Никифоровой, тоже бывшей узнице Равенсбрюка

«Дорогая Антонина!

Как мы все были рады, узнав о Вас из статьи в «Огоньке». Мы никогда не забывали Вас и счастливы, что снова Вас нашли. Приезжайте в Берлин, Антонина! Приезжайте, чтобы увидеть, что большинство из нас не забыло великого урока Равенсбрюка.

Это первое письмо будет кратким. В нем я хочу рассказать Вам о себе... Когда я вернулась в августе 1945 года из Равенсбрюка в Штутгарт, я застала там моего любимого мужа. За два месяца до этого он возвратился домой также из концлагеря. Пока мы с ним сидели в лагерях, дочь наша Инга стала 17-летней девушкой и тоже бойцом партии. Все мы трое немедленно приступили к революционной работе. Нас преследовали, особенно моего мужа. Господину Аденауэру очень не нравилось, что Альберт Бухман выступает за тесное сотрудничество между коммунистами и социал-демократами...

Как член компартии, я до весны 1956 года работала среди женщин и в одном из западногерманских парламентов... Я выступала с докладами о Равенсбрюке на 250 собраниях.

Наша партия запрещена, но это не помешает нам выполнять свой долг коммунистов...

Сейчас я у своей старшей дочери в Берлине. Через два года после Равенсбрюка у нас появилась еще одна маленькая дочка. Ей уже 10 лет. Она — пионерка...

Как видите, Антонина, я и моя семья остались тем, чем были, и если подчас бывает трудно, я все же счастлива, что жизнь моя пошла так и что я принадлежу к революционной партии, которая подарила мне столько прекрасного.

Вот мое письмо и стало очень длинным. Найдете ли Вы кого-нибудь, кто Вам его переведет? Если соберетесь написать мне несколько строк, пишите по-русски. Для меня будет большой радостью самой перевести их...

Будьте же всегда здоровы, любимая Антонина!..»

Эти трогательные строки Эрика прислала из берлинской больницы: сказались невзгоды и страдания, перенесенные ею в Равенсбрюке.

Вслед за тем пришло письмо из Немецкого комитета бывших заключенных Равенсбрюка: Никифорову официально приглашали в Германию.

...Немецкие подруги хотели, чтобы бывшая русская пленница Равенсбрюка как можно лучше узнала новую Германию.

В Берлине рано утром — в семь, самое позднее в восемь — подходила к гостинице машина, и начиналось путешествие по городу.

Больница на аллее Ленина, Заводская поликлиника. Дворец спорта, построенный за 1.40 дней. Детская техническая станция. Интернациональный детский сад. Ясли, которые разместились в бывшей квартире коммерсанта. Новая школа в Пренцлауэр-Берге, рабочем районе. Дом пионеров. Дом молодежи (Югендхауз), нечто вроде интерната, какие существуют у нас в Донбассе. Все обитатели Югендхауза работают — кто на заводе, кто в конторе — и обязательно учатся в вечерней школе или на рабфаке.

Дом молодежи стоит на улице. Антона Зефкова. Эта улица вместе с другими, идущими параллельно ей, образует Зеленый город, который еще совсем недавно был Мертвым городом. Он назывался так потому, что на всей его огромной территории не уцелел после бомбардировок ни один дом. Мертвый город ныне стал Зеленым. Часть города снова была застроена жилыми домами, а остальная часть разбита под парк, который тянется теперь вдоль всей улицы Антона Зефкова.

В Берлине многие новые парки и скверы расположены на холмах, на бывших развалинах, засыпанных землей и засаженных деревьями, кустарниками, цветниками. Таков и парк в Зеленом городе — он тоже на руинах. Чтобы войти в него, нужно подняться по гранитной лестнице, которая ведет к Центральной площади парка. Посредине этой площади — обелиск, с которого глядит молодое, веселое лицо. Кто этот человек? Это -— Антон Зефков, берлинский рабочий. Руководил во время господства фашизма самой большой группой Сопротивления в Германии. Убит 18 сентября 1944 года в Бранденбур-ской тюрьме... На обелиске надпись: «Кто не сдался — тот убит. Кто убит — тот не сдался». Наверно, Зефков очень любил жизнь, но он не сдался и был убит.

— Антон Зефков... Зефков,— повторяет Антонина Александровна Никифорова.— Скажите, это не родственник Энне Зефковой?

— Энне — жена Антона,— говорит сопровождающий нас работник районного магистрата.— Она была несколько лет бургомистром в нашем районе, вот здесь, в Пренцлауэр-Берге. Парк, новые дома, которые вы видите, прекрасные дороги — все это сделано при Энне...

Энне привезли в Равеисбрюк месяца за два до прихода наших войск. Среди узниц Равенсбрюка существовал неписаный закон — никогда не расспрашивать друг друга, кто за что попал в лагерь. Это и так видно по нарукавному треугольнику — винкелю, который нашивали заключенным. У Энне был красный винкель, значит, «тяжелополитическая», коммунистка. Вот и все, что было о ней известно. Она была сильно больна, почти не вста-вала с койки, и нужно было как-то уберечь ее от газовой камеры. В последние месяцы существования Равенсбрюка эсэсовцы ежедневно уничтожали сотни заключенных, и в первую очередь больных. Подругам удалось устроить Энне в колонну угоняемых на запад. О дальнейшей ее судьбе Никифорова ничего не знала. Дошла ли Энне? Не упала ли на дороге? Жива ли?..

