Так бывает только в романах. Два эшелона с людьми, возвращающимися из Германии на родину, стоят на какой-то станции. В обоих — теплушки с открытыми дверями, у которых толпятся женщины. Я стою в своем вагоне и вдруг вижу напротив, всего в двух шагах, в теплушке другого эшелона Ефросинью Сергеевну. Мы сразу бросились друг к другу. Мы так истосковались, так постарели, что каждая уже и удивляться не способна, но эта встреча на неизвестной станции кажется чудом.
Теперь мысли наши не хотели возвращаться назад, будь прокляты эти концлагеря! Мы смотрели вперед: что-то ждет нас дома, кого из родных мы застанем, о ком придется поплакать... Думали о работе... Эшелоны частенько останавливались на одних и тех же станциях, и мы встречались снова. Записали адреса... обещали писать... и наконец простились на долгие годы.
Возвращение на родину для меня еще не означало возвращения домой. Для проезда в Ленинград тогда требовался пропуск, которого у меня не было. Пришлось поехать в Сибирь, куда была эвакуирована моя старшая сестра с детьми. Я сразу же начала работать в больнице. Хотя был конец 1945 года, после освобождения прошло много месяцев, но вид у меня был далеко не блестящий. Я слышала, как сотрудники больницы шептались между собой: «Что она, умирать к нам приехала?» Но я приехала работать и жить, старалась превозмогать недуги.
В первые месяцы, да и в первые годы после возвращения связь с друзьями по лагерю восстанавливалась медленно. Разные обстоятельства мешали этому.
Первое письмо из Франции я получила от Николь в 1946 году. Письмо шло около года. Мой милый Мышонок писала:
«Не брани меня, родная». Часто, часто я пою эти несколько слов, конечно, думая о Вас. Я надеюсь, что Вы у себя, в Вашем Ленинграде. Как только я прибыла в Швецию, я написала Вам в Равенсбрюк. Получили ли Вы это письмо? В Швеции я пробыла месяц, и мне выпало счастье возвратиться одной из первых на родину. Народ встретил нас очень горячо. Просто невероятно чувствовать себя снова свободной, так долго прожив в аду, чувствовать, что тебя снова считают человеческим существом, а не животным... Какая это радость снова увидеть свою Родину после трех лет разлуки, какая огромная радость, но и какое глубокое потрясение! Вступив на землю Франции, я прежде всего подумала о папе и о тех друзьях, которых мы -больше не увидим.
Я пробыла восемь дней в Париже у Симоны, побывала у врача и узнала, что должна шесть месяцев провести в санатории и подвергнуться операции, прежде чем можно будет наложить пневмоторакс.
Дорогая Антонина, у меня большая радость: я встретила своего жениха, и мы поженились 7 июля. Жан был одиннадцать месяцев в концлагере в Дахау. Несмотря на это, здоровье его не подорвано. Не правда ли, это необычайное счастье, что мы снова встретились?
Я нашла мать и трех сестер, они давным-давно считали меня умершей. Нашли ли Вы свою семью? Как только получите мое письмо, напишите мне.
Я жду книгу, чтобы изучать русский язык во время шестимесячного пребывания в санатории. Это будет моя самая главная работа! Не обижайтесь, что я Вам не пишу по-русски, но с тех пор как мы расстались, я не сделала никаких успехов».
Через некоторое время пришло и второе письмо:
«Мое самое заветное желание получить от Вас известие. Я спрашиваю себя с волнением: что стало с Вами и Вашим домом? Я Вас очень прошу, как только Вы получите это письмо, ответьте мне. Можно ли посылать посылки в Советский Союз? Во Франции изданы очень хорошие книги в память умерших борцов Сопротивления. Их воспели Арагон, Ренар и Триоле. Я хотела бы их Вам послать. Как Ваше здоровье? Мне столько надо Вам сказать, но я так нетерпелива, что уже больше не могу. Чувствую я себя лучше, очень радуюсь, что через восемь дней Жан будет со мной. Друзья отпустили его на короткое Николь дотисье. время. Во Франции нужно проделать большую, большую работу, но, так как Вы, вероятно, следите за событиями, мне нет нужды Вам об этом рассказывать. Я очень тороплюсь выздороветь, чтобы тоже войти в работу.
