БЫЛА темная ночь, когда мы вышли из блока и, быстро перебегая от барака к бараку, направились к главному входу. Вот и последний блок — между ним и воротами широкий асфальтированный плац. Замираем на секунду у стены, оглядываемся и ползем по плацу, прижимаясь к асфальту. Впереди всех Вера Удовенко, за ней девушка, потом я, за мной Черняева и, наконец, замыкающая Люда. Доносится глухая немецкая речь, но слов не разобрать. Замираем, лежим неподвижно. Голоса становятся громче, и эсэсовцы чуть ли не в трех шагах проходят мимо нас в глубину лагеря. Я от-четливо вижу, как на груди у впереди идущего немца поблескивает тусклый автомат. Мы — безоружны.
Голоса затихают. Ко мне подползает Вера Удовенко.
— Наблюдайте с Людой за главным входом,— шепчет Вера,— а мы пойдем за эсманами.
Вера забирает с собой остальных, и они вскоре исчезают в том направлении, куда ушли немецкие часовые.
Неподалеку от главных ворот лежат штабеля бревен. Забираемся с Людой туда и прячемся среди толстых шершавых стволов.
В лагере тихо. Только на востоке гремит артиллерийская канонада. Грохот ее донесся в Равенсбрюк еще три дня назад. Сначала глухой и почти неразличимый, он ежечасно нарастал, креп, ширился —и вот гремит, не умолкая, и чуть ли не половина горизонта светится багровыми отблесками— это светят нам зарницы победы.
— Хорошо! — шепчет Люда.— Лучше всякой музыки. Мы лежим среди бревен и с наслаждением слушаем грохот канонады, который несет нам жизнь и свободу.
— А эсманы-то как забегали,— Люда вполголоса смеется, не в силах совладать со своей радостью.
— Тише ты,— говорю я и улыбаюсь про себя, вспоминая перепуганных эсэсовцев. Едва первые звуки канонады долетели в лагерь, у фашистов начался страшный переполох. Они забегали по баракам, с криками выгоняя людей. Одна за другой колонны заключенных выходили из главных ворот и направлялись по шоссе, ведущему на запад, в глубь Германии.
Стремясь замести следы своих гнусных преступлений, фашисты спешно эвакуировали лагерь смерти. За несколько часов бараки опустели больше чем наполовину. А после обеда по блокам пронесся приказ коменданта Фрица Зурена: оставшиеся должны немедля выйти на поверку, лагерь будет взорван. Спрятавшись на чердаке штрафного блока, мы смотрели, как последняя колонна выходила из главных ворот. Обессиленные, измученные женщины с трудом передвигали ноги, а охранники под-бадривали их руганью и пинками. Вот отходит колонна от барака для смертников, я узнаю Катю Оловянникову, Веру Корохову, Лелю Грузинку. Что с ними будет? Освободят ли их наши или они упадут без сил на дороге и их растопчут немецкие каблуки?
А что будет с нами, если фашисты найдут нас на чердаке? Не поздоровится.
Но эсэсовцам, кажется, не до нас. К зданию комендатуры тяжело подполз огромный грузовик — немцы начали грузить свое добро. Последней вышла из комендатуры старшая надзирательница Доротея Бинц. Она шла необычно — пятилась задом, в руках у нее была метла, и она судорожно водила ею по утрамбованной дороге, поднимая облачко пыли.
— Боится, гадина, следы заметает,— проговорила девушка, стоявшая рядом со мной у слухового окна.— Все равно не убежишь, фашистская судомойка, не заметешь метлой следы своих преступлений.
Бинц подошла к грузовику, бросила метлу, села на велосипед и поехала вслед за машиной. Так закончилась карьера фашистской садистки.
Грузовик, нагруженный доверху чемоданами и узлами, укатил. Теперь в лагере остались лишь тяжелобольные и дети — несколько тысяч человек. Осталась еще охрана и мы — члены группы Сопротивления, чтобы следить за фашистами и не допустить взрыва лагеря, спасти больных женщин и детей. Эта группа надежно охраняла лагерь. Всех детей мы собрали в одно место и сделали для них укрытия из матрацев. Загородили мы и от возможных осколков нары, где лежали тяжелобольные женщины. Эсэсовцы бродили по лагерю, но к нам не заглядывали: они боялись нас. Теперь уже мы сторожили фашистов, зорко следя за тем, чтобы они не натворили новых черных дел.
Уже третью ночь мы подползали к главным воротам и следили за охранниками.
— Как хорошо пахнет сосна,— шепчет Галина.— Как хорошо бы погулять сейчас по лесу.
— Еще нагуляемся,— отвечаю я подруге.
Наш лирический разговор неожиданно прерывается дробной очередью автомата.
— Стреляют. У склада, где лежат посылки,— соображаю я.
Стрельба так же внезапно кончается. Снова тишина. Потом со стороны склада доносится женский крик.
— Девушки! Скорей сюда! На помощь!
Мы вскакиваем с бревен и бежим к складу. Он чернеет в темноте, длинный, приземистый, мрачный. Внутри слышатся громкие женские голоса, глухая возня. Запыхавшись, вбегаем в склад и видим: женщины бьют охран-ников, а те, выставив перед собой автоматы, медленно отступают к дверям. Там стоим мы. Подруга бросает на меня выразительный взгляд. Мы без слов понимаем друг друга, хватаем табуретку, ломаем ее и обрушиваем наше оружие на головы эсэсовцев. Охранники не ожидали нападения с тыла. А разъяренные женщины все ближе подступают к ним.