И вот мы в гостях у Энне Зефковой и слушаем ее рассказ об Антоне. Мы сидим в ее просторной квартире на восьмом этаже нового дома. В раскрытое окно видны крыши далеких домов. Вон крыши Пренцлауэр-Берга, Tpytjbi его фабрик. Среди них зеленый остров, парк. Там обелиск, установленный в память Антона. Фотография Антона глядит со стены на Энне. Он словно прислушивается к тому, что рассказывает она о нем. И кажется: веселое, улыбающееся лицо Антона становится все серьезней и задумчивей.

Они познакомились еще в начале двадцатых годов, когда оба были комсомольцами: Энне Тибес — местная комсомольская активистка, а Антон Зефков — член ЦК комсомола Германии, уже известный полиции как орга-низатор всеобщей берлинской забастовки заводских учеников. Но прошло двадцать лет, прежде чем они стали мужем и женой...

Судьба профессионального революционера бросала Антона из одного края страны в другой. Его знали шахтеры Рура, ткачи Силезии, лейпцигские печатники, гамбургские докеры. В Гамбурге 16 апреля 1933 года он был схвачен гестапо. Антона взяли в день рождения Эрнста Тельмана, находившегося к тому времени уже в тюрьме, в момент, когда Антон пытался передать жене Тельмана Розе деньги, собранные для нее рабочими.

Шесть лет скитался он по каторжным тюрьмам, но каторга не сломила его. Он вернулся коммунистом. Антон готов был сразу продолжать борьбу. Но за Зефкавым следило гестапо. Нужно было обмануть его. Антон пошел в шоферы. Он был первоклассный водитель, и слава о нем быстро распространилась по гаражам. Его не прочь были нанять многие владельцы машин, в том числе весьма влиятельные. Так через два года после выхода с каторги Антон оказался на службе у директора огромного военного концерна. Шеф был доволен своим аккуратным, вежливым, всегда предупредительным шофером. Но шеф не знал, что у Антона есть другое имя — Курт и что Курт стоит во главе самой большой в Германии подпольной антифашистской организации.

Энне кладет перед Никифоровой лист бумаги, на котором начертана схема деятельности нелегальной группы Зефкова. Чертежнику нетрудно было нанести все эти прямоугольники, квадратики, кружочки и соединить их между собой линиями, пунктирами, стрелками. Теперь все это ясно, секрета нет... А сколько бы дал в свое время шеф гестапо Гиммлер, чтобы вот такая схема легла ему на стол! Три с лишним года билась его агентура, чтобы распутать эту тонко сплетенную сеть. И уже, кажется, вытягивалась какая-то нить, наносился где-то удар, но он оказывался всякий раз местным, не затрагивавшим всей системы связей, явок, опорных пунктов.

Система деятельности группы Зефкова была очень сложна: она охватывала не только Берлин, но и Гамбург, Дюссельдорф, Ганновер, Лейпциг, Магдебург, Дрезден, города Тюрингии, Силезии. В одном только Берлине более чем на 25 крупных военных заводах группа Зефкова имела своих людей. Таким человеком была и Энне, скромная машинистка в заводоуправлении, тогда уже носившая фамилию Зефкова. Даже в самом министерстве военной промышленности подпольщики имели своего че-ловека. Сейчас против его фамилии на схеме стоит крестик— расстрелян. Такие крестики разбросаны по всей схеме. Гестапо удавалось время от времени схватить то одного, то другого участника группы.

Эти удары были чувствительны. Но группа Зефкова продолжала жить, действовать. Даже арестовав самого Антона и двух его ближайших помощников — Франца Якоба и Бернгарда Бестлейна, гестапо не добилось решающего успеха. У этих людей, прошедших уже через тюрьмы и каторги и ясно представлявших себе, какая участь их ожидает, не удалось получить показаний. Они были убиты. А организация жила. Боролась. Руководила саботажем на военных заводах. Вела агитацию среди солдат. Печатала и распространяла листовки, под каждой из которых стояла подпись автора: «Коммунистическая партия Германии». Попробуй поймай, засади в концла-герь такого автора...

Вместе со схемой подпольной работы Энне показывает толстую ученическую тетрадь, на обложке которой выведено крупными печатными буквами: «Будущему ребенку». Эту тетрадь Антон завел в подполье, когда Энне готовилась стать матерью. Он записывал для дочери (ему хотелось, чтобы родилась непременно дочь, и он даже заранее выбрал для нее имя: Бербель) сказки, поучительные истории, забавные стишки, загадки, слы-шанные им еще в детстве. Антон спешил записать как можно больше, предчувствуя, что рассказать все это ребенку устно ему не доведется.

Родилась дочь. И ее назвали Бербель. Ей было год три месяца и один день, когда у нее отняли отца. Ей исполнилось год три месяца и два дня, когда ее разлучили с матерью.

Школьники Германской Демократической Республики читают сейчас в хрестоматиях предсмертное письмо Антона Зефкова к жене. Мы видели это письмо в подлиннике. Нам дала его прочесть Энне. Почерк четкий, прямой, ясно выписана каждая буква. Рука этого человека не дрожала. Вот что он писал:

«Моя Энне!

