1.

После второго допроса Тимофею Холодову стало ясно: из гестапо не так-то легко будет вырваться. На очной ставке с Табунщиковым он не признал в полицае бывшего десятника шахты Воровского. И хотя полицай клялся-божился, что перед господином оберштурмбанфюрером Хильфсготом находится главный коммунист той самой шахты, на которой он, Табунщиков, когда-то работал, — Тимофей Холодов не переставал называть себя Петром Петровичем Петровым, жителем Воронежской области, уроженцем села Нижняя Колыбелка. В Шахтах он промышлял случайным заработком, семьи не имел, жил бродячей жизнью. Свидетеля Табунщикова он никогда не знал, на Власовке с ним не встречался и вообще впервые видит этого полицая.

— Почему не эвакуировались, арестованный Холодов?— спросила переводчица, как только его привели в третий раз на допрос.

— Об этом узнайте у самого Холодова, красавица.

— Мы ведем с ним разговор Он перед нами...

— А я, к счастью, Петр Петров. Если интересуетесь моим решением... почему я не убежал от немцев? Хотел видеть вас, красавица. К сожалению, не знаю о вкусах Холодова...

— Вы ведете опасную игру, гражданин...—предупредила его переводчица.

— С вами?

— С немецким командованием...

— Вы простите меня... — Он попытался улыбнуться черноглазой девице. — Впервые вижу немецкое командование в таком шикарном бархатном платье.

— У вас большое самообладание, господин Холодов. Свое платье я, может, специально приготовила для встречи с вами...

— За лестное слово — большое спасибо. Я простой человек. И за «господина» — спасибо. Я господин на своей русской земле. Им останусь навсегда. Я Петр Петров. Горжусь этим русским именем и русской фамилией. Перед вами мой паспорт...

— Это фальшивка! —не смогла сдержаться Ирэн. — Вы Холодов. Парторг шахты Воровского. Секретарь подпольного райкома партии. Руководитель городских партизан....

— Командующий советской артиллерией... Главнокомандующий советской авиацией. Начальник штаба Красной Армии,— в тон обескураженной девице перечислял Тимофей Холодов.—Что еще? Подскажите, красавица... А я называюсь очень скромно: Петр Петров... Если хотите — Петр Петрович Петров. Прочитайте об этом в моем паспорте, фрау...

— Я уличу тебя во лжи! — стукнул кулаком по столу следователь. — Ты Холодов!

— Хо-лё-доф!—наконец-то шевельнул толстыми губами оберштурмбанфюрер. Одутловатое бабье лицо Хильфсгота покрылось розовыми пятнами.—Холёдоф! Холёдоф! Я все понимайт... — вскочил он из-за стола.

Теперь их взгляды встретились. Под бровями немца проступили мелкие капельки пота. Немец первым опустил глаза. Потянулся к телефонному аппарату и грузно сел в кресло. Потом Хильфсгот кричал в трубку, размахивал рукою и опять кричал. Невозможно было понять в этом гортанном клекоте приказаний оберштурмбанфюрера, но Холодов все же догадался: разговор с ним будет продолжен. Вчера немцы тоже начинали с наводящих вопросов, а потом отдали его полицаям, и те успели выбить ему два зуба, вволю истоптать сапогами все тело. Вероятно, сегодняшний допрос у начальника гестапо также закончится встречей с полицаями.

— Где твой штаб? — спросил его следователь.

Холодов недоуменно повел плечом. Едва ли его ответ удовлетворил бы немцев.

— Назови членов подпольного райкома.

— Буду рад, если вы назовете их сами...

— Кто взорвал городской театр?

— ?

— Твои бандиты совершили диверсию на станции Каменоломня?

Молчание арестованного выводило немца из себя.

— А почему партизаны ставят на уничтоженных ими немецких машинах буквы «КШ»?

Холодов даже улыбнулся: выходит, что мальчишеская затея братьев Фоминых приобрела теперь свой особый смысл.

— Про это знаю,— не задержался он с ответом.— Жители сказывали... «Капут шакалам».

И русская переводчица и немец-следователь недоуменно посмотрели на своего начальника.

— А как расшифровать три буквы «П»?

«Вот гадина, и об этом спрашивает,— невольно промелькнуло в мыслях. — Молодцы вы, Александр и Евгений... Настоящие орлы!»

Следователь смотрел прямо в глаза.

— И насчет этих букв люди говорили... «Перебьем проклятых полицаев!»—твердым голосом ответил Холодов. — Может, вам это не нравится, господин следователь? Русский язык вы хорошо знаете и достаточно познакомились с его богатством. Что в народе молвится...

- Молчать!—грохнул кулаком следователь. Он подлетел к арестованному. — Я заставлю тебя, бандит, говорить правду!

От сильного толчка в грудь Холодов подался к стене. Боль в плече отозвалась во всем теле. Когда немец вернулся на свое место, Холодов добавил:

— Есть еще другой вариант... «Перебьем проклятых паразитов!» Будет вернее... не только полицаев касается.

— Молчать! — ринулся было к нему следователь, но сразу же остыл и присел в кресло.

— Это название вашей организации. Нам все известно! Ты возглавляешь подпольный райком. Три буквы — «ППП» — твои инициалы — Петр Петрович Петров...

Ему с трудом удалось ответить следователю усмешкой...

— А ведь верно. Пэ-ПэчПэ... Правда ваша. Мои инициалы. Я же говорил, что вы отлично владеете русским языком... Только совестью русской вам не овладеть.

— Молчать! Молчать! Я заткну тебе глотку! Телефонный звонок не смог заглушить голоса немца.

Ирэн сняла трубку и любезно поднесла ее оберштурмбан-фюреру. Молодой немец мгновенно смолк. Все его внимание было обращено к шефу.

— Зер гут... Зер гут... — коротко ответил в трубку оберштурмбанфюрер.

Молодой немец, видно, понял своего начальника, обменялся с ним двумя-тремя словами. Глаза Ирэн засветились довольным огоньком. Ей хотелось, чтобы шеф поскорее воспользовался давным-давно прибереженным козырем в игре с этим упрямым партизаном. Она положила перед собой чистый лист бумаги, как бы приготовилась записывать ответы арестованного.