Резко бьет автоматная очередь. Одна из девушек в проходе громко охает и падает. Крики, шум, стоны. Воспользовавшись суматохой, эсэсовцы подбегают к двери. Я бросаю доску под ногу последнему эсэсовцу. Тот па-дает. Я подбегаю, выхватываю у него автомат. Еще два автомата валяются на полу. Охранники бегут по улице по направлению к главному входу, а мы провожаем их камнями и улюлюканьем.
Представьте себе откормленных эсэсовцев, трусливо убегающих от слабых, изможденных женщин, узниц лагеря смерти. Но нам сейчас некогда думать об этом.
В глубине склада распоряжаются Дуся Сербина, Галя Казакова, Люся Малыгина и Мария Черняева. Тут же Вера Удовенко — эсэсовец рассек ей прикладом голову, и все лицо у Веры в крови,— девушки перевязывают ее.
— Три человека останутся охранять склад,— командуют Дуся и Галя.— Остальные берите посылки и бегом по блокам. Давайте каждому вдоволь — здесь много всего.
Оказывается, пока мы с Галиной лежали на бревнах и следили за главным входом, эсэсовцы покинули свои посты, воровски пробрались через окна в склад и принялись грабить посылки, присланные для заключенных международной организацией Красного Креста. Теперь, когда мы прогнали эсэсовцев, посылки наконец попадут по назначению.
Мы хватаем тяжелые картонные ящики и разбегаемся по блокам. Дежурные врачи из числа заключенных грозно покрикивают на нас: «Много пищи давать сразу нельзя, можно перекормить слабых, а это повредит их здоровью!» С болью в сердце смотрим мы на больных узниц — до чего же они похожи на скелеты, а если лежит кто-нибудь с закрытыми глазами, прислушиваемся, есть ли дыхание. Со всех сторон тянутся к нам худые, изможденные руки. На всех языках женщины просят дать им «ессен». Я торопливо рву на бегу картонку и сую в эти жадные руки пачки печенья, галет, сыр, сушеную колбасу, шоколад. Коробка пуста, я бросаю ее в угол и бегу за новой посылкой. На бегу запихиваю себе в рот какой-то большой кусок—боже мой, сыр, настоящий швейцарский сыр. Какой он вкусный, как ароматно и остро пахнет.
Долго мы бегали с посылками по блокам и раздавали еду заключенным. Вот несем посылки мимо 10-го туберкулезного блока. Хорошо вижу Люду Болотову, она стоит у второго окна и разговаривает с подругой по лагерю Мусей Чернышук. Этот разговор особенно врезался в память. Глухо говорит Муся, но я слышу все от слова до слова: «Люда, милая, если я не вернусь на Родину, а умру в этом проклятом аду, передай моим родным, что у меня была единственная мечта — возвратиться домой. Ты ведь отлично знаешь,, что я попала в плен вместе с севастопольцами. В армии я была корреспондентом, вместе с мужем оформляла и выпускала фронтовую страничку, затем штольни, смерть мужа, плен, этот страшный лагер-ь. Жизнь только началась, ведь мне 23 года, а я ее уже доживаю. Как бы хотелось жить, вернуться домой и трудиться!»
Какой-то момент слышен только удушливый, хриплый кашель. Смотрю в окно, Муся кашляет, закрываясь тряпкой, а на ней ярко выступают алые пятна крови. Но, только приступ закончился, вновь ясно слышен глухой шепот Муси: «Людочка, дорогая, если я умру здесь, вспоминай меня на Родине, сообщи всем моим родственникам подробности, пускай знают, что такое фашизм. Запиши и сохрани мой адрес».
Дослушать этот разговор до конца мне не удалось, я вновь побежала за посылками. Так мы бегали всю ночь.
Незаметно стало светать. Полосы света начали просачиваться сквозь грязные окна в блоки. Усталая, я присаживаюсь на нары и машинально жую галету. В блоке совсем тихо, темно, но я знают что никто не спит. Все лежат молча, только слышно, как шелестит бумага, как десятки голодных ртов пережевывают пищу. Все получили еды вдоволь, все будут сыты — можно посидеть несколько минут, позволить себе короткую передышку. Ко мне подсаживается Люда Болотова и тихо шепчет:
— Знаешь, Маринка! С Мусей Чернышук очень плохо, ее дни сочтены. Меня она просила написать ее родным, если до возвращения не доживет, запомни и ты ее адрес: Черниговская область, станция Попельня, село Андрюшкино. Вернешься домой раньше меня, сообщи подробности ее семье.
Силюсь уснуть. Но отдохнуть не удается. Полина прибегает в блок и радостно кричит, что эсэсовская охрана сбежала из лагеря и у главного входа стоит одна полицайка. Бежим к главному входу. Полицайка смотрит на нас расширенными от ужаса глазами. Дуся Юрпольская и Аня Просина подбегают к ней, срывают с ее рукава красную повязку с крестом — символ власти.
— Девочки, родные, не бейте меня, я сама уйду,— просит полицайка и в самом деле собирается выйти за ворота. Нет, не уйдешь, теперь ты не уйдешь от нас, продажная душа. Не бойся, мы не станем бить, не станем марать о тебя свои руки. Мы посадим тебя в блок, а когда придут наши освободители, сдадим тебя советским войскам — правосудие восторжествует. Полицайка хнычет, плачет, умоляет отпустить, но девушки уводят ее и запирают в пустом бараке. Теперь вся власть в лагере принадлежит нам, заключенным. Вера Удовенко, забинтованная, обводит нас взглядом.
— Ты, Маринка,— говорит она мне,— еще Мария Сторожева. Раз ты Сторожева, то и сторожи. Вот вам красный флаг. Охраняйте его.