Сейчас наивысший пункт в нашей политической и личной жизни. Война достигла своего «апогея» и скоро пойдет к концу. Число жертв увеличивается. И если я тоже должен умереть, то перед смертью мне выпало большое, хотя и болезненное счастье — написать тебе. Теперь, когда нас навсегда отрывают друг от друга, я хочу поблагодарить тебя, моего товарища, за все прекрасное, чем одарила ты меня.

5 сентября я полевым судом приговорен к смерти. Но только сегодня, когда я пишу эти строки, на мои глаза впервые после приговора набегают слезы. Эта боль, которая, кажется, готова разорвать мне сердце, сдерживается сознанием. Ты знаешь, я мужественный человек и умру храбро.

Лишь поэзии известны безоблачное счастье и вечная юность. Небо над нами было в тучах, вызванных войной. Радость и страдания сплелись воедино в нашей жизни. Бербель родилась в грозовую пору. Но я хорошо знаю тебя и не тревожусь о воспитании нашей дочери.

Мамочка! Чувствуешь ли ты, как я обнимаю и целую тебя. Привет всем людям, которые ценили и любили меня. Будьте здоровы. Всегда до последнего моего часа твой Антон. 9 сентября 1944 года.

Бранденбургская тюрьма».

— Письмо Антона,— тихо говорит Энне,— я получила 26 сентября. Гестапо разрешило переслать его мне в женскую тюрьму Берлина. Я читала письмо и еще надеялась, что Антон будет жить. А прошло уже, оказывается, семь дней, как его не было на свете... В день казни, 18 сентября, он написал мне еще одно, последнее свое письмо. Но оно не было мне передано. Гестаповцы уничтожили его, а меня официально известили о казни мужа. Это было в октябре. Потом я попала в Равенсбрюк. Ты помнишь, Антонина, в каком я была состоянии. Помнишь, как я выглядела, когда меня вместе с другими заключенными угоняли из лагеря...

— Но как же ты уцелела? Как выдержала этот путь?

— Не знаю... Не знаю, откуда взялись у меня силы. Мы прошли под конвоем 18 километров, как вдруг где-то впереди показались русские танки. Наша охрана разбежалась, и, оказавшись внезапно на свободе, мы смешались с толпой беженцев, запрудившей шоссе. Постепенно люди растекались по разным дорогам. Я шла в сторону Берлина. Там были мой отец, моя Бербель. До Берлина оставалось каких-нибудь 50—60 километров. Но мне потребовалась почти неделя, чтобы преодолеть их. Теряя последние остатки сил, добралась я до дома. Теперь я могла слечь, могла лечиться. Могла, но не имела права. Партии нужны были люди. И знаешь, счастье, что я тогда не слегла. Если бы свалилась, то уж больше не поднялась бы с постели...

Я начала работать в одном из районов Берлина, в Панкове, советником по социальному обеспечению. Ко мне шли потерявшие семью, кров. Шли голодные, больные, калеки. Приводили сирот. А когда надвинулась зима со страшными холодами, началась битва за топливо, за тепло. Нам бы не выиграть ее без помощи советского командования. Ваши солдаты привозили уголь, дрова. Помогали сколачивать бараки для обогрева, ш туда стекались жители, замерзавшие на развалинах..

Позже я работала в Панкове заместителем бургомистра. Потом училась в Академии государственного управления. А потом в другом районе, в Пренцлауэр-Берге, меня выбрали бургомистром. Вы, кажется, были там се-годня? Ну, значит, видели, что это за район. Самый маленький по территории, расположенный в демократическом секторе Берлина и самый населенный — 250 тысяч жителей! В таком районе главные заботы у бургомистра — жилье, здравоохранение, школы. Мне было и трудно, и легко там. Тяжело потому, что разрушения были ужасны, все — в руинах. А легко потому, что район — рабочий, известный своими революционными традициями. Кругом трудовой люд! Никого не нужно звать на работу: все сами придут разбирать руины, возить в тачках землю, класть кирпичи... Вы были на улице Антона? Там все дома построены руками населения. И парк разбит теми же руками...

Энне называет цифры. Сколько домов построено заново, сколько восстановлено. Сколько новых школ в районе... Она словно отчитывается перед посланницей Советской страны. Как бы хочет сказать, что эти годы она не провела даром...

В полураскрытую дверь видна в соседней комнате склонившаяся над книгой белокурая девичья голова. Это — Бербель. Она учится в восьмом классе. Завтра у нее последний экзамен. Русский язык.

— Бербель! — окликает ее мать.— Отдохни немного.

Девочка входит в комнату, где мы сидим. Это, конечно же, Энне, только Энне, которой не пятьдесят четыре, а четырнадцать. Все от матери — рост, овал лица, рисунок губ. И взгляд такой же суровый. Но улыбнулась — и мелькнуло что-то неуловимое от отца, такого, каким мы видим его на портрете.

— Бербель, как ты собираешься провести каникулы? — спрашивает Никифорова.

— Я еду в Советский Союз, в Арктику.

— О, это очень интересно. Только захвати с собой побольше теплых вещей.