— Еще раз требую... — прервал молчание следователь. — Назовите членов своего подпольного райкома, Холодов,

— ??

— Твое упорство не приведет к добру... Я требую сообщить немецкому командованию имена партизан, которые взорвали эшелон с оборудованием для Артемгрэса!

— ???

— Повторяю... Молчание не может привести к добру... Холодов переступил с ноги на ногу; вчера следователь не задавал ему подобных вопросов, сегодня немец, как говорится, решил пойти в лобовую атаку. Что ж? При всякой битве есть победитель и побежденный. Гестаповца интересует многое... Взрыв театра... Станция Каменоломня... Даже ребячьи буквы... «КШ», «ППП»... Но, по всему видать, этот разгоряченный гестаповец кое-что знает. На вопросы переводчицы он отвечал с подчеркнутой легкостью, перед немцем едва ли удастся повести двойную игру. Что бы ни произошло, но отказываться от лобовой атаки— значит признать себя побежденным. Нет! До последнего вздоха будет продолжаться битва, господин следователь...

— А разве признание облегчит мою участь? — спросил он и неловко поправил воротник спецовки. Теперь смотрел только на молодого немца. Ждал его ответа. Слышал, как учащенно колотилось сердце в груди.

— Конечно! — впервые блеснули глаза следователя. — Немецкое командование может ограничиться посылкой тебя на работу в Германию. Мы сохраним тебе жизнь... жизнь семьи, детей... В противном случае партизана ожидает расстрел... по законам военного времени. Твои сообщники уже арестованы. Они согласились выдать своего главаря, и этим сохранят собственные жизни.

В спокойствии немца таилась едва уловимая издевка. Он спросил про каких-то русских матросов, назвал их членами городской подпольной организации, толковал про недавний десант советских парашютистов. Сообщил, что в городе уже расстреляно две тысячи евреев, партизан, ком-мунистов, и здесь же заметил, что немецкое командование не желает открывать счет третьей тысяче головой самого секретаря подпольного райкома; при взаимном понимании »господин Холодов может оказать услугу местным властям, ему будет сохранена жизнь, если он, опытный горняк, ува-жаемый в городе человек, известный коммунист, примет достойное участие в восстановлении шахт.

— Вы посоветуйтесь об этом с самим Холодовым. Изловите его и узнайте его мнение... — словно невзначай прервал арестованный плавную речь немца.—А я Петр Петров... Простой человек...

Этого не могла стерпеть даже Ирэн. Ее карандаш упал на лист бумаги. Она поспешила объяснить ответ арестованного самому шефу. Тот забарабанил по столу пальцами. Кивнул следователю, и молодой немец сразу же выскочил из кабинета.

— Ваша дерзость беспредельна... Немыслима,— бросила Ирэн в сторону арестованного. — Вы даже не понимаете своего поступка. Собственноручно подписываете смертный приговор...

— Я все понимаю, фрау... —спокойно ответил Холодов.

Через минуту дверь кабинета широко распахнулась. На пороге выросло два полицая. Холодов поднял голову и собственным глазам не поверил: в дверях стоял дядя Микита, за ним — Никифор Алексеевич Фисунов, позади них чернели фуражки немцев.

Дядя Микита первым вошел в кабинет. Грудь старика едва прикрывали лохмотья рубашки. На его щеке виднелась глубокая ссадина. Он неловко опустил руку, старался плотнее держаться к своему товарищу. Фисунов тяжело дышал, облизывал окровавленные губы.

Полицаи, прищелкнув каблуками, удалились за дверь. И какая-то необъяснимая тишина вдруг заполнила собою весь кабинет, словно в нем не было ни немцев, ни этой чернокудрой переводчицы, ни трех друзей, встретившихся здесь так нежданно-негаданно.

— Что ж, по старинному русскому обычаю... — наконец-то нарушил тишину мягкий баритон следователя,— при встрече приятелям надо обменяться крепким рукопожатием. И я, и господин шеф, и фрау Ирэн счастливы присутствовать на такой торжественной встрече. Обменяйтесь рукопожатием, как друзья... как товарищи...

Холодов вспомнил давнюю привычку дяди Микиты: если у старика спокойно на душе, он лишним словом не обмолвится, похвалы не выскажет и только поднимет скобкой свою правую седеющую бровь. Они уже попривет-ствовали друг друга молчаливым, лишь одним им понятным взглядом. И оттого, что Фисунов припал грудью к дяде Миките, не сторонился механика шахты — тоже все было понятно; друзья — вместе, они готовы выдержать самые тягостные испытания. Взгляд Фисунова подтверждал эту догадку. Хотелось самому стоять рядом с товарищами. Он слышал дыхание каждого.

— Не желаете подать руки своему главарю? — вскочил следователь. — Вы знаете друг друга. Не знаете? Это ваш главарь! — указал он пальцем на Тимофея Холодова.

Вместо ответа дядя Микита отрицательно покачал головой.

— Я всех наших шахтинских людей наперечет знаю,— спокойно ответил старик. — И Холодова завсегда бы узнал. А этот парень не имеет с ним никакого сходства. Наш Тимофей Семенович постарше и ростом повыше...— Седеющая бровь дяди Микиты опять легла суровой скобкой.

— А ты подтверждаешь личность партизанского главаря? — тем же пытливым взглядом уставился следователь на Фисунова.

— Нет...

— Он Холодов

— Нет.

Немцы обменялись короткими фразами. На их лицах можно было прочитать недовольство и досаду. Ирэн закусила губу: ей казалось раньше, что верный козырь шефа разобьет все карты партизанского главаря. Но выходит, расчет Хильфсгота—пустая затея. Что же дальше? Она вытащила из папки бумажку, протянула ее следователю.

— Это твоя листовка?—спросил молодой немец Холодова и отдал ему страничку школьной тетради.— Читай, узнаешь?

По всем признакам листовка была написана рукой Александра. Хлебный мякиш еще оставался на трех уголках странички. Гестаповцы могли сорвать ее с забора.

«Значит, ребята действуют. Видимо, успели связаться с Евлаховым... Без его согласия братья не станут подписывать листовки от имени райкома,— невольно промелькнуло в мыслях Холодова. — Молодцы, братья Фомины!»