Мы встаем на пост у главных ворот Равенсбрюка. Нам дают отнятые у немцев гранаты. Девушки расходятся по лагерю — кормить детей, ухаживать за тяжелобольными.
Я и Мария Сторожева стоим на посту. Наша задача — не пропустить немцев в лагерь: уже несколько дней ходят упорные слухи, что Равенсбрюк заминирован и что немцы хотят взорвать его и тем самым замести следы своих преступлений. Мы не допустим этого, мы сохраним лагерь, пусть весь мир знает о зверствах фашистов; мы спасем женщин и детей, оставшихся здесь.
Напряженно работают оставшиеся в лагере члены Коммунистического кольца. Все в движении. Везде нужно поспеть, дел очень много. Вот Галя Завгородняя и Люда получили задание — произвести осмотр погреба, где ле-жат трупы. В последний вечер что-то подозрительно копались в погребе эсманы. Необходимо проверить, нет ли там часового механизма с замедленным действием, Девушки быстро уходят, а когда возвращаются, рассказывают, что погреб обследован полностью. Простучали стены, полы, света нет, абсолютная тишина, ни одного звука. Но беспокойство за судьбы оставшихся в лагере не покидает нас.
Мы стоим на посту. День занимается над Равенсбрю-ком, ясный, солнечный, теплый. Будет ли он днем нашего освобождения? Ведь советские войска где-то совсем близко: с наступлением.дня канонада усилилась и гро-хочет ближе, чем ночью. Мы должны встретить наши части и доложить, что Равенсбрюк очищен от противника.
Мы стоим на посту и ведем наблюдение за шоссе, за ближайшим поселком, в котором жили эсэсовцы. В руках у нас гранаты, на груди под платьем спрятан красный флаг. Мы чувствуем себя настоящими солдатами.
Два с половиной года я не держала в руках оружия. А ведь когда-то у меня была винтовка, хорошая солдатская винтовка!
...Это было в Западной Украине, где мой муж, старший лейтенант, служил в воинской части. В воскресенье должен был состояться футбольный матч с командой летчиков из соседней части. Вдруг по стадиону разнесся голос из репродуктора: «Внимание! Внимание!»— и вместо объявления о начале матча, потрясенные, мы слушали речь Председателя Совнаркома о вероломном нападении фашистской Германии на СССР. На другой же день я подала заявление в райвоенкомат, чтобы ехать на фронт вслед за мужем. Но он попал в одну часть, а я —в другую. Больше я его никогда не видела: он погиб в боях за Родину.
Служила я в артиллерийском полку, санинструктором, во взводах связи и разведке. Пробыла на фронте больше года, не раз участвовала в боевых операциях.
Не могу не рассказать об одном эпизоде. Как-то зимой два наших разведчика пошли за «языком», который был очень нужен командованию. Ушли и как в воду канули. Прошло более суток, а разведчиков все нет. Может, они ранены и лежат в нейтральной полосе? Командир послал меня на поиски.
Передний край проходил в этом месте сложной зигзагообразной чертой — наши окопы порой вели в расположение немцев и наоборот. По одному из таких окопов я и пошла искать разведчиков. Проползла мимо боевого охранения, где вчера они прошли. Окоп узкий, забит снегом. Я ползла довольно долго и вдруг уткнулась головой во что-то мягкое. «Наверное, наши»,— подумала я и уже приготовилась окликнуть ребят, но, подняв голову, увидела прямо перед собой чужое, нерусское лицо и глаза, с удивлением глядевшие на меня. Я опередила немца на какую-то долю секунды и первой наставила на него автомат. Немец поднял руки. Я забрала у него оружие, перепрыгнула через него и заставила его ползти в нашу сто-рону, то и дело подталкивая его своим автоматом. Бойцы боевого охранения помогли мне связать немца, и я доставила его в штаб.
Немец оказался отъявленным гитлеровцем, он долго не хотел ничего говорить. Часа через два я появилась в избе, где шел допрос. В окопе я была в ватнике, в маскхалате, в шапке с опущенными ушами — солдат солдатом, только ростом маловат. А теперь я переоделась, вошла в избу в юбке, и этого немец не смог перенести.
— Фрейлен? — с ужасом спросил он, узнав меня. Он катался по полу, рычал и мычал от ярости, от сознания того, что его взяла в плен советская девушка. Немец был окончательно сломлен и начал давать показания.
А потом ранение, госпиталь, снова фронт и в июле 1942 года окружение нашей части под Старым Осколом. Долгие скитания по лесам, стычки с немцами и плен.
Теперь русская «фрейлен» снова стоит на посту с гранатой, охраняя от эсэсовцев бывший лагерь смерти.
Канонада становится все явственнее, все ближе. Низко над горизонтом, над дальними лесам.и видны огненные трассы артиллерийских снарядов — это бьют по немцам наши «катюши». Мы напряженно смотрим за дорогой, идущей на Фюрстенберг, но она пустынна — ни одной машины, ни одного пешехода. К нам подходят девушки — Галя и Люда. Оказывается, прошло уже два часа, и нам пора сменяться с поста. Какая досада. Не хочется уходить: мы-то надеялись, что первыми увидим советских бойцов. А теперь эта радость придется на долю Люды и Гали. Ведь они могут появиться с минуты на минуту.
Подруги смеются:
— Не горюйте. Мы скоро приведем вам женихов, наших, советских.
— Пойдем посылки разносить,— уныло говорит Мария Сторожева.
Отдаем подругам гранаты и красный флаг и направляемся на склад, где лежат посылки. Сейчас мне больше всего хочется, чтобы наши передовые части чуть-чуть задержались и пришли бы в Равенсбрюк не раньше чем через два часа. Все эти долгие месяцы, проведенные в неволе, я жила мечтой об этой встрече и часто мысленно так представляла ее себе. Передо мной стоит высокий рослый сержант. Пилотка его лихо сдвинута на затылок. Он смотрит на меня и строго спрашивает:
— А что ты здесь делала у немцев? Как ты боролась против фашистов? Достойна ли ты того, чтобы встретить меня?