— Но ведь там жарко,— удивляется Бербель.

И тут выясняется, что она едет не в Арктику, а в Артек.

Смущенная ошибкой, Бербель выскальзывает на балкон и вот уже прыгает там через скакалку. Занятие, казалось бы, не очень серьезное для члена Союза свободной немецкой молодежи... Но, во-первых, Бербель лишь полгода как перешла в этот союз из пионеров, а, во-вторых, разве уставом Союза запрещается прыгать через веревочку? Звонит телефон.

— Бербель, тебя! — зовет Энне. Запыхавшаяся Бербель берет трубку. И долго-долго говорит с кем-то.

— Это Ганс,— наклонившись к Никифоровой, шепчет Энне.— Сын моей подруги Гильди Коппи. Она родила его в тюрьме, в камере смертников. Гестаповцы смилостивились и разрешили ей кормить грудью ребенка. Но, когда ему исполнилось восемь месяцев, Гильду казнили... Мальчику 15 лет. Они дружат с Бербель и вместе едут в Артек...

Еще в первый день приезда Никифоровой в Берлин ей сказали:

— Антонина, ты — наша дорогая гостья. Но мы хотим и поэксплуатировать тебя. Мы хотим немного поработать вместе с тобой.

Правительство ГДР приняло решение о создании на территориях бывших концентрационных лагерей Бухенвальда, Заксенхаузена, Равенсбрюка музеев, о сооружении памятников. В Бухенвальде музей уже открыт. Собираются материалы для музея в Равенсбрюке. Организация такого музея — интернациональное дело. Ведь в этом лагере томились заключенные 22 национальностей почти из всех стран Европы. Сейчас в этих странах созданы комитеты бывших узниц Равенсбрюка, которые ведут подготовку к открытию музея и памятника.

И вот идет заседание Немецкого комитета с участием представительницы Советского Союза Антонины Александровны Никифоровой. Председательствует Энне Зефкова. Докладывает Марга Юнг, секретарь комитета.

Марга перенесла недавно большое горе. Умер ее муж Пауль, тяжело болевший все эти послевоенные годы. Он так и не смог оправиться от пыток и мучений, которым подвергался в тюрьме, на каторге, в концлагерях. Пауль Юнг работал в одной из берлинских типографий. До прихода Гитлера к власти он набирал «Роте фане», легальный орган ЦК Германской компартии. При Гитлере Пауль продолжал набирать ту же газету, ставшую теперь подпольным органом ЦК Германской компартии. Пауль ухитрялся делать это в типографии, где печаталась официозная фашистская литература. «Роте фане» набиралась тем же шрифтом, что и речи фюрера. Шрифт был один — содержание разное! Паулю помогали товарищи, помогала жена Марга, работавшая наборщицей в той же типографии. Все они были выданы предателем и осуждены на пожизненное заключение. Пауль и Марга девять лет отбывали его.

Итак, докладывает Марга Юнг. Ее внимательно слушают.

Слушает Роза Тельман. Среди присутствующих она старшая по возрасту и, конечно, самая уважаемая. Недавно Роза ездила в Мюнхен на собрание тех, кого фашисты сажали в тюрьмы, ссылали на каторгу, держали в лагерях. Боннские власти вынуждены были разрешить это собрание. Но на обратном пути Розу Тельман задержали, обыскали, все перевернули в ее чемодане.

— Ты представляешь,— рассказывала Роза Тельман Антонине Александровне,— ощущение было такое, что я снова в гитлеровской Германии...

Рядом с нами сидит Эмми Хандке. Вчера мы были у нее в гостях. Весь вечер она хлопотала у стола, то и дело выбегала на кухню. Она потчевала нас пирогами, пирожками, пирожными, мороженым, и мы оценили ее высокое кулинарное искусство. Эмми разрумянилась у плиты, ей был очень к лицу белоснежный передник. Можно было подумать, что она всю жизнь провела вот в таком переднике, чудодействуя у духовок, угощая гостей. А она почти всю свою сознательную жизнь отдала партии, в ряды которой вступила восемнадцати лет. Эмми показала нам партийный билет, выданный ей в 1922 году. Как он сохранился? Гестаповцы, арестовывая Эмми, не нашли его. Она успела замуровать билет в стену дома, где жила. Дом уцелел во время бомбежек, и билет сохранился... Эмми просидела семь лет в одиночке. Наверно, эти годы и отразились той грустью, которая нет-нет да промелькнет в ее живых карих глазах. Гестапо очень нужны были ее показания. Эмми допрашивал лично Гиммлер. Гестаповцы догадывались, что она многое знает об одном арестованном руководящем работнике компартии. Предатель, выдавший его, не знал подробностей. А Эмми знала. Но ни рядовые следователи, ни высшие чины, ни сам шеф гестапо не смогли вырвать у нее нужных показаний. Человек, которого она не предала, подарил ей после войны свою фотографию с надписью: «Эмми, которая меня спасла...» Этот человек сейчас ее муж.