Он готов был вслух прочитать листовку, но едва ли немцы позволят ему это. Посмей он повторить первые призывные слова, и молодой немец сейчас же бросится к нему. Весточку от друзей должны увидеть и дядя Микита, и Никифор Алексеевич. Пусть они знают, что за решетками гестапо продолжается жизнь, борьба, на свободе действуют смелые товарищи...

— В первый раз вижу такую листовку,— сдерживая подступившее волнение, пожал плечами Холодов. — Наверное, другие арестованные помогут вам разобраться в этой бумаге... — И сразу же рванулся к товарищам.

— Назад!

— Не сметь! — неистово закричали немцы. Но было уже поздно. Листовку держал в своей руке дядя Микита. Первые слова успел прочитать Фисунов.

Молодой немец налетел на Холодова, отбросил его к окну. Тот вцепился в плечи немца, не хотел отпускать его от себя.

— Здесь все от моего имени написано...— вдруг послышался глуховатый голос дяди Микиты.—И напрасно вы измываетесь над человеком. Он же ясно сказал — ничего не знает...

Холодов отпустил от себя немца. Следователь подлетел к старику и выхватил у него листовку.

— А ты знаешь? — выпалил следователь.

— Я все знаю,— согласился дядя Микита.—В листовке точно сказано: «Перебьем проклятых полицаев». Она подписана нашим подпольным райкомом. А зачем же трепать душу этому невинному человеку? — кивнул он в сторону Холодова.

— Выгораживаешь своего главаря? Он секретарь райкома... бывший парторг шахты. Коммунист!

— Об этом его спрашивай, начальник,— с прежним спокойствием ответил следователю дядя Микита. — На своей шахте я каждого знаю. Парторг Холодов эвакуировался с семьей. Его нет в городе...

— А Петр Петрович Петров? — спросил немец, когда вновь уселся за столом. — Секретарь райкома действовал под этой фамилией. Нам все известно...

Дядя Микита прикрыл грудь лохмотьями рубахи. На сером, истомленном лице старика взбугрились тяжелые желваки. Он задержал правую ладонь на груди, глубоко вздохнул и тем же спокойным голосом промолвил:

— И в полиции я говорил и здесь скажу, господин начальник. Четвертый день надо мной измываетесь. Думаете угробить. Напрасно,— старик передохнул, ему трудно было произносить слова. — Гудков я... Никита Иванович. Коммунист. Служил матросом на броненосце «Потемкин». Царей бил и в городе остался для того, чтобы изничтожать всяческую фашистскую падаль. Ежели поймали меня— стреляйте. Только знайте, что я... я один значусь в партизанах под именем Петра Петровича Петрова. По моей указке писалась эта листовка. Я один за все в ответе...

— Врешь! Все врешь! — не выдержал следователь. — Я запрещаю тебе говорить,— строгим голосом крикнул он на дядю Микиту. Но старший немец почему-то покосился на следователя.

— Сам вынуждаешь меня, господин начальник... Я правду тебе и говорю,— осмелился закончить свою мысль старик. — На жизню я не обижаюсь. Хорошо ее прожил. Вволю уголька нарубал. Старики верно говорили: шахтер рубит со свечами, а смерть носит за плечами. И смерть я приму... Но зачем же двоих невинных людей отправлять со мною в могилу? Или моей смерти вам маловато?

Следователь уже не слушал старика. Он пошептался с тучным шефом, что-то приказал черноглазой переводчице. Ирэн мгновенно удалилась из кабинета.

«Милый, милый мой, Никита Иванович... друг мой верный. — Тимофей Холодов не мог отвести пристального взгляда от стариковского лица. Хмурая скобка правой брови опустилась над его заплывшим глазом. Губы сомкнулись, и было заметно, как перекатывались тугие желваки на щеках дяди Микиты.— Друг мой верный... Ты решил вызволить меня на свободу. Чтобы я встретился опять с товарищами... Я понимаю, понимаю тебя, Никита Иванович...»

Переводчица возвратилась в кабинет с Веркой Клюевой. Арестованные будто и не заметили ее появления. Дядя Микита легонько толкнул Фисунова, поднял глаза в сторону парторга.

— Господина шефа, мадам, интересует один вопрос,— обратилась Ирэн к Верке.— Вы знаете этих арестованных? — Ей доставляло удовольствие самой воспользоваться главным козырем Хильфсгота перед партизанами.

— Конечно, знаю...— Верка кивнула головой. Ее голос сначала сорвался на полуслове, но, заметив одобрительный взгляд Ирэн, она приободрилась, осмелела: — тот, что один стоит,— парторг шахты Холодов, а эти двое — его дружки, Гудков и Фисунов. Все они известные в городе коммунисты...

— Вы подтверждаете, что они являются членами подпольного райкома?

— Да, подтверждаю. На это есть у вас документ... По всему было видно, что шефа удовлетворили такие ответы. Он внимательно выслушал переводчицу, взмахом руки приказал Верке оставить кабинет. Дядя Микита шагнул вперед.

— У меня один вопрос имеется к этой б...— преградил он дорогу Верке, когда она проходила мимо него.

— Осторожней в выражениях,— стукнул кулаком следователь.— Всех вас уличили в ложных показаниях, и вы еще намерены...

— Оправдываться я не думаю, не перед кем мне оправдываться,— в голосе дяди Микиты вдруг проступила строгость.— Один вопрос имею к тебе, Верка... Ну, ежели немцы-фашисты народились на своей германской земле, так это мне понятно. А вот из какого яйца ты вылупилась, гадюка? И как тебя наша мать-землица терпит? А?

— Молчать! — вновь ударил кулаком по столу молодой немец.

Верка лишь неловко поправила свою косынку. Господин следователь и сам господин Хильфсгот разрешили ей покинуть кабинет — стоит ли отвечать на дерзость старика, которого ей никогда больше не доведется встретить? Она ответила на вопрос Ирэн. С нее достаточно. Хватит! Круто повернувшись, Верка даже не взглянула на арестованных, распахнула перед собой дверь.

В кабинет вбежали трое полицаев.

— Холодова в одиночку. Этих двоих — в общую...— приказал полицаям молодой немец.