Антонина, дорогая Антонина, эта чудовищная война наконец окончена! Какова жизнь в Советском Союзе? Очень ли разрушен Ленинград? Я прочитала «100 писем» Ильи Эренбуцга и «Непокоренные» Горбатова. Эти книги были для меня очень интересны.
Мари-Клод сейчас депутат, у нее много работы, и она не успевает писать. Время от времени я получаю известия о ней от моих друзей».
Письма Николь были полны внимания и любви, дышали нетерпеливым ожиданием ответа, но я не могла ей писать. В то время я предпочитала не иметь переписки с заграницей.
Только Мари-Клод я послала коротенькое письмо с извещением о том, что живу в Сибири.
И вдруг совершенно неожиданно сразу после второй годовщины окончания войны я получаю кучу писем от знакомых и друзей из Ленинграда. Во всех письмах вырезки из газеты «Пульс», выходящей в Первом Ленинградском медицинском институте, где я когда-то училась.
«Письмо в редакцию
Пишу Вам по поручению генерального секретаря Международной Демократической Федерации женщин, француженки Мари-Клод Вайян-Кутюрье — бывшей узницы Освенцима.
Дело в том, что в лагере Мари-Клод познакомилась с врачом Антониной Александровной Никифоровой, бывшей сотрудницей Вашего института.
Более того, А. А. Никифорова спасла жизнь Мари-Клод. Теперь Мари-Клод разыскивает адрес А. А. Никифоровой, Известно только, что она работает где-то в Сибири.
Пишу Вам в надежде, что кто-либо из Ваших сотрудников сохранил связь с А. А. Никифоровой и может сообщить ее адрес или хотя бы назвать город.
Очень прошу Вас по возможности ускорить ответ.
Пишите в мой адрес:
Москва, Пушкинская улица, 23, редакция журнала «Советская женщина», зам. редактора Чертовой Н. В.»
Я была так взволнована, что несколько дней ходила сама не своя. Оказывается, я даже не знала, что друзья, найденные в пору тяжкой беды, занимают так много места в моем сердце!
Я сразу же написала Мари-Клод и Николь. Вскоре пришел от Мари-Клод ответ на русском языке.
«Я была страшно рада наконец получить твое письмо и узнать, что твое здоровье хорошо. Мне очень жалко, я уже два раза была в твоей стране и не смогла тебя встретить. Я не знаю, ответила ли тебе Николь, но я ей дала твое письмо уже переведенным. Конечно, проще тебе писать по-русски, а нам легко найти переводчиков. Что касается меня, благодаря тебе я говорю по-русски почти как Пушкин, но мне лень на этом языке писать.
Николь гораздо лучше, но я редко ее вижу, так как все свое время отдаю работе.
Что произошло с твоей идеей фильма о Равенсбрюке? Я знаю, что в Польше работают над фильмом об Освенциме. Я часто думаю о тебе, но у меня, как и у тебя, мало времени, чтобы писать. Я бы предпочла получать, скажем, четыре коротеньких письма в год, чем одно длинное.
Конечно, теперь, когда я знаю твой адрес, я тебе протелеграфирую, если опять поеду к вам».
Должно быть, под влиянием писем на меня снова с необычайной силой нахлынули воспоминания о концлагере. В те свободные часы, которые оставались от работы, я стала писать обо всем, что нам пришлось пережить. Занялась переводом воспоминаний о Равенсбрюке, отданных мне товарищами еще в Германии.
Переписка с французскими подругами стала налаживаться. Я узнала, что Мари-Клод отдыхала четыре недели под Москвой и хорошо поправилась. Как мне было обидно, что мы не повидались! Ведь я в это вре-мя тоже была в Москве, так близко от нее! Но я порадовалась ее счастью — она снова с мужем и сыном, она увлечена своей работой депутата Национального собрания и генерального секретаря Международной федерации женщин.