Вся подавшись вперед, слушает докладчицу старая коммунистка Паукэ, которая была в Равенсбрюке бельевщицей и тайно, рискуя попасться, снабжала больных женщин теплыми вещами. Муж ее был другом Антона Зефкова. Он жил на подпольном положении в небольшом городке под Берлином. Когда фронт приблизился к городу, Паукэ и два его товарища направились к советским войскам, чтобы сообщить им о расположении фашистских частей. Возвращаясь, друзья наткнулись на эсэсовцев. Началась перестрелка. Пуля попала Паукэ в голову. Только два дня он не дожил до прихода советских войск.

О чем же говорит докладчица?

Она сообщает, что решения международной конференции бывших узниц Равенсбрюка, которая состоялась в 1957 году в Берлине, выполняются. Большинство национальных комитетов развернуло активную работу. Соб-рано уже немало материалов для будущего музея. Все они стекаются в Берлин.

Австрийские товарищи прислали красное знамя. Оно сшито по кусочкам из красных винкелей, которые носили в лагере «тяжелополитические». Есть предложение укрепить это знамя над входом в музей. Оно хранится пока в Комитете антифашистских борцов Сопротивления. Знамя не очень большое, на него пошло несколько десятков винкелей, которые сохранились у австриек. А если бы сшить вместе все красные нарукавные треугольники Равенсбрюка, такое знамя покрыло бы, наверно, огромную площадь Тельмана в центре Берлина.

Бесценные реликвии прибыли из Франции. Крошечная тетрадочка в половину женской ладони, на ее страничках мельчайшим почерком законспектирована ленинская работа «Что делать?». В другой такой же тетрадке изложены события революции 1848 года. Конспект по истории ВКП(б), спрятанный под стелькой войлочной тапки... Все это — пособия, которыми пользовались француженки, участницы подпольного лагерного кружка.

Ивонна, коммунистка из Люксембурга, прислала портрет своей дочери, нарисованный на клочке бумаги. Трогательна история этого портрета. Находясь в лагере, Ивонна получила из дома фотографию своей 3-летней дочки, с которой была разлучена. Надзирательница разрешила Ивонне только полчаса подержать это фото. С немецкой пунктуальностью она явилась ровно через тридцать минут, чтобы отобрать снимок. Но за это время подруга Ивонны, художница-француженка Жанна, успела перерисовать портрет девочки на подвернувшийся клочок бумаги. Фото было отобрано, но портрет дочки остался у матери. Вот этот рисунок и прислала сейчас Ивонна в музей.

— Наша Хандке,— говорит Марга,— разыскала в архивах Равенсбрюка много документов. Только что она нашла целую пачку «нарядов трудовым командам». Вы помните эти ненавистные бумажки, по которым нас пересчитывали, когда уводили на работу, и снова считали, когда приводили обратно... Пусть лежат теперь в музее. Из Праги пишут, что там тоже найдены документы нашего лагеря. Мы ждем материал от товарищей из Польши, Югославии, Бельгии...

— Из Советского Союза! — говорит Роза Тельман, и все поворачиваются к Антонине Александровне.

— Я кое-что привезла,— говорит она, раскрывая лежащую перед ней толстую папку.

В апрельские и майские дни 1945 года, когда из освобожденного лагеря разъезжались его недавние пленницы, участницы Сопротивления собирали материалы для будущего. Еще тогда, расставаясь, обмениваясь адресами, женщины говорили, что история их страданий и борьбы в лагере должна быть поведана миру, что нужно написать коллективную книгу, выпустить фильм, создать музей. И близкие подруги Никифоровой отдавали ей все материалы, которые имелись у них: свои наспех написанные воспоминания, случайно уцелевшие записные книжки, письма, списки замученных, снимки и даже стихи, которые тайно сочинялись и разучивались заключенными. Некоторые из этих материалов Никифорова передала теперь Марге Юнг.

Вот маленький самодельный блокнотик в пестрой ситцевой обложке, которая не выцвела от времени. В этом блокноте расписывались, оставляли свои адреса подруги, когда после освобождения покидали Равенсбрюк. На первой страничке мелко-мелко расписалась Паукэ, немецкая коммунистка из Либенштадта. Тут же размашистая роспись голландки Вальтер. Острым заборчиком рассыпала буквы чешка Зденка Неедлова, дочь профессора коммуниста Зденека Неедлы и вдова погибшего в Освенциме Милоша Недведа, о котором Юлиус Фучик писал в своем предсмертном репортаже: «Прекрасный, благородный товарищ...»

Янка Венгерска отдала письмо своей сестры Ванды, написанное в Моабитской тюрьме перед казнью. Вот этот бесценный, залитый слезами клочок бумаги: «Моя любимая Ясенька! Я так одинока и так далека от тебя... Приближается день твоего рождения. Как это ужасно: второй раз мы встречаем его в заточении, в плену. Я бы охотно десять раз отдала свою жизнь, чтобы освободить тебя. Будь сильной, моя маленькая!..»

Антонина Александровна Никифорова передает написанный на глянцевой бумаге красными, словно кровь, чернилами список «кроликов» — 73 фамилии. Этот страшный список составила варшавянка Христина Иваньска, сама перенесшая операцию и оставшаяся инвалидом. Она составила также список врачей-«экспериментаторов». Их фамилии: Розенталь (оперируя, он курил, а пепел сыпался в рану), Фишер, Герда Оберхаузер. Да, женщина! Ее имя промелькнуло как-то в печати. Приговоренная к 20 годам тюрьмы, она освобождена боннскими властями, видимо, за «недостаточностью» доказательств ее вины. Но, если нужны дополнительные свидетельские показания, изобличающие эту даму-убийцу, их могут дать бывшие узницы Равенсбрюка.