Дядя Микита лишь теперь окинул пристальным взглядом широкие плечи своего Тимоньки. Оценил его спокойствие. Хотел улыбнуться на прощанье, но пересилил себя и тихо промолвил:

— Хорошо, гордо голову держишь, сынок... Прощай, Петр Петрович, однофамилец мой. Знал бы раньше тебя, в подпольщики принял бы. Жизни тебе, сынок...



2.

«Я не могу-не сказать об этом, мой друг-дневник. Нахожусь еще под впечатлением допроса секретаря подпольного райкома Холодова. Такого коммуниста я еще не встречала. Он обладает несказанной выдержкой, даже перед пропастью способен смотреть смерти в глаза. Когда знаешь, Что он — это ОН, трудно представить себе душевное состояние обреченного на смерть человека. А старик Гудков? Ведь он пытался все взять на себя, чтобы спасти главаря. Шеф настаивает на немедленном расстреле Холодова. Дэппэ говорит другое: он надеется узнать от руководителя шахтинских партизан самые ценные сведения, распутать весь клубок райкомовского подполья и лишь после этого покончить с Холодовым. У шефа с Эвальдом произошла крупная размолвка.

Сегодняшние события были не в пользу Дэппэ. Партизаны пытались обезоружить ночью охрану тюремного двора. Часового убили. К счастью, Василий Васильевич оказался в караульном помещении и вовремя поднял всех полицаев на ноги. Партизанский налет ликвидировали. Кажется, пристрелили одного партизана. Эта попытка освободить Холодова заставила перепуганного шефа немедленно поехать в Ростов, чтобы получить санкцию на расстрел секретаря райкома. Что-то будет?

Я понимаю обеспокоенность Дэппэ. Он умный оперработник. Расстрелять арестованного всегда можно. Надо добиться своего, а потом уже и пускать Холодова в расход. У меня голова идет кругом...»



3.

Один. Сам с собой. Один в одиночке. Камера смерт ников представляет узкую подвальную клетку, зажатую четырьмя кирпичными стенами — в длину пять шагов, в ширину — три шага. Блеклый свет едва-едва проступает из коридора. Переплеты железных прутьев, закрывающих единственное оконце, невозможно достать рукой. Темнота давит со всех сторон. Если стать спиной к двери, отойти от нее на полтора шага в глубину камеры, можно прощупать ладонью квадрат кирпичной кладки; вероятно, когда-то здесь выходило окно на улицу.

Тимофей Холодов запомнил, что на двери камеры виднелась крупная цифра 1, намалеванная белой масляной краской. Эта цифра как бы висела над неровным глазком, выдолбленным в средней доске двери. Когда спускался по крутой каменной лестнице подвала, сразу же уперся в дверь крайней камеры, на которой значилась такая же белесая цифра 2. Туда втолкнули дядю Микиту и Фисунова. Он еще с минуту постоял тогда в длинном под-слеповатом коридоре подвала. Стражник отстранил его от друзей, указал на цифру 1. Потом открыл скрипучую дверь одиночки и втолкнул Тимофея Холодова в камеру — ту самую, у которой пять шагов в длину и три шага в ширину.

Неровный деревянный пол пружинил под ногами Одна доска отзывалась ноющим скрипом. Тимофей Холодов старался обходить ее. Ему хотелось собраться с мыслями. Только внутренняя кирпичная стена отделяет его одиночку от общей камеры. Там, за стеною,— друзья-товарищи. Они вместе со всеми заключенными. Он—один. Сам с собою.

Долго ли держат гестаповцы смертников в своем каменном мешке? Час-другой? Сутки, двое? А. собственно говоря, какая разница? Густая, промозглая темнота подвала не поведает об этом. Она молчит. Вслушивается в неровное дыхание смертника. Приглушает шаги.

Под каблуком что-то хрустнуло. Тимофей Холодов нагнулся и взял с полу женский гребешок. Он раскололся на две равные части. Сразу и не смог составить их. Впервые ощутил слабость в непослушных пальцах. Даже с до-сады обругал себя.

Может, вчера, а может, сегодня этот гребешок принадлежал еще живому человеку. Нашей женщине-горожанке. Она позабыла его перед своим последним часом в этом каменном мешке. Или оставила его для того, чтобы люди, побывавшие вслед за нею в камере смертников, еще раз вспомнили о ней?

Каждому трудно расставаться с жизнью. Только сильные духом глядят ей прямо в лицо. Такие, как дядя Ми-кита, как Фисунов- Никифор Алексеевич. А может быть, и такие, как эта неизвестная горожанка? Верится, что не о своей гибели думала она, покидая камеру. Оставила привет товарищам. Холодный, одинокий гребешок.

Жизнь не под силу растоптать. Никому! Она рядом, за этой суровой кирпичной стеной. В продолжение жизни верит дядя Микита, верит Фисунов Никифор Алексеевич. И разве можно так легко распрощаться с людским миром?

Дядя Микита неспроста наговорил все на себя. Значит, надо действовать! Промедление, как говорят, смерти подобно. В его положении—тем более. Только на волю! Любыми средствами! Мертвая тишина камеры не сможет быть добрым помощником. Нет...

Он прислушался. По коридору размеренно вышагивал стражник. У полицая — тяжелые, подбитые металлическими пластинками каблуки сапог. На одном из них подковка позвякивала при каждом шаге, иной раз скребла по доске. Но вот стражник процокал по каменным ступенькам лестницы, вероятно, поднялся наверх из подвала.

Тимофей Холодов припал щекой к стене. Глухой перестук отозвался с противоположной стороны. Из общей камеры подавали знаки морзянкой. Невозможно было разобраться в них, тем более, что Холодову никогда не доводилось изучать телеграфной азбуки. Знал ли ее дядя Микита? Конечно, моряк-потемкинец должен был знать морзянку. Возможно, в общей камере отыскался такой человек, который умеет пользоваться ею.

А что произошло сегодня ночью? Почему во дворе слышались выстрелы? Не об этом ли ему пытаются рассказать заключенные общей камеры?

Чтобы как-то ответить на призывный стук соседей, он беспорядочно затопал ногами. Потом принялся бить кулаком по стене. Вновь прислушался. Теперь морзянка доносилась еще отчетливей. Что бы это значило?

— Ты живой, Петр Петрович? — вдруг раздался в коридоре голос дяди Микиты. Он долетел из дальнего угла.