И я почему-то смущенно и радостно улыбаюсь и молчу.
А ведь мы и здесь, в немецком плену, не сидели сложа руки. Я немало могла бы порассказать сержанту о том, как мы боролись с врагом. Подожди, сержант, не уходи, я расскажу тебе, как вели себя советские женщины в не-мецком лагере смерти.
Темная глухая ночь. Громко стучали колеса вагонов, немецкий эшелон увозил военнопленных женщин из Дар-ницы на запад. Их было 250 человек. Держались все вместе. И вдруг они узнали, что в их же вагоне едет преда-тельница: у нее увидели список коммунистов, комсомольцев и евреев. Наверное, утром она передаст этот список немцам. Надо опередить ее. Собрались в уголке вагона, приняли решение. Ждут, когда предательница, черноволосая, красивая девушка лет двадцати трех, заснет у себя на нарах. А колеса вагонов все стучат и стучат, глухо, тревожно-.
Утром на полу вагона лежало тело задушенной предательницы. На станции немцы открыли дверь, увидели труп, начали дознание.
— Это иуда,— ответили мы.— Мы, русские люди, не желаем ехать в одном вагоне с иудой.
Немцы довольно лопотали: «Гут, гут». Они подумали, что иуда — это еврейка, и сами убрали труп предательницы из вагона.
А вот еще один эпизод, товарищ сержант. Равенсбрюк. Воскресенье. В этот день узницы лагеря смерти не работали. Но, видимо, для того, чтобы нам «лучше» отдыхалось после тяжелых работ, эсманы придумали наказание — с утра выводили голодных, измученных женщин из бараков, строили всех в колонны по блокам и начинали гонять до полудня взад-вперед по центральной улице — Лагерштрассе.
Обычно заключенные других блоков имели привычку вешать свои кружки на пояс, а хлеб, который выдавался с утра на весь день, завертывали в косынку и обматывали этот узелок с хлебом вокруг шей. Так с утра до вечера заключенные носили при себе все свое добро и в таком виде, с кружками на поясе, с узелками, выходили на прогулку, доставляя радость врагам. Смотреть на это шествие униженных и угнетенных, видеть, как еле волочатся от слабости неряшливо одетые женщины, было для немцев великим наслаждением: глядя на нас, они, видимо, увереннее чувствовали себя хозяевами жизни, творцами «Великой Германии».
Наш блок, где находились советские военнопленные, не был исключением. Нам тоже приходилось строиться и маршировать по Лагерштрассе. Мы долго ломали голову над тем, как бы нам освободиться от унизительного наказания.
Придумала все комсомолка из Киева Валя Самойлова. Сговорились всем блоком. И вечером в субботу начались энергичные приготовления. Одна просила одолжить ей косынку, другая брызгала водой свое лагерное платье, третья уже укладывала платье под матрац (проверенный способ лагерной глажки). Допоздна на нарах слышалось возбужденное шушуканье, все с нетерпением ждали воскресного утра: что-то будет.
Утром, как всегда, оглушительная сирена возвестила о начале воскресной «прогулки». Блоковая, полька Мовгося, пробежала по проходу, вызывая всех на построение. В бараке царило необычайное оживление: девушки причесывались, приводили в порядок одежду. На этот раз строились быстро, как никогда. Построились в колонну по четыре. Впереди встали самые красивые, самые стройные девушки: Мария Петрушина, Валя Самойлова, Нина Ровенко, Валя Низовая, Усенко Нотя, Охотская Галя, Федорова Фая, Кузнецова Надя. Я, самая маленькая, была в последнем ряду правофланговой.
— Подтянись!—скомандовала Валя.— Шагом марш!
И, не дожидаясь команды блоковой, мы двинулись вперед торжественным маршем, четко, по-военному чеканя шаг, держа строгое равнение в рядах. Следом за нами выходили на Лагерштрассе колонны из других блоков — чешки, польки, француженки. И вот в первых рядах нашей колонны начали петь знакомую всем песню, ее подхватили десятки голосов:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война.
На Лагерштрассе была установлена трибуна, на которой всегда стоял дежурный эсэсовец, наблюдая за «прогулкой». По воскресеньям на эту трибуну поднимался комендант лагеря Зурен со старшей надзирательницей Бинц: они приходили «полюбоваться на своих подопечных».
Трибуна уже близко. По сигналу Вали мы перешли на строевой шаг, и наша песня зазвенела еще громче. Все, кто были в этот день заняты на кухне, в лазарете, высыпали на Лагерштрассе, чтобы полюбоваться стройной колонной заключенных.
Размеренно, четко стучали по утрамбованной дорожке тяжелые деревянные колодки, мощно звучала песня, ее подхватили в задних колоннах чешки, польки. Женщины твердо смотрели в глаза фашистам. Было отчего разгневаться палачам.
Бледнолицая Бинц стала вдруг красной как рак, нервно била стеком по сапогам.
— Убрать эту красную банду,— зарычал Зурен вне себя от бешенства.
Для нас эта команда прозвучала, как благодарность перед строем. Мы повернули и так же четко, стройно прошли к своему блоку. Настроение у всех приподнятое, возбужденное.
Так мы были навсегда освобождены от одного из диких, унизительных наказаний. Этот, казалось бы, незначительный случай взволновал всех заключенных Равен-сбрюка, доказал, как много значит организованность и сплоченность, явился толчком для усиления работы подпольных боевых организаций.