Николь писала мне: «Давно уже я хочу Вам написать и все откладываю. Все это время я чувствовала себя утомленной, и мне пришлось уехать в деревню. Теперь, когда я вернулась, мне нужно сообщить Вам большую новость. Вы скоро будете бабушка. Я должна родить в ноябре, в плохое время года, но что это значит для моего мужа и для меня? Мы хотим сына, а если это окажется девочка, она тоже будет желанной.
Что с Вами, дорогая? Как Ваше здоровье? Вернулись ли Вы к активной деятельности? А Ваш маленький мальчик должен быть уже совсем большой?
Мы так далеко одна от другой! Если бы Вы знали, как я была бы счастлива снова Вас увидеть и узнать, наконец, Вашу страну и этот милый Ленинград, о котором Вы мне столько рассказывали!
Я редко вижу Мари-Клод, она всегда очень занята, но от нее я получаю известия о Вас.
Помните ли Вы Арьетт? У нее двойня — две очаровательные девочки по четырнадцать месяцев. Я крестная одной из них. Остальных товарищей я вижу.очень редко. Каждая занята своей работой, своей общественной деятельностью, и для личных отношений остается очень мало времени. Надо бороться против угрозы новой войны. Какой стыд, что такая необходимость возникла, и так скоро, через пять лет!»
Это письмо многое сказало мне о работе, о борьбе, которую ведут мои друзья. И вдруг в газете я читаю заметку ' «Пусть генерал Брэдли отправляется к себе домой!» Она сообщает о манифестации парижских трудящихся в защиту мира. Несмотря на противодействие властей, мобилизовавших против демонстрантов около 15 000 полицейских и солдат, снабженных артиллерией, трудящиеся Парижа вышли на улицу, с тем чтобы направиться на площадь Согласия к американскому посольству и заявить, что они осуждают политику подготовки к войне, и еще раз решительно выразить свою волю к миру. Манифестация происходила до позднего вечера.
Манифестанты пели «Марсельезу» и провозглашали лозунги: «Долой политику войны!», " рал Брэдли отправляется к себе домой!», дли едет в Нью-Йорк, а Монтгомери «Да здравствует мир!»
Я узнала, что полиция зверски напала на мирную демонстрацию. Многие пострадали, сотни демонстрантов арестованы.
Была арестована также Мари-Клод Вайян-Кутюрье (депутат Национального собрания от департамента Сена), говорилось в заметке.
Я волновалась за Мари-Клод. Значит, она опять в тюрьме, ее допрашивают, наверное опять обращаются грубо! Совсем недавно она писала, что ее мужа избили полицейские. Я знала, Мари-Клод физически слаба, слабее меня, но она полезет в любую драку, если это нужно для пользы дела. Другой жизни для нее нет! Что с ней сейчас?
Прошло немало времени, пока я получила ответ на этот мучавший меня вопрос. Его принесла открытка из Читы: «Я буду в Москве в начале января. Пиши мне, пожалуйста, в Антифашистский комитет советских женщин. Как твой мальчик? Мой хорошо, и муж тоже. Жалко, что у меня так мало времени, я так хотела бы с тобой встретиться. Целую тебя.
Твоя Мари-Клод»,
«Почему она в Чите? Наверно проездом, едет в Китай», — думала я.
Мое предположение оказалось верным. Мари-Клод, когда вернулась, написала уже из Москвы.
«Дорогая моя Антонина!