Тимофей Холодов подскочил к двери, припал к глазку. По всей вероятности, дядя Микита улучил минутку, когда отлучился стражник, и подает голос через глазок своей камеры.

— Ты живой, Петрович?

— Живой... — выкрикнул в пустоту коридора Тимофей Холодов.

— Держись, сынок! Наши знают...

— Есть так держать! Я понял тебя, старик...

— Нас здесь много...

— Передавай привет товарищам...

Это был давным-давно обусловленный между ними сигнал к действию. Значит, старик неспроста произнес «держись, сынок!» Дядя Микита услышал его ответ: «Есть так держать!» Теперь надо идти на последний, решительный шаг... Товарищи ждут. Они верят ему и надеются...

В эту минуту полицейские подковки торопливо процокали по каменным ступенькам, скатились вниз подвала.

— От-ста-вить! — завопил полицай перед общей камерой.— Отойти от дверей! Прекратить разговоры! — Он подбежал к одиночке и гулко опустил на землю приклад винтовки. Долго сопел под дверью, но кричать на смертника не отважился.

Тимофей Холодов решил первым окликнуть полицая.

— Долго мне здесь сидеть? — спросил он через глазок.

— Своего часа дождешься. Спешить некуда...

— А мне надо спешить...

— Ишь, прыткий какой,— буркнул охранник и опять процокал подковкой в сторону общей камеры.

Там друзья, там дядя Микита. Десять-двенадцать шагов отделяют камеру № 1 от общей камеры. Узкий коридор не сможет приглушить человеческого голоса. Если крикнуть изо всей силы, его услышат товарищи, они поймут, что он жив, готов бороться до последней минуты.

— Зови начальство! — забарабанил в дверь Тимофей Холодов.—Слышишь? Зови начальство. Я требую!

Звонкая подковка задержалась у порога.

— А ну, перестань! — пригрозил смертнику полицай.

— Не перестану! Слышишь? Дверь разобью, а не перестану. Требую начальство, самого шефа!

— Они в отъезде,— попытался было объяснить полицай. — Другие на обеде... Што тебе надо?

— Начальство мне! Открой! Полицай только хмыкнул за дверью.

— Смертнику один раз дверь открывают. Твой черед еще не пришел...

— Открой, говорю! Требую начальство! — настойчиво забарабанил по доскам Тимофей Холодов. — Открой! Расшибу! Я признаваться буду...

Последние слова насторожили полицая. Недолго раздумывая, он побежал к выходу. Было слышно, как гулко захлопнулась верхняя подвальная дверь. И в ту же минуту из соседней камеры опять вылетел в коридор голос дяди Микиты:

— Петр Петрович! Держись!

— Есть так держать!

Охранник возвратился с другими полицаями. В коридоре слышались возбужденные голоса. По топоту сапог можно было понять, что там собралось не менее четырех-пяти стражников.

— Чего бушуешь?—спросил через дверь угрожающий голос.

— Откройте. На допрос хочу. Признаваться буду.

— Поздно теперь... Твоя песенка спета.

— Еще посмотрим. Открывай... — требовал Тимофей Холодов.

По голосу полицая он признал в нем начальника караула Ваньку Пискуна. Связка ключей звякнула за дверью.

— Отпирай, Залазин!—послышалось в коридоре. Это распоряжался Ванька Пискун. Чтобы не вызвать подозрения у полицаев, пришлось отойти в дальний угол. Первым переступил порог камеры низкорослый ста-рик — начальник тюрьмы. Он осветил помещение карманным фонариком. Убедился, что арестованный стоит Далеко от двери, смелее вошел в камеру. За ним протиснулись Ванька Пискун и еще двое полицаев.

— Бушуешь? — опять спросил начальник караула.

— На допрос веди. Я Холодов. Буду давать показания... Доложи начальству.

Его слова вызвали ехидную улыбку полицая. Ванька Пискун недоуменно развел руками.

— О чем же ты будешь говорить? — для интереса спросил он.

— Где наш склад оружия. Где партизанский отряд. Все скажу... —спокойно отвечал смертник.

— Это занятно. Одумался, значит, бестия... — хмыкнул в ладошку начальник тюрьмы. —Давно бы так...

— Поздно теперь... — понимающе заметил Ванька Пискун. — Твои бумаги, Тимка, составлены. Шеф уехал в Ростов. Мы ждем приговора... А што ты есть Холодов, каждому известно. Как ни верти хвостом, конец тебе. Пу-ля... Холодов не отстранял своего лица от яркого света фонарика. В мыслях было только одно— на волю! Лишь бы вырваться из этого каменного мешка. Он достал из кармана разломленный гребешок, положил его на ладонь.

— А я запомнил тебя. Пискун, понятливым парнем. Грушевским зубцом тебя считал,— скривил Холодов улыбку. — А ты как был дерьмо, так им и остался. Даже обыскать меня при аресте хорошенько не смог. Вот мой пароль, вот моя тайна... Видишь — гребешок1 Две половинки...

— Ну, вижу...

— Дура! Ничего ты не понимаешь,— со злобой бросил Холодов. — А еще в гестапо прислуживаешь. Да тебя отсюда надо гнать поганым метлом. На-чаль-ник... дерьмо ты! Убирайся подобру-поздорову от меня. Вон! Ничего я тебе не скажу...

— А ты не шебарши, не бунтуй... — отступил Ванька Пискун к порогу.—Ишь расхрабрился! Герой... А ну, взять его! Отобрать гребешок! — крикнул он полицаям.

Холодов не сопротивлялся. Сам отдал половинки гребешка начальнику тюрьмы. Тот с опаской осветил их фонариком, подал обе половинки Ваньке Пискуну. Потоптавшись в нерешительности у порога, полицай вышел в коридор. За ним удалились из камеры и остальные. Деревянная дверь гулко захлопнулась, и было слышно, как проскрипел тяжелый засов.

— Смотреть в оба! — послышался за дверью требовательный голос Ваньки Пискуна. Топот сапог стражников отступил в сторону общей камеры, поднялся по каменным ступенькам подвала — и смолк.