Что такое дружба и сплоченность, я узнала несколько недель спустя, когда надорвалась на непосильной работе и заболела тяжелой болезнью сердца. Я лежала, не поднимаясь, и меня, как нетрудоспособную, уже занесли в списки для отправки с «черным транспортом», который, как известно, увозил людей на тот свет.
Как не хотелось умирать в 23 года, когда жизнь только начинается! Я лежала на самом верху, на третьем этаже нар. Ко мне приходили подруги и молча протягивали мне руки — прощались. В глазах у них стояли слезы: скоро я стану пассажиром «черного транспорта», а у него одна станция назначения — смерть.
Наступил кошмарный день отправки. Мы находились тогда в 32-м блоке. То и дело кто-нибудь из наших вбегал в блок и срывающимся голосом сообщал последние новости: в лагере слезы, стоны, заключенные не отпу-скают своих друзей. Немцы кричат, дерутся, немецкие овчарки лают, людей забирают силой. Уже берут узниц из 26-го блока, пришли в 27-й блок, идут в 28-й.
Вдруг я услышала торопливые шаги. В проходе показалась Вера Удовенко, быстро поднялась ко мне, обняла со слезами на глазах и прошептала: «Поднимись, Маринка. Если ты сумеешь подняться, мы тебя спасем». Я слушала Веру и ничего не понимала. Тогда Вера пояснила: «Мариночка, нам удалось выкрасть списки и перепечатать их. Твой номер мы вычеркнули. И еще несколько чешских коммунисток зачеркнули в списке»,— Вера улыбнулась.
Я собрала последние силы и с трудом, едва не падая от слабости, спустилась вниз. Подруги приняли меня на руки, обняли, посадили между собой. В барак вошли эсэсовцы и начали выкрикивать номера заключенных по спискам. Что тут началось! Немцы стаскивали больных женщин с нар и волокли их за волосы к выходу. Крики, причитанья, срывающиеся, умоляющие голоса. Мы напряженно слушаем список, мой номер все ближе, ближе. И вдруг следующий номер — больше моего. Мимо нас быстро прошел фашистский врач Розенталь, осматривая нары. Мы встали перед ним навытяжку. Я не могла стоять, тело мое бессильно клонилось к полу, но подруги крепко держали меня и не дали упасть. Розенталь прошел мимо и ничего не заметил. Последнее, что я запомнила,—- теплые губы Марии Петрушиной, которая целовала меня.
Пока я болела, чешские врачи-коммунисты, работавшие в ревире, давали мне освобождение от работы. Вера Медведева тайком приносила мне дополнительное питание. Вскоре я поправилась и смогла выходить на работу в чулочную мастерскую. Я работала на одной машине с немецкой коммунисткой Анной Касель. Машину мы крутили больше вхолостую. Анна часто рассказывала о себе.
Касель находилась в заключении десять лет, с момента провокационного поджога рейхстага. Четыре года она просидела в одиночке и совсем разучилась говорить; товарищи учили ее заново немецкому языку, как учат маленького ребенка. Тяжелые годы испытаний не сломили немецкую коммунистку — она верила в победу.
Анна Касель была членом подпольной группы немецкого блока, от нее я узнавала последние политические новости, положение на фронтах и передавала все это нашим, в русский блок. Анна часто говорила, что с прибытием в лагерь русских женщин-военнопленных многое изменилось в Равенсбрюке: оживилась нелегальная работа, образовались интернациональные комитеты помощи заключенным. Анна говорила, что русские женщины своим мужественным поведением, волей к жизни мобилизовали на сопротивление остальных. А я, слушая рассказы Анны о десяти годах заключения, не могла не восхищаться ее мужеством и силой. Ее рассказы вливали в меня бодрость, помогали переносить тяжелую неволю. Как-то, это было уже в феврале 1945 года, Анна Ка-сель после работы повела меня в немецкий блок, предупредив, что меня ожидает там важный разговор. Мы прошли в самый темный угол, где уже собрались члены лагерного Комитета Сопротивления. В знак доверия ко мне они назвали свои имена, которые я сейчас, к сожалению, забыла; помню только, что, когда в 1945 году, после окончания войны, в Берлине был организован Антифашистский комитет женщин, все они вошли в него. Анна привела меня и встала за перегородкой, чтобы предупредить нас в случае опасности.. Говорила пожилая, совсем седая немка с волевым, энергичным лицом. Она рассказывала, что Комитет уже многое сделал в связи с приближением дня освобождения. Собраны и спрятаны медикаменты и продукты для тяжелобольных и детей, организованы боевые группы, налажена связь с комендатурой лагеря, где имеется свой человек, который может заранее сообщить о том, что задумают фашисты при подходе наших войск. От них можно ожидать всего, надо предусмотреть любую неожиданность. Возможно, придется вступить в открытый бой с охраной лагеря, возможно, необходимо будет организовать прорыв заключенных навстречу нашим войскам.
Седая немка говорила неторопливо, повторяла слова, если ее не понимали. Я слушала и удивлялась, как много успел сделать Комитет Сопротивления: члены его предусмотрели все мелочи, все подготовили.
— Теперь, когда ты знаешь положение, Комитет собирается поручить тебе важное, но опасное задание,— говорила седая немка.
— Согласна выполнить любое задание Комитета,— ответила я, не раздумывая ни минуты.
— Так слушай же,— сказала она. Равенсбрюк обнесен высокой каменной оградой. Кроме неба и стен, заключенные ничего не видели. По-этому было необходимо разведать местность за лагерем в направлении к городу Фюрстенбергу на случай возможного прорыва заключенных. Вот что поручал мне Комитет Сопротивления.
