Лучшим местом спасения был ревир, там укрывались многие из нас под чужой фамилией и номером. Лишь некоторые оставались в блоке, готовые каждую минуту к бегству.
В феврале 1945 года, в одно из воскресений, блоковая двадцать четвертого барака Церковска получила приказ от обер-ауфзерки: «кроликам» вновь запрещалось выходить за пределы блока. Что делать? Бежать? Ночь была страшная. Придут, возьмут, вывезут...
Понедельник прошел спокойно. Часть «кроликов» переоделась в чужие платья, с чужими номерами вышла за ворота на внешние работы. Естественно, хотели бежать. Мы их ждали вечером: вернутся или нет? Вернулись все: охрана была так сильна, что о побеге нечего было и думать. На пять работающих женщин приходился один эсман. Несколько дней прошло в томительном ожидании. Ничего не произошло, но все мы чувствовали нависшую над головой грозу.
В это время «кроликам» объявили, что они должны быть готовы к транспорту, начинается эвакуация, которую СС хотят сделать для «кроликов» особенно благоприятной. Но напуганные женщины прятались.
Бинц притворно возмущалась:
— Что это вам приходит в голову? Будет только транспорт до Гроссрозена, и «кролики» едут первые, поезд уже приготовлен. Мы хотим, чтобы у вас были лучшие условия в дороге, так как в связи с приближением фронта мы, возможно, больше не получим вагонов.
После нескольких безрезультатных попыток собрать «кроликов» устроен был генеральный аппель для двадцать четвертого блока. Блок окружили ауфзерки и полиция. Сперва отпустили военнопленных, затем француженок, на улице остались «кролики» и «тяжелополитические». Мы были полны возмущения, ходили около окруженных кордоном жертв, хотелось их спасти, но нас было так мало! На помощь пришли военнопленные. Мы вместе штурмовали цепь ауфзерок и полицаек. Полицайки и ауфзерки без разбору хлестали всех ремнями и палками, кричали, но ничего не помогло. С каждым штурмом несколько «кроликов» убегало в лагерь. А мы спрашивали:
— Ну что, все убежали?
— Нет, еще раз!
— Ну еще раз, так еще раз! Штурмуем!
После двухчасового боя на «поле битвы» остались несколько француженок, голландок и штубовая.
«Кролики» бегали по лагерю, обезумевшие, не зная, куда скрыться: всюду погоня, всюду полиция! Некоторым удалось устроиться в ревирные блоки под чужими номерами и фамилиями, иные же ходили по лагерю с повязками полицаек, штубовых и ревира. Конечно, с чужими винкелями и номерами. Через несколько часов мы привели «кроликов» в тридцать первый блок, где помещался транспорт из Освенцима, подготовленный к отправке, и начали менять их на отъезжающих. Таким образом, большая часть «кроликов» уехала из лагеря. Слабые и больные, они направлялись на фабрики и заводы, чтобы только спасти жизнь».
— Твоя Кетти Кноль — свинья, грязная, паршивая свинья! — задыхаясь от негодования, возбужденно говорила мне Мари-Клод.
— Моя Кетти? С каких пор она стала моей?
— С тех пор, как ты с ней еще разговаривала, с этой дрянью, которой нужно плюнуть в физиономию.
— Ты же знаешь, почему я с ней разговаривала. Но что сделала «моя» Кетти?
— Она знает всех «кроликов» в лицо и согласилась просматривать уходящие транспорты, чтобы выловить их.
Да, это, конечно, стиль Кетти, но неужели она так глупа, что верит в победу фашистов и не боится возмездия?
Через несколько недель безрезультатной погони началось заигрывание с оставшимися «кроликами». Они получили хорошие места для работы, Бинц вызывала их к себе и спрашивала:
— Хорошо ли вам? Что слышно в лагере?
Уже начиналась спешная эвакуация.
Те «кролики», которые остались, думали уехать через Красный Крест в Швецию, но удалось уехать только двоим. Одна уехала с транспортом выздоравливавших после тифа, а другая, помогая при отправке больных с повязкой полицайки на руке, сняла повязку и села в машину. Остальные были эвакуированы за три дня до прихода Красной Армии.
Трое австриек — Тони, Герти и Эдит — все члены австрийской компартии — прибыли в Равенсбрюк из Освенцима в начале 1945 года. Герти и Эдит стали работать в индустриехофе и жили там, а Тони вскоре заболела и лежала у нас в ревире.
Однажды работники канцелярии по известным им признакам догадались, что смертный приговор, который был вынесен этим трем австрийским коммунисткам, будет приведен в исполнение. Немедленно в индустриехоф были посланы доверенные люди. Герти и Эдит в чужих очках и с чужими номерами только-только успели проскочить в наш лагерь, как ворота, ведущие в индустриехоф, были закрыты за эсманами. Теперь общение между двумя лагерями было прервано. Вы можете представить себе ярость эсэсовцев, когда они не нашли этих женщин!
Ленхен (медсестра из интернациональной испанской бригады) прятала беглянок в восьмом блоке. Вероятно, ей было трудно, так как она пришла ко мне, рассказала всю эту историю и попросила помочь. В это время у нас скрывались Николь и Гюйен. Ленхен, вспомнив об этом, воскликнула: «Нет, нет, Антонина, тебе нельзя держать так много людей, я сама позабочусь об этих коммунистках!»
Несколько раз я встречала Ленхен на улице. Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор (в лагере иногда один день казался неделей или месяцем), когда вдруг Лукки тихонько вызвала меня из погреба.
— Фрау доктор, — Лукки всегда называла меня так, — вы знаете Ленхен?
— Ленхен из восьмого блока? Ну, конечно, хорошо знаю!
— Так вот ее вчера расстреляли... — Лукки концом головного платка вытерла слезы.
Я почувствовала, что ноги меня не держат и села на землю, Лукки уселась рядом со мной.
— Фрау доктор, я сама видела, как ее уводили из бункера, я в это время подметала площадь. А потом я слышала выстрелы...
— Лукки, милая, — схватила я ее за руки, — за что же расстреляли Ленхен?
— Фрау доктор, вы знаете Шурку, ту, которая дает «двадцать пять»?
— Лукки, кто же не знает Шурки-палача!
Из рассказа Лукки я поняла следующее: Ленхен где-то скрывала беглянок и приносила им еду. Кормить двух женщин было очень трудно, хотя, наверно, многие помогали Ленхен так же, как помогали мне кормить Николь.