А вот примечательные фотографии, найденные в нарядных «пряничных» домиках, в которых жили гестаповцы, надзирательницы, эсэсовские врачи и сестры. Взгляните, вполне идиллическая картинка: счастливый отец семейства, окруженный детьми, украшает елку. Это палач Рандорф, шеф гестапо, который допрашивал заключенных, сидя к ним спиной, а если поворачивался, то лишь затем, чтобы бить и пытать. Симпатичная старушка с морщинками на лице, прогуливающаяся в парке, та самая старушка, которая называлась Елизаветой Маршал и была повешена после войны за зверства в лагере. Средних лет мужчина, сидящий в кругу веселой компании за ужином,—доктор Гармс, который рыскал среди трупов, искал золотые зубы и вырывал их щипцами...

— О, знакомые рожи! - восклицает порывистая Паукэ.

— У, свиньи!

С презрением, с брезгливостью рассматривают сейчас женщины фото своих мучителей.

— Нет ли здесь гадины Сиене? — спрашивает Марга. Речь идет об эсэсовской врачихе, особенно изощренно издевавшейся над больными.

— Нет, эта дрянь, удирая, успела замести за собой следы.

— Она неплохо теперь устроена,— говорит Паукэ.— Живет в Нюрнберге. Работает в поликлинике, где лечатся американцы...

Марга Юнг благодарит доктора Антонину за привезенные ею материалы. Но Никифорова привезла и еще нечто более значительное, безмерно взволновавшее собравшихся здесь немецких коммунисток. Она привезла им вести о советских подругах, с которыми они были близки в лагере и о которых не имели сведений после войны.

Антонина Александровна показывает фотографию Любови Конниковой, передает от нее привет. Кто же не знал в Равенсбрюке Любу! Кто не восхищался героизмом этой русской женщины, которую эсэсовцы так и не смогли заставить работать на военном заводе.

— Стойкость Любы была примером для всех нас,— говорит Роза Тельман.

— Смотрите, смотрите! - ликует Паукэ, не выпуская из рук фотографии.— Вот наша Люба! — Снова глядит на снимок и добавляет: — Но не находите ли вы, что она немножко состарилась...

— Даже ты постарела,— говорит Эмми.

— У меня седые волосы...

— Но молодая душа, хочешь ты сказать?

— А разве не молодая? В шестьдесят лет заниматься спортом, грести на шлюпке, жить с ранней весны до поздней осени в походной палатке... Это можно только с молодой душой!

...Называется имя за именем. Как приятно узнавать, что человек жив, здоров.

— Где сейчас Аня, которая была санитаркой в лаза"-рете? Ее фамилия...

— Федченко! — говорит Антонина Александровна.— Она зубной врач. Пишет мне. Узнав, что еду в Берлин, велела всем вам кланяться.

Марга Юнг говорит, что в комитет часто приходят запросы о советских женщинах. Вот Эльза Шопке из Дрездена интересуется судьбой Киры Петровны Абрамовой.

— Абрамова? Я знаю ее,— говорит Антонина Александровна.— Мы живем с ней в одном городе. Она учительница. Она непременно напишет Эльзе.

А Ильза Гейнриш из Лейпцига разыскивает Таню Чибис, которую девочкой привезли в Равенсбрюк. Ей было 15 лет. Она из Ленинграда. Есть там улица Лиговка? Таня жила до войны на этой улице.

Никифорова обещает поискать Таню Чибис. И, вернувшись в Ленинград, находит ее. Правда, на другой улице. И теперь она уже не Таня Чибис, а Татьяна Алексеевна Сергеева, мать двух чудесных девочек...

3

Эрика Бухман, которую Антонина Александровна сразу же по приезде навестила в больнице, показала ей письмо, только что полученное от Мари-Клод Вайян-Кутюрье.

«Дорогая Эрика! — писала она из Парижа.— К вам приезжает Антонина. Я тоже хотела бы ее увидеть. Но я не знаю, как это сделать. Я должна ехать в Хельсинки на Совет женской федерации. А еще во вторник мне надо выступать в Марселе с докладом против атомного оружия. Как быть? Если бы я заранее знала о приезде Антонины, что-нибудь еще можно было бы придумать. А сейчас только один выход. Лететь на обратном пути через Берлин. Но не будет ли это поздно? Ведь я задержусь в Хельсинки неделю. Сколько времени пробудет у вас в гостях Антонина? Если нам не удастся встретиться сейчас с Антониной, передай ей, Эрика, что я всегда, всегда думаю о ней. Привет. Мари-Клод».

Мари-Клод Вайян-Кутюрье... Французская коммунистка. Подруга Антонины Александровны по лагерю.

Однажды Мари-Клод попала в беду. Возвращаясь в свой блок, она еще издали увидела, что барак оцеплен эсэсовцами, стоят крытые машины, заключенных выводят во двор. Мари-Клод повернулась и медленно, чтобы не возбудить подозрений, пошла в сторону лазарета. Когда она вошла туда, Никифорову поразила ее бледность.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ты знаешь,— ответила Мари-Клод по-русски.— Я, кажется, только что ушла от смерти...