Вместе со мной в разведку пошли три девушки — Лариса, Галя Завгородняя из Кировограда, Люда Болотова из Ленинграда. Все были надежными, проверенными товарищами, все воевали на фронте с немецко-фашистскими захватчиками. В разведку решили идти 27 февраля 1945 года — в этот день был своеобразный юбилей: двухлетие нашего пребывания в концлагере Равенсбрюк. Именно в такой день нам хотелось совершить что-то героическое.
Как выйти из лагеря? Все было тщательно продумано. Людмила поднялась за полтора часа до подъема, разбудила нас. Быстро собрались. Дверь блока была заперта на замок, блоковая крепко спала. Прошли в уборную и через небольшое окно в стене вылезли на улицу. Было еще темню. Через пять минут мы уже стояли в колонне так называемых цугангов — заключенных, выходивших за территорию лагеря рыть окопы. Цуганги формировались обычно из новичков, они еще не знали друг друга в лицо, и мы легко смешались с ними и вышли за ворота. Колонна двигалась по шоссе. Мы шли по краям и наблюдали за местностью. Вот тот недалекий лесок за озером может служить хорошим укрытием, если придется совершать прорыв. Очень хорошо, что к леску ведет неширокая лощина. Пробираюсь в движущейся толпе к Гале Завгородней, советуюсь с ней. Галя соглашается, да, лучше всего действовать в направлении этого леска, слева от шоссе. Колонна дошла до места. Здесь, на склоне лощины, немцы решили соорудить линию окопов. Мы взяли лопаты и, не обращая внимания на окрики надзирательниц, стали нехотя копаться в тяжелой, вязкой глине, внимательно осматривая местность.
— Не могу работать на немцев,— сказала Галя и хотела уже бросить лопату, но вдруг ей в голову пришла остроумная мысль. Она подмигнула мне и стала бросать землю не из окопа, а в окоп. Я подмигнула Гале и тоже стала бросать землю на дно окопа. Работа пошла веселее. Так мы трудились часа два, пока на нас не обратила внимание надзирательница. Мы и не заметили, как она подкралась сзади и подняла тревогу, увидев у нас на рукавах знаки военнопленных Красной Армии. Сбежались охранники. Один из них выхватил из моих рук лопату и ударил меня по спине. Я упала.
Избитые до бесчувствия, мы весь день валялись у окопов. А вечером приехала телега, нас бросили в нее и повезли в лагерь на допрос. Раздели, оставив в одних рубашках, положили на столы и снова принялись бить. Помню злое красивое лицо Бинц, когда она хлестала меня своим стеком и допытывалась, зачем мы выходили из лагеря. Фашисты били нас с таким усердием, что им приходилось сменять друг друга и по очереди отдыхать. Мокрая от крови рубашка прилипала к ранам, кровь лилась по всему телу.
Наконец нас перестали бить и бросили в штрафной блок. Чужие, незнакомые люди, которых мы никогда не видели, ухаживали там за нами: прикладывали к телу холодные компрессы, делали примочки — в этом еще раз сказалось нерушимое братство заключенных, рожденное общей ненавистью к фашистским палачам. Как тепло и сердечно отнеслась к нам чешка из Моравской Остравы, сколько проявила заботы. Спасибо тебе, дорогой далекий товарищ Божена!
Утром нам пришлось идти на аппель. И тут нам помогли товарищи, поддерживая нас в строю.
Мы страдали не только от побоев, но и от сознания того, что не выполнили до конца поставленной задачи. Нужно было как можно скорее передать в Комитет Сопротивления результаты нашей разведки, а в штрафном блоке мы были изолированы от своих. Проволочное заграждение охранялось, и подступа к штрафникам не было. Но разве это препятствие для наших друзей!
Как же я обрадовалась, когда увидела своих подруг! Клава Денисова сумела тайком пробраться к проволочному заграждению штрафного блока. Подруги принесли нам одежду, бинты, хлеб. Они торопливо совали нам в руки узелки и со страхом глядели на нас.
— Почему ты так на меня смотришь? — спросила я Клаву.
— Как так? — Клава сделала большие глаза.— Смотрю нормально. Кушай хлеб, не отвлекайся.
— Убери хлеб, дай мне зеркало. Я не буду есть, пока вы не дадите мне зеркало.
Клава Денисова протянула мне осколок зеркала, и оттуда на меня глянуло все в кровавых подтеках и ранах лицо. Я не узнавала себя в этой страшной, окровавленной маске. И тогда я только поняла, почему с таким ужасом смотрели на нас товарищи.
— Нужно тебе было это зеркало — только расстраиваться. Мариночка, это ведь зеркало такое плохое, все в царапинах. Потому тебе и кажется, что ты тоже в царапинах. А на самом деле ничего страшного. Так, один синячок под глазом.
Пока я «любовалась» собой в зеркало, Люда-ленинградка быстро нацарапала на клочке бумаги план местности для передачи в Комитет. Задача разведки была выполнена.
Немцы так и не добились от нас признания, мы не сказали им, зачем выходили из лагеря. Тогда немцы обвинили нас в попытке к побегу и приговорили к двадцати пяти ударам розгами. Выдержим ли мы это нака-зание?
Ночью меня разбудила Людмила. В тусклом свете лампы я видела только ее горящие глаза, слышала быстрый, сбивающийся шепот:
— Мариночка, я ни за что не дамся им. Пусть лучше расстреляют. Я буду с ними драться, зубами грызть. Не лягу под розги. У меня тело нежное, чувствительное, меня никто никогда не бил.