Я была очень рада получить твое письмо. В апреле я послала тебе брошюру, содержащую мои показания на Нюрнбергском процессе, думая, что она может помочь тебе в работе над твоими воспоминаниями. Досадно, что я не смогла предупредить тебя, когда буду в Москве. Завтра я уезжаю в Париж, и мы снова не сможем увидеться. Я очень огорчена этим. Не сможешь ли ты прислать мне свою фотографию, мне очень интересно, как ты теперь выглядишь. Я очень рада, что твой сын учит французский язык; в будущем году он уже сможет переписываться с моим. Я хотела бы, чтобы Тома учился русскому языку, но в его школе русский не преподают. Когда он станет старше и если у меня будет возможность, я устрою ему уроки русского языка. У нас жизнь становится все более трудной, борьба — все более жестокой. С точки зрения военной и политической, для подготовляемой империалистами войны наша страна имеет большое значение. Враг очень хотел бы ослабить массовое движение, рост ко-торого пугает и бесит его. Когда бываешь в СССР и видишь замечательные успехи вашей страны, чувствуешь еще большую ответственность за мир. Чувствуешь, что не имеешь права останавливаться ни на минуту в борьбе против поджигателей войны.
Крепко целую тебя, дорогая Антонина. Надеюсь, до свидания.
Мари-Клод »е А через некоторое время, в 1950 году, я увидела Мари-Клод в кинохронике, она выступала на конференции женщин Азии. Я не выходила из кинотеатра несколько сеансов, и, наверно, никто не рассматривал эти кадры с такой жадностью, как я. Мне все было важно — как выглядит Мари-Клод, какая у нее прическа. Я думала: ей идет завивка, но почему она такая худенькая — почти как в концлагере...
На фотокарточке, которую Мари-Клод прислала мне, она была какая-то совсем иная, но в кино я снова встретила свою Мари-Клод.
Весточки от нее бывали иногда совсем короткие. «Я много о тебе думаю. Отдыхаю в Польше, а потом вернусь домой, на работу. Пиши мне, как твое здоровье.
Всегда твоя Мари-Клод»,
Проходит еще год.
«Дорогая Антонина!
Я снова в Москве, где происходит заседание Бюро МДФЖ \ и я надеялась после окончания Бюро остаться здесь на несколько дней, съездить в Ленинград, увидеть тебя после десяти лет разлуки.
К несчастью, это будет невозможно, так как в декабре у нас состоятся выборы, а поскольку я являюсь депутатом, то должна принять участие в избирательной кампании. Я должна уехать из Москвы 8-го утром. Напиши мне немедленно, чтобы я знала о тебе. Я читала письмо, которое ты прислала Николь, но ты ничего не написала подробно.
Не сможешь ли ты позвонить мне утром между 9-ю и 10-ю часами? Для меня будет радость услышать, по крайней мере, твой голос, раз уж я не смогу тебя увидеть. Я живу в гостинице «Советская», комната № 102.
Дорогая Антонина, горячо целую тебя.
Мари-Клод Вайян-Кутюръе»?
Телефон соединяет нас. Пять минут за, десять лет! Но и за это время мы успеваем сказать, как хочется увидеть друг друга, сказать, что ничто пережитое вместе не забыто, сообщить новости, происшедшие в семье.
В первые годы после войны чаще чем от других я получала вести от Ефросиньи Сергеевны. Ее жизнь была нелегкой. Осенью 1946 года она мне писала:
«Только несколько дней назад я устроилась с квартирой, а то все висела в воздухе, а ведь зима на носу! Главное и основное — моя Лина. Я ее отправила в Томск учиться. Ничего не могла поделать! Она решила продолжать учебу, как ни старалась я внушить ей мысль о том, что она может совсем подорвать и без того слабое здоровье, но... тщетно! Я очень много работаю для того, чтобы помогать ей. Несу две полных нагрузки.
Работаю во вновь открытом роддоме, организация которого была на мне. Очень трудно было развернуть совершенно новое учреждение, но я отдалась вся работе, тем более что живу сейчас одна. На дежурствах длинными ночами вспоминаю прошлое. Дорогая моя! Сколько же мы пережили! Как хочется теперь повидаться с Вами! Жду, с нетерпением жду Вашего письма».
Еще через год она сообщала:
«Коротко о себе. Живу помаленьку. Работаю. Чувствую себя неважно. Лина продолжает учебу. Скучаю я о ней очень. Скоро ли уж кончит институт-то!
