В югендлагере особенно злобствовала ауфзерка Кубе, она била больных ремнем, топтала сапогами. Другая, Моника, бросала больных со ступеней бараков вниз и также топтала их сапогами. Ее обычной фразой было: «Почему мы вам вообще еще даем есть?»
Когда стало известно, что оставшиеся заключенные должны вернуться в Равенсбрюк, так как в связи с приближением Красной Армии готовится эвакуация, Гизела сказала однажды Вере:
— Если этот вечный страх и голод скоро не прекратятся, тогда самое лучшее принять порошок.
Вера не стала ее утешать, напротив, она сказала:
— Это ты можешь получить и раньше. Я могу взять с собой в лагерь только тридцать человек, и если я здесь кого оставлю, то ты будешь в их числе, так как принадлежишь, собственно, к тем, которые больше не живут.
Позже Гизела Кригер узнала, что 26 февраля ее должны были отпустить домой, но Вера из каких-то темных соображений отдала ее номер и имя одной умершей. Таким образом, родители девушки получили извещение о ее смерти, и даже, когда она рассказывала все это мне, они не знали, что она жива.
С приближением Красной Армии на Веру стал нападать страх. Она попыталась отравить начальницу колонны по сборке трупов, но та только проспала несколько дней.
Перед самым приходом советских войск Вера спряталась в кроличий хлев. Она заявляла, что хотела свои знания о происходящем в югендлагере и порошок предоставить в распоряжение Красной Армии. Она утверждала, что спасла жизнь ста восьмидесяти людям, обменяла их имена и т. д. Все это была ложь.
Хочу привести свидетельство еще одного человека, повидавшего югендлагерь своими глазами. Передо мной лежат записки Леи Бруннер.
«В Равенсбрюк я попала вместе с матерью. Первое наше впечатление было потрясающим. Мы увидели множество жалких существ, одетых в лохмотья с большими крестами на спине. Они пытались подойти к нам и выпрашивали еду. Мы узнали, что они находятся в лагере только три недели. У нас совсем пропало мужество, когда мы представили себе, что скоро будем такими же.
Затем пришли другие, лучше одетые заключенные с красными повязками на рукавах. Ударами ремней они разогнали прежних.
После того как у нас отняли наши вещи, мы остались почти голые, в лохмотьях, — платьями я это назвать никак не могу, — и попали в двадцать третий блок. Мы спали по четверо на одном соломенном матраце, о лежанье вообще не могло быть речи, мы проводили ночи сидя. На нас было неописуемое количество вшей, избавиться от которых мы не могли.
Через несколько дней я сообщила о своей профессии медицинской сестры и о готовности работать. Так как я еврейка, мне разрешили только носить мертвецов. Я стала работать с моей подругой Сузи. Наша старшая — немка с черным винкелем уголовницы — бранилась не переставая. По команде «раз, два, три» мы должны были бросать трупы на специальную тележку.
Через две недели я попросилась носить больных. Ревир в какой-то мере защищал нас от опасности попасть на транспорт. Кроме того, это позволяло мне оставаться с моей матерью. В свои шестьдесят лет она выглядела очень молодо и почти ежедневно ходила на работу. Как еврейку, ее посылали на самые тяжелые работы, и частенько вовсе без еды. Держались большие морозы, мы стояли аппель по два часа, и мама успевала промерзнуть еще до работы. Но никогда я не слышала от нее ни слова жалобы. Единственно о чем она не уставала молить — это чтобы мы могли подольше оставаться вместе. Я возвращалась с ра-боты поздно, и мне было легче от сознания, что в блоке меня ждет мать. Мы ободряли друг друга и надеялись на скорое освобождение.
Однажды мы узнали, что всех старых женщин отправят в югендлагерь. Он был построен для девушек, провинившихся перед «новым порядком». В конце 1944 года девушек распустили по домам, а их место должна была занять партия женщин из Равенсбрюка. Предполагалось, что там им будет лучше. Но мама согласна была работать по-прежнему, лишь бы не расставаться со мной. Первого февраля она простудилась и не пошла на работу. Штубовая внесла ее в список отправляемых в югендлагерь. Я горько плакала, умоляла вычеркнуть маму, говорила, что мама еще может работать... Штубовая была неумолима.
