В МОИХ воспоминаниях нет вымышленных имен или выдуманных фактов. Александр Лаврентьев был моим хорошим товарищем, боевым другом. Последний раз я видел его в Магдебурге. Он служил тогда при армейском военном госпитале. Как сложилась его дальнейшая жизнь, я не знаю. Капитана Обухова через несколько лет мне посчастливилось поздравить с присвоением звания майора. Это было в Калининградской области в 1949 году. Мы долго беседовали, вспоминая прошлые годы. Валентина Федоровна Калюжная вернулась после освобождения на Родину и, как я узнал позже, вышла замуж.
Мне не раз приходилось рассказывать о том, что я увидел в Равенсбрюке, сначала молодому пополнению нашей части, а потом, когда я демобилизовался, стали приставать с расспросами ребятишки. «Папа, а какой тот фашист, что в наших стрелял,—страшный?» «Для нашего народа,—отвечаю,—не было страшных врагов. Все они были биты».
Однако расскажу все по порядку.
Вот как это было.
Последние дни фашистской Германии. Наши войска, не зная усталости, стремительно двигались на запад навстречу союзным армиям.
Среди этих боевых частей был и полк, в котором я служил сапером.
Для сопровождения пехоты на марше полковой инженер капитан Обухов посылал в каждый батальон группы саперов. Обычно со мной ходил на задание младший сержант Лаврентьев, ловкий и отважный солдат, не теряющийся ни при каких обстоятельствах. Родом Лаврентьев был из Псковской области, жаль, что я не помню сейчас сто адреса и не мог5 связаться с ним.
Словом, день этот начинался для нас обычно. Капитан Обухов вызвал меня и поставил задачу — идти в третий батальон для сопровождения на марше.
— Возьмите с собой одного человека,— сказал капитан Обухов.— Больше у меня людей нет.
— Разрешите взять Лаврентьева,— попросил я. Капитан разрешил.
Захватив наше обычное снаряжение — автоматы «ППШ», саперные лопаты и щупы-искатели,— мы с Лаврентьевым направились в батальон и заняли свое место в голове колонны.
Дали команду на марш, и мы пошли вперед. Весенний день своей прохладой как бы подбадривал усталых солдат, и рота за ротой мерно шли вперед. Была цветущая весна, весна победы. Еще несколько дней, и уже не будет больше смертей, матери не будут оплакивать своих сыновей, дети будут ждать своих отцов с победой, девушки начнут готовиться к встрече любимых. Так думали мы, шагая вперед по дороге.
— Пойдем быстрее,— сказал Саша Лаврентьев.— Батальон нам видно, а у поворота перекурим...
Мы прибавили шагу, внимательно наблюдая за дорогой и прощупывая все подозрительные места своими щупами. Ведь позади нас сотни людей, военная техника, обозы — они надеются на нас.
Мы дошли до поворота и сели у обочины. Батальон расположился на привале. Не успели свернуть козьи ножки, как, догоняя нас, показалась бричка. На передке сидел пожилой ездовой, а за ним еще двое — старший лейтенант и солдат-автоматчик. Поравнявшись с нами, ездовой попридержал лошадей.
— Привет труженикам полей,— приветливо сказал старший лейтенант.— Никак саперы?
Мы отдали приветствие, как положено по уставу, л Саша Лаврентьев, подстраиваясь под шутливый топ офицера, сказал:
— Так точно, царица полей.
— Седайте,— сказал старший лейтенант.— Небось, устали.
Мы забрались в бричку, и ездовой натянул вожжи. Лошади быстро побежали по дороге. Проехали метров шестьсот. Впереди был небольшой подъем, лошади пошли шагом. На возвышенности бричка остановилась. Мы спрыгнули на землю, огляделись.
— Смотрите,— крикнул ездовой.— Что такое? Вон там...
Мы посмотрели вниз. Сквозь, начинающие зеленеть ветви деревьев в нескольких сотнях метров от нас виднелось множество однообразных стандартных бараков. Крытые черным толем, они стояли в строгом, невеселом порядке. Вся территория вокруг бараков была обнесена высокими серыми стенами. От всей этой картины как бы веяло холодом и сумраком, и я невольно поежился, хотя еще не догадывался ни о чем.
Старший лейтенант развернул карту, посмотрел ее и удивленно пожал плечами.
— Что бы это такое? — сказал он.— Фюрстенберг — город небольшой. Откуда здесь такой поселок?..
— Смотрите, товарищи, там проволока,— крикнул автоматчик.— Колючая проволока!..
И впрямь, стены вокруг этого мрачного городка были опутаны проволокой.
— Концлагерь! — крикнул Саша Лаврентьев.
Концлагерь! Это страшное слово вызвало сотни воспоминаний. Встали перед глазами жертвы Майданека и Освенцима. Не сговариваясь, мы бросились вперед. Скорей, скорей, кто знает, может быть, там томятся наши братья и сестры, и фашисты сейчас готовят им страшную смерть...