Наши с Вами страдания не прошли, конечно, бесследно. Теперь, когда надо отдыхать, нет ни здоровья, ни сил. Недавно мне сказали, что у меня эндокардит. Смерти я не боюсь, но мне жаль мою бедную девочку, она так много выстрадала за меня, а у нее с сердцем очень плохо — порок в стадии субкомпенсации. Правда, несмотря ни на что, она продолжает учебу, уже на III курсе.
Работаю в роддоме, маленьком, уютном, чистом. Вот и сейчас сижу ночью на дежурстве, родов нет, все свои дела переделала и свободную минутку отдаю Вам! Часто, мой друг, часто я вспоминаю Вас! Неужели мы так никогда и не встретимся?
Заканчиваю писать, подоспела работа. Привезли двух женщин. Иду принимать роды. Целую.
Апроша»,
Потом письма Ефросиньи Сергеевны стали приходить реже. Миновали годы, и я узнала о новой беде, свалившейся на нее. В 1956 году Ефросинья Сергеевна написала мне:
«В ожидании лучших, радостных дней я долго не подавала вестей о себе. Живем мы с Линочкой вдвоем. Я работаю в том же роддоме. Линочка моя работала в одной из поликлиник нашего города по своей специальности — врача-отоляринголога. Казалось бы, можно прилично жить, но... Нет самого основного и главного — здоровья. На работе я каждый час, каждую минуту тревожно жду звонка. Дома среди ночи вскакиваю к моей несчастной, бедной девочке. Моя жизнь, стремления и мысли направлены на то, чтобы как-нибудь облегчить страдания моего единственного ребенка, моей дочери, взрослой дочери-врача.
Я, кажется, писала Вам, что, вернувшись домой после плена, нашла свою дочь тяжело больной. Порок сердца был в полном разгаре. И вот с тех пор я не знаю покоя.
Уже одиннадцать месяцев моя Линочка в постели. Страдает она невыносимо, а вместе с ней и я. Сегодня у Линочки был лечащий врач, и очень советует попытаться попасть в Ленинград к профессору Углову. По-следнее время все чаще и больше пишут об операциях на сердце. Наш врач считает, что именно ее порок подходящий для операции.
Линуся твердо решила добиваться операции. Короче говоря, нам нужен адрес этого профессора. Очень Вас прошу, узнайте его, и тогда Лина и ее лечащий врач обратятся к профессору за разрешением приехать в его клинику.
Вы спросите, почему в Ленинград, а не в Москву? Отвечу: я привыкла верить Вам, и ничто — ни время, ни разлука не изгладили этой веры, Лина моя — человек скромный, сама она совершенно не умеет постоять за себя, а потому ей можно ехать только туда, где будет поддержка близкого человека. Вы ей замените в это тяжкое время меня».
В конце 1956 года в журнале «Огонек» был напечатан очерк о бывших узницах Равенсбрюка. В нем говорилось о книге, над которой я работала, стремясь рассказать обо всем, что выпало на нашу долю. Ефро-синья Сергеевна откликнулась на этот очерк письмом:
«Вчера, 5 декабря, на работе мне подали журнал «Огонек» № 48, а так как я сама, увидев Вашу фотографию, совершенно обалдела и читать не могла, мне мой начальник прочел строки, относящиеся ко мне. Слезы не покидают меня до сих пор! Все воскресло в памяти, все до мельчайшей подробности. Образ Казимиры Казимировны, Мари-Клод, Розы Тельман, наших милых девочек и многих других!
Я никак не могу успокоиться. Сколько же пережито, сколько выстрадано! Сегодня я несколько раз перечитала эту статью. Все мои родные собрались и плакали над ней. Не знаю, что будет с моей Линой. Моя к Вам просьба, дорогая, когда выйдет книга, пошлите ее мне. Вы будете читать ее первая, а я пусть буду вторая. Скажу только одно: я очень взволнована и очень рада, что Ваш труд не пропал. Это так нужно именно теперь, когда идет такая борьба, хотя и «холодная».