Скоро нас разделили. Что это для меня значило, вы можете себе представить! Я не получала от мамы никаких известий, но в Равенсбрюке уже начали шептать, что из югендлагеря ежедневно привозят посинелые трупы, и похоже, люди умирают там не своей смертью...
Через неделю мне удалось пробраться в югендлагерь в качестве сопровождающей. Хотя было начало февраля и стояли сильные холода, у старых женщин отняли пальто. Около четырех часов дня они только вернулись с аппеля, который начался утром. Мама вся дрожала, ее лицо больше не было полным, круглым лицом моей мамы! Она заплакала и сказала, что ей кажется, она меня больше не увидит. Небольшая комната, куда загнали маму, была переполнена голодными больными женщинами. Они удивлялись, как мне удалось попасть сюда. Посещать югендлагерь, дажь посылать туда посылки было строжайше запрещено. Несколько матрацев лежало прямо на полу, а на них сидели старые женщины и дрожали, прижавшись друг к другу...
Я вижу перед собой мою маму такой, какой она была при нашем расставании. Она провожала меня до дверей со слезами на глазах и все кивала мне, покуда могла меня видеть, съежившаяся, дрожащая от холода, с ожиданием смерти в глазах. Мои старания взять ее обратно в Равенсбрюк были напрасны, так же как и попытки посетить снова. Единственное, что я еще могла делать, — это посылать свой хлеб и записки. Когда и у нас началась так называемая сортировка, заговорили о газовых камерах. Мы подозревали, что тяжело больных из Равенсбрюка вообще не отсылают в югендлагерь, а прямо отправляют в газовую камеру. Однажды посланный мною для мамы пакетик вернулся обратно. От заключенной Эльзы я узнала, что мама отсортирована доктором Винкельманом и послана на так называемый транспорт. Но теперь мы хорошо знали, куда направляются эти транспорты».
Эсэсовцы спешили уничтожить всех, кто стал жертвой бесчеловечных «медицинских экспериментов», которые производили Гепхард, Фишер, Штумбергер и другие врачи СС.
Христина Иваньска, одна из немногих уцелевших «кроликов», Мария Кушель и другие их товарки рассказали, как пыталась спрятать следы своего преступления администрация лагеря.
«4 февраля 1945 года в тридцать второй блок принесли список, и тем, кто значился в нем, запретили выходить из блока, пока их не вызовут; там были фамилии шестидесяти женщин, которым в 1942—1943 годах произвели экспериментальные операции на ногах. Жестокость, которую проявили по отношению к ним, оперировав здоровые ноги, показалась мучителям слишком малой. Сейчас «кроликов» ждала смерть.
После короткого совета решили обороняться до после дней минуты. Возможности были невелики: перед нами была проволока, через которую пропущен электрический ток, и целый отряд вооруженных ауфзерок и эсманов. Но не умирать же, как баранам!
Конечно, о бегстве из лагеря не могло быть и речи. Но ведь лагерь сам по себе так велик, в нем так много людей, что среди них можно потеряться, если сменить номер и фамилию. Так мы и сделали.
Условия были тяжелые. Ночи мы проводили в общих блоках, а ранним утром, когда еще совсем темно, каждая пряталась, где могла. Иногда это была кладовая, где нужно тихонько лежать на стопках одежды или белья, иногда нужно было сидеть, скорчившись, в каморке с грязным бельем. Другие скрывались ночи и дни в подкопе под блоком, без света, без свежего воздуха, в холоде, сырости. Это было все же лучше, чем смерть.
Мы были похожи на старых баб, на голову надевали большой платок, закрывая наполовину лицо. Винкель пришивали чужой, а номер какой-нибудь большой — тысяч на сто, в то время как наши номера были от семи тысяч.
Нас не узнавали даже хорошо знакомые люди.