«В точку ли я попал? — остался со своими тревожными мыслями Тимофей Холодов. И здесь же обнадеживал самого себя: — В точку... Непременно в точку! Пискун не сможет утаить от немцев мою просьбу. Он найдет сейчас следователя. Покажет ему гребешок... Скажет про склад оружия Если все пойдет хорошо — план побега удастся. Немцы не смогут отказаться от нового допроса».

Не давало покоя лишь одно тягостное обстоятельство — разговор с Ванькой Пискуном могли услышать заключенные общей камеры. Люди сразу же скажут — Холодов струсил. Он согласился выдать немцам партизанскую тайну. Нет, не струсил! Немцы теперь все одно знают, кто он.

Надо спасать дядю Микиту, Фисунова. Всю ответственность взять на себя. После друзья все поймут! Если потребуется — они разъяснят людям правду. Так надо! -

Темная, душная камера словно раздвинулась. Он припал щекой к стене общей камеры. Издалека доносилось размеренное перестукивание. Оно спокойное, нетребовательное. Но разве возможно разобраться в этих непонят-ных сигналах? Становилось ясным одно — если друзья услышали и поняли его, они стремятся приободрить, высказать товарищу доброе напутствие.

Ждать пришлось недолго.

Дробный топот сапог опять заполнил тюремный коридор. Тяжелый засов вновь проскрипел за дверью. И дверь камеры распахнулась.

— На выход! — раздалась зычная команда Ваньки Пискуна.

В эту минуту из общей камеры донесся призывный напев:

Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе...

— Замолчать! Прекратить песню! —забарабанил Ванька Пискун тяжелыми кулаками в дверь общей камеры. Но одинокий мужской голос подхватили другие голоса. Холодов различил в одном из них хрипловатый басок дяди Микиты. Начальник тюрьмы неистово закричал на людей, требовал прекратить песню. А песня не умолкала. Она слышалась еще и на верхних ступеньках.

«Товарищи поняли меня, помяли...»—с радостью подумал Тимофей Холодов, оставляя за собой последнюю ступеньку. Он жадно вдохнул пьянящий воздух, на мгновение закрыл глаза и почувствовал, как утреннее солнце обожгло лицо своими лучами. Хотелось запомнить голубой простор неба, зеленую листву могучего тополя, одиноко стоявшего под стеною кирпичного дома.

Его провели в большой кабинет. В новом, еще незнакомом помещении находились черноглазая переводчица и два немецких офицера. Как помнится, Ирэн называла одного немца господином Дэппэ. После первого допроса Хо-лодов не встречался с ним. Второй немец, по всей вероятности, был следователем. Если шеф гестапо действительно уехал в Ростов, значит, придется вести разговор с его заместителем. И с новым следователем. Что ж, это к лучшему...

— Мне доложил господин начальник караула...— обратился к нему Дэппэ, когда Ванька Пискун прикрыл за собой дверь.— Вы желал дополнять свои показания. Вы отказался от упорства?

— Совершенно точно...

— Вы Холодов? —спросил его тут же следователь.

— Да. Я Холодов.

— Вы Петр Петрович Петров?

— Да. Это моя партизанская кличка...

— Вы секретарь подпольного райкома?

— Да.

— Это-то отшень корошо... От-шень,— одобрительно заметил Дэппэ.

Следователь записывал каждый ответ арестованного. Он свободно владел русским языком. Спросил о семье, о последнем месте работы.

— Где же это вы так наловчились говорить по-нашему? — между прочим спросил Холодов у следователя.

— Как ни странно, я родился в России.

— Из каких мест будете?

— Я уроженец города Воронежа...

— Земляк, значит...— Холодов удивленно посмотрел на немца.— Воронеж я прекрасно знаю. Где же вы там проживали?

Встретить такого «земляка» Холодов никогда не ожидал, тем более при тех обстоятельствах, в которых он сейчас находился. Немцу, видно, и самому хотелось расположить арестованного; откровенность при допросе всегда помогает уяснить истину.

— Если помните...— заморгал следователь глазами,— на одной из площадей города стоит памятник вашему русскому поэту Никитину. Напротив него — театр. Площадь небольшая. Если смотреть от памятника к реке, по левую сторону от Никитина, на Дворянской улице, двухэтажное здание. Это был магазин моего отца. «Фосс и компания», колбасные изделия...

«Значит, ты, сукин сын, еще не ходил по Воронежу во время этой войны...— догадался Холодов.— Вероятно, город еще не захватили немцы... Памятник Никитину уже давным-давно перенесен в Кольцовский сквер... Ты и не знаешь... А дом твоего отца помню. В тридцатых годах там неподалеку был «Торгсин». Потом — галантерея. Вот, значит, какой ты «земляк», собачья твоя душа...»

— И когда ж вы уехали из Воронежа? — полюбопытствовал Холодов.

— Было это давно. Я еще мальчонкой бегал. В девятнадцатом году, когда из Воронежа уходила освободительная армия генерала Мамонтова. Вместе с родителями я уехал тогда в Германию...

«Улепетывал, значит... От самого товарища Буденного. Здорово тогда вас, гадов, шарахнула Первая Конная. А теперь вот встретились...»

Расспрашивать больше ни о чем не хотелось. Холодов искоса смотрел на немца: истории, видать, суждено повториться — торгаш-отец выколачивал когда-то русскую деньгу, а его сынок продался гитлеровцам и теперь вот припожаловал на нашу землю, чтобы истреблять мирных людей.

— Что ж, господин «земляк», спрашивай! —- пересилил себя Тимофей Холодов.—Нынче твой верх... Я готов отвечать на твои вопросы.

К его удивлению, Дэппэ выпроводил следователя из кабинета.

Ирэн успела положить перед шефом две половинки загадочного гребешка. В ее глазах затаилось нескрываемое любопытство. Она уже не предполагала встретиться с упрямым, несговорчивым партизаном. Неужели смертник откроет все свои тайны? Уверенность оберштурмбанфюрера покорила Ирэн; Дэппэ всегда видит дальше самого шефа, он, конечно, неспроста решил лично допросить партизанского главаря, не посмотрел на то, что холодовская фамилия еще вчера была занесена в списки смертников. Истина, тайна подполья — прежде всего...

— Ваш гребень... гребешок?—спросил Дэппэ и любезно указал арестованному на стул. — Садитесь... Отдохните. Ваш гребень-гребешок?

— Мой.