Мы побежали напрямик, бричка ехала за нами по дороге. Скорей, скорей! Позабыв о возможности немецкой засады, прижимая лопаты и щупы, выставив вперед автоматы, мы бежали вниз. Все ближе и ближе очертания лагеря. Вот серая мрачная стена, за ней скрылись строения. Колючая проволока поверх стены. А вот и ворота. Подбегаем к ним. Ворота тяжелые, железные. За ними узкой лентой лежала дорога внутрь лагеря, а по обе стороны от нее стояли бараки. Нас догнали наши попутчики, мы вместе навалились на ворота и стали раскачивать их. Однако крепкие ворота не поддавались.
В это время из-за бараков показалось несколько женщин, они остановились в нерешительности, увидев нас. Мы еще дружней взялись за дело — ведь сейчас произойдет то, что запомнится каждому из нас на всю жизнь. А женщины уже разглядели на наших пилотках огненные красноармейские звездочки и с громкими криками — «Русские! Русские!» — бросились к воротам. Мы напирали изо всех сил. Женщины открыли нам стальные ворота, многие годы надежно служившие фашистам. Мы оказались в объятиях измученных и плачущих от радости узниц.
Как выяснилось позже, не мы были самыми первыми русскими воинами, попавшими в Равенсбрюк. Примерно полчаса до нас в лагере был советский разведчик-мотоциклист. Он въехал в лагерь через другие ворота и быстро покинул его, выполняя боевое задание. А теперь пришли мы. Значит, немцев вокруг лагеря нет.
«Русские пришли!» — эта весть с быстротой молнии облетела лагерь. Со всех сторон к нам бежали женщины, на бегу вытирая слезы радости, невольно струившиеся из глаз. Десятки, сотни женщин, все изможденные, больные, в грязных полосатых платьях. Со всех сторон ко мне тянулись исхудалые руки, на всех языках звучали слова приветствия и благодарности. Я не понимал этих слов, но понимал чувства — и тоже был взволнован и потрясен увиденным.
Вот подруги вынесли из барака на стуле немолодую и, видно, очень больную женщину. Она увидела меня и зарыдала, голова ее упала на грудь. А кругом лихорадочно горящие глаза, худые костлявые руки, сжатые в кулачки. Вот он, «прославленный» гитлеровский «новый порядок» в цивилизованной Европе. Смотри, русский солдат, на эту больную умирающую женщину, думали мы, смотри на эти слезы, смотри и запоминай! Смотри на эти надругательства, которые фашистские варвары учинили над самым нежным и дорогим, что есть на свете,— над женщиной-матерью. Смотри и набирайся беспощадной ненависти ко всем врагам рода человеческого. Спазма сдавливала дыхание, руки невольно сжимались в кулаки, хотелось собственными руками задушить того изверга, который создал этот лагерь смерти.
Смотри, солдат, и не забудь рассказать о том, что ты увидел здесь.
Наши- батальоны уже подходили к воротам с другой стороны лагеря, и мой долг призывал меня быть впереди. Потрясенный увиденным, я зашагал по Лагерштрассе,-так, сказали мне, называлась эта улица. Миновал один ряд бараков, другой, третий. И вдруг из одного барака наперерез мне выбежала девушка, одетая в полосатое платье. Подбежала ко мне и молчит. А лицо худое, желтое. И рука перевязанная висит на грязном бинте.
Я не мог, не имел права оставаться здесь дольше, но пусть простят мне эти несколько минут задержки в лагере смерти.
— Ну что молчишь? — спросил я.— Русская?
— Скажите, пожалуйста, откуда вы родом? —спросила она.
— Украинец.
— С Украины? — обрадовалась девушка.— Так вы же мой земляк.
— Если ты с Украины, тогда и впрямь земляки.
— Исполните мою просьбу,— тихо сказала она.— Вот адрес моих родных. Сообщите им, что дочь их, угнанная в фашистскую неволю, жива...
— Есть такое дело. На первом же привале напишу и все им сообщу.
Она протянула мне скомканный листок. Я посмотрел на адрес, нацарапанный на листке: город Краматорск, забыл, какая улица, кажется Красноармейская, а номер дома и квартиры помню как сейчас — дом № 3, квартира № 4, Калюжному Федору.
— А от кого? — спросил я
— От Валентины. Дочери ихней.
— Напишу.— Я уже сделал несколько шагов, как вдруг увидел за бараками длинное низкое строение с высокой трубой. Валентина заметила мой взгляд, и глаза ее сверкнули гневом, губы задрожали.
— Крематорий,— сказала она.— Сколько жизней здесь загубили изверги.
— Как загубили? — не понял я.
— Сжигали живьем, душили детей в газовых камерах, мучили и расстреливали в бункере...
Я стоял потрясенный, а она все рассказывала, рассказывала...
— А вы знаете, здесь была жена Эрнста Тельмана и его дочь.
— Здесь? В этом лагере?