Она не ошиблась. Весь блок был уничтожен. Чудом уцелела лишь Мари-Клод, отныне «мертвая душа» в лагере, вычеркнутая из списков, лишенная крова и пищи. Положение ее немного облегчалось тем, что к ней привыкли в лазарете, куда она часто забегала. И поэтому подозрений не возникало. Но где она коротала теперь ночи? Тут же, в лазарете...

Вечером она прощалась с Никифоровой, с ее сожительницами по служебной комнате — русской Аней и итальянкой Карлой — и уходила, громко топая по полу деревянными башмаками. А потом, когда лазарет умол-кал, возвращалась босая, на цыпочках и ныряла под одеяло к доктору Антонине. Никифорова так стелила постель, что правая ее половина была значительно выше левой, примыкавшей к стене. У стены ложилась Мари-Клод, и входящему в комнату ее не было видно. Спали чутко, а с половины ночи и вовсе не смежали век, перешептывались. О чем они шептались? О том времени, когда они скинут опостылевшие полосатые халаты и уже никогда-никогда в жизни не наденут платья в полоску, которые бы напоминали им их тюремное одеяние. О том, что нужно выжить, обязательно выжить, чтобы рассказать миру о пережитом...

Перед рассветом Мари-Клод бесшумно исчезала из ревира, а с заходом солнца, продрогшая, являлась обратно. Так длилось три месяца — до самых последних дней лагеря...

Мари-Клод! Родная, милая Мари-Клод... Неужели они не встретятся в этот раз? Вот уже двенадцать лет, как не виделись. Француженка приезжала в Москву, но в Ленинград ей не удалось выбраться. Правда, однажды они разговаривали по телефону. Но телефон есть телефон. Встретиться бы, обняться, закрыться в комнате и наговориться за все двенадцать лет! Немецкие подруги, видя, что Антонина Александровна заскучала, затревожилась, звонили, куда-то телеграфировали, хлопотали и наконец, торжественно объявили: «Приедет! Увидитесь!»

И вот Никифорова на аэродроме. Кроме Энне, Эмми, Марги здесь еще Зденка Неедлова. Она приехала в Берлин на конгресс врачей-педиатров, услышала, что здесь гостит доктор Антонина из Равенсбрюка, что прилетает Мари-Клод, и примчалась на аэродром. С Мари-Клод она знакома не только по Равенсбрюку, но и по Освенциму.

Волнуется Антонина Александровна. Какова будет их встреча с Мари-Клод? В лагере они были как сестры. И называли друг друга: Маша-Клаша, Антониночка. А сейчас? Кто-то сказал, что Мари-Клод стала важной. Антонине Александровне трудно представить себе Машу-Клашу важной. Но все-таки... Все-таки вице-председатель Международной демократической федерации женщин, депутат Национального собрания Франции.

Очень долго нет самолета. Очень долго он садится и выруливает. Очень долго подкатывают передвижную лестницу. И когда пассажиры выходят, очень долго не появляется Мари-Клод. Вот она! Высокая, молодая, стремительная, со светлой шапкой волос, которые падают на лоб. Не идет, летит навстречу Антонине Александровне.

— Ой, Антониночка! Как я боялась, что не застану тебя!

— Здравствуй, здравствуй, дорогая, бесценная моя Маша-Клаша!

Потом они сидят в гостинице — француженка, русская, чешка, их подруги немки. Беседуют. Разговор идет на смешанном языке, который всем понятен. Сейчас видно, что Мари-Клод очень устала. Лицо утомленное.

— В Хельсинки пришлось много поработать. Заседания заканчивались к ночи. Впрочем, ночей сейчас в Хельсинки нет. Они — белые. И заснуть невозможно.

Слева от Мари-Клод — Антонина Александровна, справа Зденка. В Берлине жара, и у Зденки, как и у француженки, платье без рукавов. У обеих синеют выше ладоней вытатуированные номера. У Мари-Клод — 31685, у Зденки — 32624. Девятьсот тридцать девять номеров разделяют их. Это значит, что чешка попала в лагерь лишь на один-два дня позже француженки.

— Эти номера у нас с тобой навечно, Зденка,— говорит Мари-Клод.— Их ничем не удалишь. Можно только вырезать вместе с мясом... Помнишь, Антонина, как спасали мы одну австрийскую коммунистку. Ее звали Тонни. Как тебя. Она была включена в список смертников. Но пока лежала в тифу, не трогали. Поправится—убьют. Где ее скрыть, куда упрятать от смерти? Тонни — приметная, из Освенцима, с номером на руке. Решили оперировать ей руку, сделать надрез. Но, если один надрез, эсэсовцы догадаются. Надо проделать операцию по всем правилам. Как при флегмоне. С двумя глубокими надрезами. А кто за это возьмется? Я уговорила польку-хирурга. Она прооперировала Тонни, удалила ей проклятый номер. А потом переменили австрийке личную карточку, присвоили новую фамилию, и отправилась она с транспортом в другой лагерь... Ты знаешь, недавно мой муж был в Вене. Приезжает, рассказывает: «Тебе привет от Тонни. Она говорит, что ты ее спасла в Равенсбрюке». Ну, хватит про Равенсбрюк. Давайте о чем-нибудь другом... Зденка, я слышала, ты готовишься стать ба-бушкой?