— Его носит фрау... женщина... — заметила в свою очередь Ирэн.

— Это ничего не значит,— усмехнулся Холодов. — В нем большая тайна... Тайна всего нашего подполья.

— Какая?

Дэппэ не торопил с ответом. Он открыл свой кожаный портсигар, предложил закурить. Сам поднес собеседнику зажженную спичку. По горьковатому привкусу табачного дымка Холодов признал в папиросе любимый ростовский «Беломор». Он мог двумя-тремя затяжками выкурить всю папиросу, но решил продлить это неожиданное удовольствие.

— Я отшень внимательно хочу слушать вас, господин Холёдоф,— как бы напомнил Дэппэ о своем вопросе.

— Пожалуйста... Я увлекся. Давно не курил наших русских папирос. Нравятся они вам? — в том же непринужденном тоне спросил Холодов.

— Отшень. Россия богатый страна... — подтвердил Дэппэ. — Но будем конкретны... Какая тайна хранит ваш гребень-гребешок?

Холодов понимал: игра не может быть бесконечной. Если натянуть любую нитку в полную силу, она непременно оборвется.

— Большая тайна в этом гребешке,— вновь подтвердил он. — Это — партизанский пароль. Здесь две половинки. Их можно составить в одно целое. Но у каждого руководителя наших подпольных групп имеются такие двойники. Чтобы быть уверенным, что наш подпольщик встречается с настоящим партизаном, а не с предателем, он просит показать ему этот пароль. Приставит один кусок к другому — и все ясно. Такая конспирация предотвращает провал. Поэтому вам и не удается ликвидировать подполье коммунистов в городе...

Глаза Дэппэ блеснули довольным огоньком.

— Эт-то отшень интересно. Феноменально! — оживился он. — Вы сообщите нам адреса партизан?

— За большую награду... Сообщу..

— Ваша цена? Гросс сумма

— Жизнь...

— О! Майн гот, эт-то в наших руках,— воскликнул Дэппэ и потер свои розовые ладошки.

Холодов предупредительно заметил немцу:

— Наличие адресов, известных мне, ничего существенного вам не даст. Я помогу вам в более важном деле.

— О-о-о?

— Да, да... В более секретном деле. Если вы уничтожите подпольные явки, они вновь появятся в других местах. Таким способом партизан невозможно ликвидировать в городе. Их тысячи... Они изменят методы конспирации... Указательным пальцем Холодов легонько сбил пепел с папиросы. Он не смотрел на немца. Но внутренне ощущал, что Дэппэ следит за каждым его движением. Только бы не выдать себя, оставаться спокойным! Убедить немца в собственной прямоте и откровенности. Неосторожный, искоса брошенный взгляд, крутой поворот головы, вздрогнувшая бровь — могут прекратить игру. А ее надо продолжить до конца, до полной удачи.

— О, я благодарю Ирэн! — опять оживился Дэппэ. — Она отшень умно спросила... Что же вы, господин Холё-доф, предлагаете?

— Ликвидировать главный склад оружия всех партизан,— в голосе арестованного слышались только уверенность и спокойствие.

Дэппэ опять потер свои розовые ладошки.

— Ваша цена? Гросс-сумма?

— Жизнь...

— Вы не оригинален, майн гот! — при этом возгласе Дэппэ даже улыбнулся. — За гребень-гребешок — жизнь, за склад оружий — жизнь... Фюрер наградит тебя восточной медалью. За усердие... Мы сохраним тебя для семьи, для детей...

Окурок, к сожалению, весь истлел, и Холодов раздавил его в пепельнице. И заметил — пальцы вздрогнули. Откуда-то подступивший холодок пронизал все тело. Чтобы скрыть дрожь пальцев, он сжал их в тугой кулак, опустил руки под стол.

— Вас, конечно, интересует, где склад?—спокойно спросил он немца.

— От-шень...

— За городом. В одном хуторе. Можете верить мне, я точно укажу вам место. При условии, если вы поедете вместе со мной.

Нить разговора была теперь натянута до предела. Это понимал и Холодов. Он сосредоточенно смотрел на немца. Брови оберштурмбанфюрера вытянулись в одну ровную полоску. Две неглубокие складки пролегли на его высоком лбу. Губы немца сомкнулись. Все лицо выражало озабоченность.

Таким нерешительным человеком Ирэн впервые видела заместителя шефа. Она верила, что Дэппэ использует в своих целях признания Холодова. Эвальд отбросит к черту вчерашнюю размолвку с шефом! Удача сама шла в руки заместителя шефа. Дэппэ едва ли не воспользуется счастливой возможностью. Он докажет, что был прав, сам уничтожит партизанское гнездо. Оставит шефа в дураках и обязательно получит Железный крест с лавровым листом за ликвидацию шахтинского подполья.

— Я согласен,— наконец-то сказал Дэппэ. Он вытер вспотевшее лицо белым шелковым платком. — Я согласен. Далекий путь? Вифиль километр?— спросил он после глубокого вздоха.

— На машине — два часа езды,— спокойно ответил Холодов.

— Дислокация? Место?

— Об этом я скажу в машине. Ехать по направлению Семикаракорской станицы. Через Грушевку, мимо моей шахты.

Дэппэ по-своему оценил предусмотрительность собеседника.

— Вы отшень хитрый, господин Холёдоф. Но жизнь тоже хитрая штука, майн гот! Я верно понял — жизнь вам дорога? При побеге — пуля в лоб,— предупредил Дэппэ.— Я прикажу взять надежный охранение. Я беру большой, гросс ответственность на свой голёву. Вы отшень корошо понимайт меня?

— Понимаю,-— только и смог вымолвить Тимофей Холодов.



4.

В легковую машину посадили двух полицаев. Между ними — арестованного. Дэппэ уселся рядом с шофером. Перед тем как выехать из тюремного двора, немец приказал полицаям:

— Смотрите в оба... — и здесь же погрозил пистолетом в сторону Тимофея Холодова.

За легковой машиной из ворот выехала полуторка. В ней — не менее десятка полицаев, вооруженных винтовками и автоматами. Их приглушенные голоса смолкли, как только машины двинулись в путь.