Людмила говорит, а глаза ее полны слез. Я, как могу, утешаю подругу, она успокаивается и засыпает. А я смотрю на ее избитое, измученное лицо и плачу. Теперь никто не видит, что я плачу. Никто не видит моих слез — можно плакать сколько хочешь.
Слезы высыхают сами по себе, когда вспоминаю дорогих сердцу товарищей. Вот Клава Денисова — старшая стола, за которым я сидела. С большой душой она относилась к подругам, справедливо делила на порции хлеб, заглядывала каждой по очереди в глаза и спрашивала, как себя чувствуем. Больные подруги знают, что она всегда находила ободряющее слово. Недаром я звала ее лагерной мамой. В самый тяжелый момент она воодушевляла подруг своим героизмом и поддерживала их.
Фашисты так и не выполнили своего приговора. Был уже конец марта 1945 года-, и им было не до нас. Они спешно эвакуировали лагерь. Вдруг немцы вспомнили, о существовании международного Красного Креста и ре-шили напоследок умилостивить заключенных из нейтральных стран. Каждый день машины Красного Креста увозили наших друзей — норвежек, датчанок — на родину.
Нас разделяла колючая проволока. Они были уже свободны, а мы еще томились в штрафном блоке. И все же мы не могли не радоваться за них. Вот к нам подошли норвежские коммунистки: Герди Флюгер Педерсон — жена члена Центрального Комитета Норвежской компартии, Инга — жена секретаря молодежных организаций Норвегии Дагнита. Они протягивали руки сквозь колючую проволоку и гладили нас по голове.
— Мы никогда не забудем Равенсбрюк,— сказала Герди.
— И он никогда не должен повториться,— отвечала я.
— Да, да. Мы должны бороться за то, чтобы эти ужасы никогда не повторились.
Я сняла с руки костяное кольцо, подаренное мне подругами, и надела его на руку Герди. На кольце был вырезан мой лагерный номер — 17442. Герди ласково улыбнулась и сквозь проволоку погладила меня по щеке. Мы расстались. Где вы сейчас, мои дорогие норвежские друзья? Как вы живете?
Мы вышли из штрафного блока в тот день, когда ветер свободы донес в лагерь первые звуки далекой артиллерийской канонады. Эвакуация лагеря шла полным ходом. По решению Комитета Сопротивления мы все четверо должны были остаться в лагере. Почти два месяца провели мы в штрафном блоке, были измучены, казалось, до предела. Но откуда только силы взялись, когда мы услышали грохот наших орудий. Мы следили за эсэсовцами, ухаживали за тяжелобольными, готовились к защите лагеря.
Вот мы крадемся за эсэсовцами, вот деремся с ними на складе, вот разносим посылки по блокам, вот стоим на посту у главного входа и с минуты на минуту ждем наших, потом снова разносим посылки.
В глухие раскаты канонады вплетаются слабые дробные перестуки.
— Слышишь? — спрашиваю я Марию Сторожеву, вместе с которой мы идем за посылками.
— Пулеметы! — восклицает Мария.— Уже пулеметы слышны,— она широко улыбается и прибавляет шаг.
Мы не успеваем дойти до склада, как на Лагерштрассе показывается повозка, запряженная парой пристяжных. Впереди повозки- бежит возбужденная Вера Удовенко, за ней какая-то девушка, Дуся Юрпольская и Шура Бело-липецкая.
— Ой, девочки, где мы были! — восклицает Вера Удовенко.— Только вы встали на пост, к нам пришел югославский врач из мужского лагеря и говорит: «Помогите, очень много мужчин у нас умирают от голода и болез-ней». Мы собрали посылки, бинты и прямо на повозке повезли к ним. Зашли к ним в блоки — все бледные, худые, одни кости — просто страшно смотреть. Раздали мы им посылки, медикаменты, а к нам подходит еще один врач и зовет в дежурную будку, где эсманы отдыхали: из того лагеря тоже вся охрана сбежала. Заходим мы в будку, а там полно гранат и винтовок. Мы обменяли колбасу на гранаты. Теперь нам никакие эсманы не страшны.
Повозку окружают возбужденные женщины. Быстро разбирают гранаты. Вид у всех становится боевой, воинственный.
Вера Удовенко энергично распоряжается:
— Сторожева, Татько, Усенко— забирайте гранаты, несите в блок., Малыгина, Охотская — грузите посылки. Повезем их в мужской лагерь.
Девушки моментально разбегаются, выполняя приказание. Только Мария Сторожева остается стоять у повозки.
— Чего стоишь? — спрашивает Вера Удовенко.
— Мне на пост скоро,— говорит Мария.
— Ну-ну,— улыбается Вера.— Только смотрите, наших не прозевайте.
Так мы становимся второй раз на пост у главных ворот. Мы обвешаны гранатами. С большим трудом прогоняем Галю Завгороднюю и Людмилу Болотову, которым гак же не хочется уходить с поста, как нам два часа назад.
— Не горюйте, девушки,— смеется Мария. Пулеметная стрельба становится все громче. Артиллерийские снаряды рвутся, кажется, совсем близко — за тем самым леском, куда мы ходили в разведку. Доносится да-лекий гул моторов. Танки? Наши или немецкие? Настороженно всматриваемся вдаль, но на шоссе тихо и пустынно.
— А вдруг это немецкие танки? — говорит Мария.— Погибнем, но не пропустим.
— Конечно, не пропустим,— отвечаю я.— Гранат хватит.
— Какой сегодня необычный день,—„задумчиво говорит Мария.— Ведь мы уже не заключенные. Мы уже свободны.
— Ладно. На посту мечтать не разрешается,— перебиваю я подругу.