Вскоре она написала снова о дочери:
«Она твердо решила добиться операции. Говорит: «Пусть лучше умру на операционном столе под наркозом, чем буду медленно умирать. Я — врач и хорошо знаю свое будущее, а тут у меня есть надежда».
Я же, при всей моей выдержке, боюсь за нее. Если вопрос будет решен профессором положительно, она поедет, и поедет к Вам. Она скромная девочка, ее девиз «никогда не быть людям в тягость и нигде не быть лишней». А может быть, и я с ней приеду. Я знала, что угол в Ленинграде у меня есть. Я это твердо знала. Спасибо Вам за приглашение».
«10 мая 1957 г.
Сегодня получила Вашу бандероль! Долгожданная, близкая сердцу посылка! Читать не могла. Ппобежала первые строки, все всплыло, все ясно, как вчера, и я залилась слезами. Вашу книжку я буду читать, когдауспокоюсь, а сейчас ее читает Лина и тихонько вытирает набежавшую слезу.
После статьи в «Огоньке» многие организации, обратились ко мне с просьбой рассказать о всем пережитом. На это уходит много времени, а главное, я не могу спокойно говорить, и в течение моего рассказа меня два-три раза, как говорит мой брат, «прошибает слеза». Домой прихожу больная.
Жизнь наша течет по-прежнему-. Город растет. Плодородный наш Алтай гремит на весь мир, и хлеба и муки у нас много.
Спешу сообщить Вам вести, прилетевшие из Ленинграда. Профессор Углов приглашает Лину прибыть в клинику для обследования и хирургического лечения в сентябре. Весть эта очень обрадовала Лину. А я страшно боюсь операции, но надо помаленьку собираться. Итак, мы скоро встретимся!»
А потом пришла телеграмма. Ефросинья Сергеевна и Лина утром приезжают в Ленинград!
Поезд подходит к перрону. Я вижу Ефросинью Сергеевну. Мы обнимаемся. Лина держится молодцом. Вот и встретились! В глазах Ефросиньи Сергеевны слезы. Но у нас нет даже времени поговорить. Успеваю только посадить их в такси — и так опаздываю на работу. А вечером спешим в институт.
На следующий день Лину положили в клинику. Потянулись недели обследования. Мы с Апрошей вечерами пили чай с вареньем, говорили обо всем, что накопилось за много лет, и о хорошем, и о плохом. В концлагере мы с ней как-то мечтали о столе, накрытом скатертью, чае с вареньем и о хороших собеседниках. Теперь все это у нас было, и вечерние чаепития стали своего рода ритуалом. Мы делали то, что когда-то казалось несбыточным.
Я узнала, что пережила Ефросинья Сергеевна после того, как ее угнали из Равенсбрюка в Берген-Бельзен.
— Через две недели, отбыв карантин, — рассказывала она, — мы попали на «больное поле» — сюда помещали больных и старых. Отсюда нас гоняли в лес собирать дрова. Из нашей группы убежала одна женщина, фамилию ее не помню. За это наказали всех. Вернувшись в лагерь, мы стояли до изнеможения на коленях, а «обер-фрау» ходила вокруг нас и била палкой того, кто не мог стоять и садился.
Так продолжалось двенадцать часов.
Я горько плакала от боли, а главное от обиды, что стою взрослая на коленях, перед кем — не знаю и за что — не знаю!
Пищу мы получали так: кто мог ходить, того из барака выгоняли на улицу. В дверях ставили котел с баландой, по обеим сторонам располагались поли-цайки с палками. Мы шли друг за другом к котлу. Полицайка на ходу плескала в наши банки баланду — кому попадет, кому нет, — а вторая полицайка в это время била по голове палкой. Каждая старалась спрятать голову. Получалась давка в дверях, сутолока, крик, шум! И это каждый день.
