Ленхен пустилась на рискованное дело. Она стала обменивать на еду вещи, которые оставались от умерших.
И вот однажды Ленхен отдала Шурке-палачу за буханку хлеба золотое колечко, — несмотря на тщательные обыски, кое-какое золотишко в последнее время гуляло по лагерю.
Шурка надела это колечко на палец и сразу же привлекла им внимание ауфзерок. Шурку взяли на допрос, и она выдала Ленхен.
И вот Ленхен расстреляли... Но что стало с Герти и Эдит? Я никак не могла узнать об их судьбе.
Мари-Клод ничего мне не рассказывала, мне казалось, что она не знала об этой истории, я тоже ей не говорила. Но, оказывается, Мари-Клод не только знала об этом, но и была действующим лицом.
Спустя двенадцать лет, при встрече, Мари-Клод рассказала мне о судьбе третьей австрийской коммунистки — Тони, лежавшей в ревире.
Узнав о приказе привести в исполнение смертный приговор, Мари-Клод уговорила одну заключенную, работавшую в канцелярии, обменять номер Тони на номер умершей женщины. Теперь Тони числилась мертвой, но все же на ее руке был знак Освенцима, и это могло ее выдать. Татуировку-то не сотрешь! Тогда Мари-Клод попросила врача этого ревира вырезать знак с руки Тони. Чтобы СС не догадались, Тони сделали два разреза и соединили их резиновым дренажем, как это обычно делается при вскрытии флегмон предплечья.
Герти и Эдит остались живы, им тоже были удалены номера на руках. Сейчас они обе работают в Вене.
И все же в этой тяжелой обстановке мы иногда смеялись.
Я стояла на улице, разговаривала с кем-то. Ко мне подошли несколько военнопленных, предводительствуемые Ниной Федоровной, и пригласили пойти с ними; выстроившись по пяти, мы зашагали, держа направление к группе эсманов. Когда мы подходили к ним, Нина Федоровна сказала:
— Прошу обратить внимание, представители чисто арийской расы, первые в мире.
Все эсманы, сменившие молодежь, отправленную на фронт, были на редкость безобразны. Это была какая-то карикатура на людей.
С Ниной Федоровной вскоре случилась беда. При просмотре блока военнопленных ее отобрали для отправки в югендлагерь. Видимо, Винкельман принял ее рыхлую полноту за отеки. С большим трудом военнопленным удалось все же вычеркнуть ее номер из списка.
В марте 1945 года двести пятьдесят беременных женщин и двенадцать женщин с грудными младенцами были погружены в железнодорожный вагон и там загазованы. Лизу также увели куда-то вместе с маленькой Викторией.
Конец марта и начало апреля провели мы в тупом ожидании смерти. Успеют или не успеют нас освободить?
И вдруг с апрельским солнышком неожиданно разнеслась весть: триста француженок будут обменены на кого-то и возвращены на родину! Триста счастливиц скоро увидят родной дом! Многих немок также отпустили. А когда после возвращения француженок на родину радио на всех языках сообщило миру, что творится в концлагере Равенсбрюк, здесь произошли большие перемены.
Две сотни женщин из нескольких тысяч, отправленных в югендлагерь, были возвращены обратно. Еще более старые и согбенные, стояли они на площади. В первых рядах была наша дорогая Казимира Казимировна с бледно-желтым, восковым лицом и отекшими ногами. Но она осталась жива, а это было самое главное.
Сначала француженкам, затем голландкам, норвежкам и датчанкам выдали посылки Красного Креста. Правда, посылки были распечатаны и часть продуктов из них изъята. Но и то, что осталось, могло поддержать падающие силы.
Я случайно проходила по коридору ревира и остановилась, услышав голос старшей сестры. Одна из сестер СС говорила:
— Это некрасиво выглядит, когда мы отдаем посылки распечатанными.
Раздраженный голос старшей перебил ее:
— Пусть они будут довольны, что хоть что-нибудь получают. А нам разве помешают те вещи, которые мы вынимаем? Вы, работающая на них, с таким же успехом можете есть вкусную еду, как и они.
Несколько посылок дали в ревиры для раздачи больным. В присутствии сестры СС мы должны были делить их. Неожиданно в одной из пачек я нашла мыло, которое было изъято из всех остальных. Сделав невинную физиономию, я подаю его сестре:
— Вы забыли вынуть из одной пачки мыло.
Щеки сестры вспыхивают. Видно, в детстве ее учили не воровать.
Вечером полицайка является за мной, чтобы отвести к старшей сестре. Янка, Нора и Мари-Клод накидываются на меня:
— Вот иди теперь расплачивайся за свою издевку. Уж не могла потерпеть!
Иду, едва волоча ноги, по Лагерштрассе. Полицайка стучит в кабинет старой ведьмы и докладывает, что привела меня. Втянув в плечи голову, вхожу.
— Подойдите поближе, доктор Антонина (ах, дрянь, ты знаешь даже, как меня зовут!). Вы нашли в пакете мыло. Мы не знаем, что с ним делать, и решили дать его вам...
Наши взгляды скрестились, и радость, промелькнувшую в моих глазах, старшая сестра должно быть расценила как радость от подачки.
А меня всю в жар бросило: если даже старшая сестра переменилась, то не иначе, как наши перешли Одер. Эта мысль еще прочнее засела у меня в голове, когда эсэсовская фурия, окинув меня взглядом, самым сочувственным тоном произнесла:
— Какая вы худая и бледная. Вы, наверное, больны, вам необходимо питание... — Подойдя к шкафу, она вынула пару коробок с чем-то и подала мне.
— Спасибо, я передам это больным, — ответила я.
— Ах, нет, нет, вы меня плохо поняли, это персонально для вас! — Она ласково потрепала меня по щеке.
Теперь мои ноги больше не волочились по земле, а быстрее ветра несли меня к блоку, где с волнением ждали друзья, думая, что я приду избитая.
— Наши перешли Одер! — выпалила я с порога.
Возгласы на различных языках. Я по-русски, по-польски, по-немецки и по-французски сообщаю новость и объясняю, почему я так думаю.