И все-таки мы замечтались и едва не прозевали торжественную минуту. Я услышала вдруг за спиной треск мотоцикла и удивленно обернулась — по Лагерштрассе мчался мотоциклист. Он въехал в лагерь с противоположной стороны, через запасной вход, и мчался прямо на нас. Защитная плащ-палатка, хлопая, развевалась за мотоциклистом — словно крылатый богатырь летел нам навстречу. Из всех блоков, кто только мог стоять на ногах, выбегали женщины и, размахивая руками, восторженно крича, бежали вслед за мотоциклом.
Мотоциклист подъехал к нам и резко затормозил, поставив одну ногу на землю. Я увидела на его погонах нашивки сержанта, отдала ему честь и отрапортовала:
— Товарищ сержант, фашистский концлагерь Равенсбрюк готов к встрече советских войск. Территория лагеря очищена от противника. Все фашисты бежали.
Сержант устало посмотрел на меня и сказал глухо:
— Вольно, сам рядовой. Скажи-ка лучше, как проехать на Фюрстенберг?
Мария Сторожева развернула красный флаг и принялась размахивать им, крича изо всех сил:
— Наши, наши!
Женщины бежали по Лагерштрассе к воротам. Сержант достал сигарету и чиркнул зажигалкой. Я смотрела, как он жадно затягивается, и широко улыбалась.
— Ну, чего молчишь? — снова спросил сержант.— Отвечай, как проехать на Фюрстенберг? Или не знаешь?
Я торопливо стала объяснять дорогу. Сержант слушал внимательно и сосредоточенно. Потом кивнул, завел мотор и хотел был ехать, но уже подбежали женщины и плотным кольцом окружили мотоцикл. Кто плакал от радости, кто обнимал сержанта, кто протягивал ему подарки, небогатые и скудные наши дары — расчески с поломанными зубьями, застиранный носовой платок, самодельную жестяную брошку. Сержант устало улыбался и не знал, что ему делать, что говорить. Наконец он поднял руку и сказал:
— Гражданки, вас много, а я один. Подождите чуток. Скоро все придут. Наши уже в Берлине дерутся, полный порядок. А я, извиняюсь, должен ехать. У меня .задание боевое.— В честь освобождения он подарил нам планшет с надписью.
Толпа расступилась, сержант дал полный газ, мотоцикл рванул с места и понесся по шоссе. Даже имени сержанта мы не успели спросить. С минуту мы стояли растерянные, а потом закричали и бросились обнимать, целовать друг друга. Подумать только, наши уже дерутся в Берлине, в фашистской столице.
Через полчаса в Равенсбрюк вошла колонна советских войск. Женщины бросились навстречу солдатам. Пришла долгожданная минута освобождения.
Никогда еще Лагерштрассе не видела такой счастливой, возбужденной толпы.
— Нет ли здесь брянских? — спрашивал краснощекий солдат.— У меня сестренку в неволю угнали, Татьяной ее зовут. Не встречали?
— Наталья Попова из деревни Залучье — не встречали такой? — допытывался пожилой старшина.
— А правда, что наши уже в Берлине? — спрашивали мы.
— Гитлера еще не поймали?
— А когда отсюда немцы ушли?
— У нас много больных, далеко ли советский врач?
— За ним уже послали.
Пробегая мимо барака, где лежали тяжелобольные женщины, я услышала тревожные крики. Женщины, которые не могли подняться с постели, звали советских солдат, но никто их не слышал в суматохе, которая царила кругом.
— Позовите их. Хоть поглядеть на них перед смертью,— просила пожилая женщина с забинтованными руками.
Я выбежала на улицу, схватила за руку проходившего мимо солдата, пожилого ефрейтора с усами, и потащила его в блок для тяжелобольных: боже мой, что тут началось! Солдат шел по узкому проходу, а со всех сторон, с нижних и верхних нар, к нему тянулись худые, костлявые руки, плачущие счастливые лица. Многие женщины не могли выдержать столь сильного потрясения и плакали навзрыд. Собирая остатки последних сил, женщины сползали с нар, протягивали вперед руки, ползли по полу за солдатом, обнимали его ноги, целовали его сапоги — грубые грязные солдатские сапоги, в которых пришла к нам свобода. На всех языках — польском, чешском, немецком, сербском — раздавались радостные возгласы и слова благодарности.
Солдат шел сгорбившись сквозь этот строй живых мертвецов, и в глазах его застыли ужас и ярость.
— Ну, ничего, ничего, успокойтесь. Все хорошо, пришел конец мучителям. Ничего, ничего,— бормотал солдат, потрясенный увиденным.
Солдат вышел на улицу, и глаза у него были как стеклянные. Он посмотрел на меня и, тяжело дыша, вытер пилоткой лицо и бритый затылок.
— Ой, моя доченька, такого я еще не видел. От самой Волги до немецкого Одера прошел, а такого страху еще ни разу не терпел. Вот он, самый страшный день войны. Да за такое на медленном огне поджарить их надо, палачей проклятых.
Подъехала санитарная машина, из нее вышли врачи. Солдат посмотрел на них и пошел по Лагерштрассе, тяжело склонив голову.
А над блоком русских женщин-военнопленных весело развевался по ветру красный флаг. Над другими блоками были вывешены национальные флаги — чешские, польские, французские. Нарядной стала Лагерштрассе.
Фашистский лагерь смерти Равенсбрюк кончил свое существование. Равенсбрюк погиб, чтобы никогда не возродиться снова. Десятки тысяч жизней унес этот лагерь, но миллионы живых борются за то, чтобы никогда, ни в какой стране не могло возникнуть все, что скрывалось за этим кошмарным словом. И это никогда не повторится. Порукой тому — святая память о погибших и железная воля живых.
Литературная запись Л. Злобина.