В бараках вместе с нами — живыми лежали и мертвецы, их не убирали. Вонь, грязь,- вши, болезни всевозможные... Воды не было. Последние три недели перестали приносить и баланду. Люди не получали никакой пищи. Я с немногими из нашей группы еще могла двигаться, и нас выпускали с «больного поля» возить овощи на кухню.
Мы, двадцать—двадцать пять человек, запрягались в телегу и тащили ее. Есть овощи запрещалось под страхом смерти, но мы все равно ели их сырыми, да еще умудрялись приносить тем, кто не мог ходить. Я в колодках на ногах приносила капустные листья для соседки — Марии Ивановны.
«Больное поле» было отделено от общего лагеря колючей проволокой. Ко времени освобождения лагеря там лежало тринадцать тысяч незахороненных трупов.
Ужасней всего для меня было зрелище, которого я никогда не забуду. По главной улице лагеря заключенные, едва-едва живые, беспрерывной вереницей тянули трупы. Труп привязывали за ноги, лямка шла «лошади» на шею, и вот по булыжной мостовой волочились эти трупы, все избитые, пыльные, окровавленные. А рядом мы тащили телеги с овощами, и вся эта процессия сопровождалась немцами с палками и собаками. Крик, побои, расстрел на месте...
На меня это зрелище действовало так, что я просто уже не понимала, что мне говорят, ничего не слышала и только оставшись наедине с собой на нарах в бараке плакала без удержу, плакала без слез! А утром снова выползала и становилась в ряды, чтобы идти на работу, иметь возможность проглотить немного сырой капусты, картофелину и принести что-то своей подопечной...
Лина в клинике заболела гриппом и очень тяжело его переносила. Операция откладывалась. Сделали ее только в начале декабря. Ефросинье Сергеевне разрешили дежурить около дочери. Трое суток она не отходила от постели. Трое суток Лина кричала. Ей нельзя было дать болеутоляющее, она его не переносила. Я ежедневно ездила в клинику, возила Ефросинье Сергеевне обед в термосе и узнавала о делах. «Уже не кричит, только сипит», — сообщала мне осунувшаяся Апроша.
Почти без сна Ефросинья Сергеевна отдежурила возле дочери девять суток. Для Лины опасность миновала, но Ефросинья Сергеевна сама очень сдала. Теперь надо было выхаживать ее.
Через месяц она уехала домой. Лина осталась на моем попечении. Проходил день за днем... Лина встала с постели, Лина начала ходить. Вот она уже выписывается и уезжает.
Через год Лина опять приехала в Ленинград показаться профессору. Он разрешил ей работать. Она снова трудоспособна.
Борьба за жизнь Лины (для меня это была и борьба за жизнь моего друга Ефросиньи Сергеевны, — я понимала, что гибель дочери ей не перенести) тянулась годы, и только когда они прошли, стало очевидно — да, тут одержана победа! Сила науки, соединенная с силой материнской любви, совершила истинное чудо — возвращен к труду и к жизни человек, чьи дни были сочтены.
Рассказывая историю Ефросиньи Сергеевны и Лины, я забежала вперед. Между тем в эти годы произошло много знаменательных событий. Я восстановила связи со своими друзьями по лагерю, узнала об их жизни и борьбе.
В 1957 году, когда моя книга о пережитом в Равенсбрюке была закончена, я получила к ней предисловие, написанное Мари-Клод.
«Двенадцать лет прошло с того дня, когда первому советскому солдату, проникшему в лагерь Равенсбрюк, угрожала опасность быть задушенным в объятиях узников, освобожденных с приходом Советской Армии, — об этом рассказывает Антонина Никифорова в конце своего повествования.
И действительно, я постоянно вижу перед собой большие глаза юной партизанки из Югославии, которая умирала в блоке туберкулезных. Узнав о приходе Советской Армии, она сказала мне: «Для меня все кончено. Я уже никогда не увижу своих родных, моей деревни, наших гор — это слишком далеко. Но я умоляю тебя: приведи ко мне хоть одного советского солдата, чтобы я могла на него посмотреть. Тогда я смогу умереть спокойно. Я буду знать, что это действительно правда — теперь мы свободны...»