В жизни человека бывают мгновения, когда время как бы спрессовывается и застывает. В такие мгновения проходит столько переживаний, чувств, мыслей, что в обычной жизни их хватило бы на несколько лет. Такими мгновениями стали для меня эти минуты, проведенные в Равенсбрюке. Сколько потрясений обрушилось на меня. А теперь — это известие... Эрнст Тельман — еще со школьной скамьи мне было дорого имя этого отважного борца, бесстрашного лидера немецкого рабочего класса. Фашисты боялись его, как ночь боится солнца; они бросили Тельмана в темницу, а потом убили его в Бухенвальде. А жена Тельмана, оказывается, томилась в Равенсбрюке. Я не мог больше оставаться здесь. Простившись с Валентиной, я поспешил к своим. Батальон стоял на опушке леса неподалеку от лагеря, однако моего боевого друга Саши Лаврентьева нигде не было видно. А вот и он идет по дороге. Я побежал к нему навстречу. Перебивая один другого, мы спешили рассказать о том, что каждый видел в лагере. Саша сообщил мне, что сейчас должен состояться митинг освобожденных узниц. Я сказал ему, что в лагере находилась жена Эрнста Тельмана. Саша был взволнован не меньше меня.
— Пока привал, давай сбегаем еще раз туда,— предложил он.
— Бежим,— ответил я.
Но тут прозвучала команда на марш. Делать нечего. Мы повернули назад и пошли в голову колонны. И снова мы идем впереди батальона, тщательно наблюдая за дорогой, прощупывая подозрительные места.
На следующем привале я исполнил просьбу Валентины и написал в Краматорск коротенькое солдатское письмо. Вот приблизительно его содержание: «Дядя Федор! Простите за беспокойство. Пишет Вам незнакомый человек о том, что сегодня, 30 апреля 1945 года, части Советской Армии освободили женский концлагерь Равенсбрюк, где находилась и ваша дочь, Валентина. Сообщаю также, что Ваша дочь жива и здорова. С приветом к Вам младший сержант Сергей Гарбузюк».
Вдруг я увидел капитана Обухова, который ехал верхом на лошади по шоссе. Я подбежал к нему, чтобы доложить о случившемся. Но капитан уже знал обо всем.
— А, освободители,— сказал он, увидев меня.
Я доложил ему о том, что видел в Равенсбрюке, и, разумеется, рассказал о жене Эрнста Тельмана.
— Мы были на митинге,—сказал капитан Обухов.-— Там выступали многие антифашисты. В лагере действовала подпольная группа, которая боролась против фашистов. Во главе ее стояли женщины-коммунистки. Командование уже знает обо всем.
Меня глубоко взволновали эти слова. Даже за решеткой, под страхом смерти, под плетками эсэсовцев и надзирателей русские женщины не сдавались и вели борьбу с врагом. Теперь мы знаем множество фактов из истории этой неравной героической борьбы, и каждый человек доброй воли преклоняется перед мужеством простых русских женщин.
А еще через несколько дней, к вечеру 3 мая, в районе Грабова мы увидели первых американцев и были свидетелями встреч на Эльбе.
Фашизм был сокрушен. И на земле наступил долгожданный мир.
Казалось, никто не посмеет больше посягать на завоеванное такой дорогой ценой человеческое счастье.
Шли годы. Мы, оставшиеся нести службу в группе советских войск в Германии, с волнением наблюдали за первыми майскими демонстрациями трудящихся этой страны, за начавшимся в Восточной зоне процессом иско-ренения милитаризма и фашизма.
Уже тогда большинство немцев на, Востоке видело в нас не завоевателей, а своих освободителей от фашистского ига.
Иное происходило на Западе Германии. Там к власти пришло немало бывших нацистов, а бредовые идеи реваншизма под крылышком Аденауэра стали главенствующей государственной теорией.
Мне вспоминается из газет, как, будучи в Москве, престарелый канцлер говорил, что, попадись ему в свое время Гитлер, он задушил бы его своими руками.
Но такой случай не представился Аденауэру, и он решил преуспеть на другом поприще. Канцлер решил попытаться задушить... Коммунистическую партию Германии. Но напрасны эти потуги.
В 1947 году машинист паровоза, мчавшего наш состав из Магдебурга на Восток, показал мне свой партийный билет. Он вступил в КПГ в 1933 году, уже после прихода к власти гитлеровцев. Задумайтесь над этим фактом, господин Аденауэр.
«Советский коммунизм,— говорите вы в одной из своих речей,— особенно опасен. Ни одна из стран в этом столетии не вела столько войн и не захватила столько стран, сколько Советский Союз». Какая ложь! Какое лицемерие!
Мы сокрушили фашизм и дали возможность другим народам жить в мире.
Человечество об этом не забыло.
И нам, а не вам принадлежит будущее.
На месте концлагеря Равенсбрюк теперь поставлен памятник жертвам фашизма, который будет вечно напоминать всем живым о тех, кто боролся и выстоял, о тех, кто победил смерть.
Литературная запись А. 3лобана.