— И совсем скоро,— говорит Зденка.— Видимо, через месяц.

— О, как я тебе завидую. Это же просто замечательно— быть бабушкой! Но мальчики, к сожалению, не торопятся. Моему студенту вот-вот двадцать, я в его возрасте была уже давно замужем, а у него мысли совсем о другом. Нет, не быть мне бабушкой в ближайшее время.

— Не зарекайся! — говорит Антонина Александровна, у которой сыну тоже скоро двадцать.— Вот вернешься в Париж и найдешь твоего Тома женатым.

— Что это — «не зарекайся». Я не знаю такого слова... А, поняла — «не клянись».

— Правильно, Мари-Клод. Не клянись! Ты верно подобрала слово,— говорит Антонина Александровна, которая в лагере обучала француженку русскому языку, учась у нее французскому.

Раз уж вспомнили о сыновьях, поворчали заодно на всю современную молодежь: она «избалована». Поворчали и на мужей, которые не всегда понимают интересы своих жен.

И тут же вдруг Мари-Клод говорит с грустью:

— Никогда не забуду югославку, умиравшую от туберкулеза в тот день, когда в лагерь пришли советские солдаты. Она попросила меня переложить ее к окну, чтобы увидеть хотя бы одного красноармейца. Не забуду ее лица!

— Ты же не хотела больше про Равенсбрюк,— говорит Антонина Александровна, видя, как на глаза француженки навертываются слезы.

— Но этого не вытравишь из себя. Это всегда вот здесь — у горла!—с силой произносит Мари-Клод.

Они ночевали вместе, в одном номере: Мари-Клод и Антонина Александровна. Сдвинув кровати, лежали рядышком. И хотя в Берлине нет белых ночей, которые мешают спать, они так и не уснули до утра. Говорили, говорили, как бывало в лагере, когда они спали под одним одеялом. Там, в лагере, они шептались, боясь, что их услышит надзирательница. Сейчас им никто не угрожал. Но они все равно говорили шепотом — по старой привычке...



4

Из Берлина — в Дрезден, в Лейпциг, в Веймар.

И везде встречи с подругами.

Трогательной была трапеза в маленьком лейпцигском кафе, где побеседовать с Антониной Александровной собрались все проживающие в этом городе бывшие узницы Равенсбрюка.

Прекрасную речь произнесла здесь Ильза Хунгер, сотрудница местного муниципалитета. Вот эта речь, записанная мной:

— Мы пережили в Равенсбрюке страшные годы, и возникшая там дружба никогда не иссякнет...

Мы хотим, дорогая Антонина, чтобы ты, уезжая от нас, увезла чувство, что все пережитое нами в Равенсбрюке сделало нас непоколебимыми борцами за счастье людей, за мир.

Поэтому позволь доложить тебе как представителю всех русских женщин, томившихся в Равенсбрюке, о делах и борьбе всех, кто сидит за этим столом. Некоторых ты знаешь по лагерю, а с некоторыми незнакома.

Вот товарищ Дора Параде. У нее лицо и душа революционерки — суровые, но исполненные неукротимой воли в борьбе с врагами. Ее держали в тюрьмах и лагерях 11 лет, но не сломили. Она и сейчас неутомима. Она работает в политехническом институте, воспитывает молодежь, ведет большую политическую работу.

Рядом с ней Ильза Гейнриш. За ее плечами 6 лет тюрьмы и каторги. Когда ее схватило гестапо, ее сыну было 3 месяца. Ее муж замучен фашистами. Он так и не увидел своего сына. Юноше теперь 18 лет, и он готовится к службе в Народной армии. А сама Ильза, несмотря на болезнь,— активистка Национального фронта.

Вот старая, но вечно молодая сердцем и душой Менде, которая отдала рабочему движению 50 лет своей жизни. Она приехала сейчас к нам из Западной Германии, где ее; как коммунистку, преследовали власти.

Наш товарищ Конград, которая сидит рядом с тобой, потеряла двух братьев, расстрелянных фашистами, сестру. Конград выдержала все муки в лагере и теперь на смену своим погибшим близким растит двух сыновей. Она — прекрасный пропагандист в партии.

Лучшие годы своей жизни провели в тюрьме и Кильд-бург Шпет и Бихнер. Они — активисты в своих партийных организациях на заводах. Они — пример нашей молодежи.

Скажу о себе. Я сидела в тюрьме 4 года. Ваши доблестные солдаты освободили меня из Равенсбрюка. Мой муж тоже вернулся из лагеря. Он был в страшном Маутхаузене. Нашему сыну, который долгие годы рос без нас, сейчас 17 лет. Он едет учиться в Советский Союз. Как мы счастливы!

Мы передаем тебе своей отчет, Антонина, чтобы ты отвезла его в свою страну. Пусть узнают наши товарищи, что мы верны нашему общему делу!

...Этими проникновенными словами Ильзы Хунгер я и хочу закончить рассказ о прекрасном содружестве, которое родилось в борьбе и потому бессмертно...

А. Старков. Берлин, 1957.

<< Назад

Вперёд >>