Антонина Никифорова повествует о событиях просто, день за днем, в той последовательности, как они происходили.
Читая ее рассказ, мы, уцелевшие узники Равенсбрюка, снова переживаем тот кошмар, который временами становился настолько сильным, что мы, испытавшие все это, спрашивали друг у друга: «А не сон ли это, и проснемся ли мы когда-нибудь наконец?!»
Сколько раз мы говорили друг другу: «Если мы когда-нибудь выйдем отсюда и расскажем обо всем, что видели и пережили, нам никто не поверит». И тем не менее все это достоверно, все это было: и эксперименты над живыми людьми, превращенными в подопытных морских свинок, и пытки, и газовые камеры рядом с крематорием, и рвы, заполненные умирающими.
Но Антонина пишет не для нас. Мы только очевидцы, свидетельствующие правдивость того, о чем она рассказывает. Пишет же она для всех тех, кто не имел представления об описываемых ею ужасах; для всех тех, кто поддастся соблазну забыть о пережитом в годы войны; для молодежи, которая не знает, что такое нацистская система, что такое фашизм.
История знала периоды варварства. Но никогда раньше, до нацизма, не было того, чтобы организованные в систему воля и сила были направлены не только на истребление людей, но и на то, чтобы всоми возможными средствами обесценить, принизить человека и низвести его до состояния скота.
Кто мог вообразить, что через двенадцать лет после подавления гитлеровского режима фон Бюлов, один из министров боннского правительства, публично объявит «о реабилитации СС и возмещении ущерба, который был им причинен»!!! И что'оставшиеся эсэсовцы смогут открыто организовывать собрания, посвященные «героическим» воспоминаниям, и мечтать о возобновлении своей деятельности!
Но повествование Антонины показывает не только жестокость, на которую способны были нацисты, эти мужчины и женщины, превращенные гитлеризмом в кровожадных зверей. Оно показывает, что наряду с этим всегда существовали другие немцы, которые с самого начала нацизма боролись за честь своей родины.
Многие уцелевшие узники Равенсбрюка обязаны своей жизнью той помощи, которую им оказывали верные интернациональной солидарности немецкие коммунисты, сами находившиеся в тюрьмах и лагерях по десять—двенадцать лет.
Повесть Антонины Никифоровой убеждает и в том, что при любых условиях можно вести борьбу, сохраняя незыблемым человеческое достоинство и свою честь патриота. Советские военнопленные были тому примером. И всепобеждающим примером, ибо, несмотря на неслыханные преследования, которым они подвергались, весь могущественный аппарат нацизма не в силах был заставить их работать на немецких заводах, во вред своей Родине.
Сама Антонина для всех, кто ее знал в лагере, для всех заключенных, независимо от национальной принадлежности, олицетворяла собой советскую женщину — с ее сердечностью, мужеством и достоинством.
Из пребывания в лагере мы извлекли незабываемый урок: могучее чувство солидарности объединяло нас, даже если мы говорили не на одном языке. И каждый раз, когда мы прилагали усилия понять друг друга, нам удавалось разрушить все попытки восстановить заключенных одной национальности против другой. То, что нас объединяло, было несравнимо значительней того, что нас разъединяло. И, сплоченные, мы чувствовали себя более сильными, чем наши тюремщики-нацисты.
Об этой солидарности мы не должны забывать и сегодня. Мы должны оставаться сплоченными, чтобы никогда и нигде не могли повториться страдания и ужасы, которые мы испытали. И сообща бороться, чтобы защитить мир.
Вице-президент Международной федерации женщин и вице-председатель Национального собрания Франции
Мари-Клод Вайян-Кутюръе Париж, 14 августа 1957 г.»
Сообща бороться, чтобы защищать мир! Простые и так много значащие слова. Они как нельзя лучше говорят о том, что стало содержанием всей жизни самой Мари-Клод и многих, многих женщин, переживших ад фашистской неволи. Об этом и хочется мне сейчас рассказать.