Сидевшие рядом полицаи сначала цепко сжимали локти арестованного. Холодов расслабил плечи, откинул голову на спинку задней подушки и, казалось, безучастно смотрел перед собой. Мимо ветрового стекла мелькали изгороди палисадников, крыши одноэтажных домиков. Потом машина свернула на Советскую улицу, выехала к базару и помчалась вниз, к Грушевскому мосту. Полицай, сидевший слева, через несколько минут начал клевать носом. Другой охранник вытащил руку из-под локтя арестованного, обхватил обеими ладонями ствол автомата. Он недовольно смотрел на сонливое лицо своего дружка. Машина уже оставила позади себя окраинные домики города, выскочила на взгорок, легко осилила его и устремилась в сторону рабочего поселка.

Сколько раз Тимофею Холодову приходилось вышагивать этой знакомой дорогой! Сейчас по правую сторону промелькнет насыпь террикона родной шахты имени Воровского. Красноталый выступ его подножия уже виднеется вдалеке. Развилка дороги свернет к поселку — там прошла долгая жизнь, остались радости и надежды, друзья-товарищи, осиротевшая квартира, добрые воспоминания.

Теперь думалось о другом. Сосредоточенное молчание сидевшего впереди немца казалось зловещим. Если Дэппэ согласился на дальнюю поездку, значит, гестаповец уверен в ее успехе. Как бы хотелось, чтобы немцы сделали вынужденную остановку в степи. Неужели у них не сло-мается машина? Проклятый мотор работает исправно. Машина уже выскочила на главную Семикаракорскую дорогу; рабочий поселок остался позади. Встречный ветер свистит за стеклами. Дэппэ, конечно, предусмотрел все: и посадил его, Тимофея Холодова, между двумя автоматчиками, и позаботился об усиленной охране. При такой обстановке думать о побеге в пути не имеет никакого смысла. Без оружия едва ли удастся вырваться от немца...

Тот самый пистолет, который он оставил в хуторе Кузнецовском под застрехой уборной, не выходил из головы.

— Мы едем верно, господин Холёдоф? — наконец-то обернулся Дэппэ.

— Совершенно верно...

Полицаи переглянулись между собой. Голос шефа насторожил обоих, и они опять стиснули локти арестованного.

— Конечный пункт? — через минуту спросил Дэппэ.

— Хутор Кузнецовский...

— О, зер гут! Вы настоящий хозяин слова. Я доволен вами, господин Холёдоф. Хутор Кузнецовский мне отшень знакомый. Это ваш штаб-квартир?

—- Да... Мы едем правильной дорогой.

— Зер гут! Зер гут!—лицо Дэппэ просияло довольной улыбкой. Он достал из кармана портсигар и предложил папиросы одному Холодову. Заметив, что его руки сдерживают полицаи, Дэппэ хмуро посмотрел на охранников. — Отпустите. Я верю господину секретарю райкома...

— Благодарю за внимание... — И Холодов протянул руку к портсигару.

Вскоре в машине поплыли густые хлопья табачного дыма. Немец открыл около себя ветровое оконце. Свежий воздух мгновенно разогнал серую дымку.

Ехали опять молча. Доверительное отношение шефа к арестованному, видать, пришлось по душе полицаям. Один из них свободно откинул голову к подушке, другой рассматривал придорожные кустарники, далекие скирды. Тимофей Холодов на минуту закрыл глаза. Тревожные мысли не давали покоя.

«Только бы сохранился пистолет. Как хорошо, что не оставил его во дворе мирошника. Старик будет вне подозрения. Хозяина уборной, конечно, схватят, его могут расстрелять за связь с партизанами. Мирошник говорил, что этот сосед прислуживает немцам. Значит, одной поганой собакой будет меньше на хуторе... Это — хорошо! Только бы сохранился пистолет под застрехой».

Солнце уже клонилось к закату. Длинная тень машины бежала впереди, прикрывала собой дорожные выбоины, заслоняла серебристые озерца придорожных лужиц.

До хутора Кузнецовского оставалось еще километров пятнадцать-двадцать. Если указать дальнюю, объезжую дорогу — в хутор можно приехать затемно. Дэппэ, вероятно, бывал в Кузнецовском и едва ли согласится колесить проселочным путем. Вечерние сумерки смогли бы облег-чить побег, но стоит ли надеяться только на темноту?

— Скоро есть Кузнецовский?—вновь спросил Дэппэ.

— Теперь скоро... — отозвался на его голос один из полицаев.

Значит, и охранники знают дорогу к хутору. Как хорошо, что он не поспешил со своим нелепым предложением. Одно опрометчивое замечание, и Дэппэ услышал бы настороженность в его голосе. Надо ждать. Ждать и надеяться. Надеяться и ждать. Пусть проклятый мотор мчит эти быстрые колеса по колдобинам степной дороги. Пусть мелькают за открытым оконцем кустарники чертополоха, полынь-травы. Может быть, ты в последний раз видишь степное раздолье, Тимофей Холодов!

— Говорят, после дождя мосток перед хутором размыло,— вдруг сказал полицай.

— Ничего, проедем,— успокоил его второй охранник. Полицаи крепко стиснули автоматы в руках.

Дэппэ опять закурил, но на этот раз не предложил папиросу арестованному.

«Нервничает. Готовится...» — невольно подумал Холодов.

Первые хуторские левады показались сразу же, как только машина выскочила на крутой взгорок. Отсюда виднелась черная, высокая труба паровой мельницы. Она одиноко возвышалась над зеленым разливом хуторских садов.

Дэппэ приказал остановить машину.

— В какой стороне будем ехать, господин Холёдоф?

— Прямо... К мельнице. Я укажу подворье... Дождавшись полуторку, легковая машина повела ее к хутору. У крайних плетней, невесть откуда, появились беспокойные собаки, они сначала бросились наперерез, под колеса, затем в испуге шарахались от машины. Хуторские бабы, заметив вооруженных полицаев, хлопали калитками, прятались под высокими плетнями.

— Сворачивайте налево... — попросил шофера Холодов, когда впереди выросло здание паровой мельницы.

Кривая, заросшая бурьяном улочка вела к подворью мирошника. Не доезжая шагов двадцати до стариковского куреня, легковая машина остановилась напротив соседнего плетня.

— Здесь? — строго спросил Дэппэ.

— Неподалеку отсюда,— спокойно объяснил Холодов. —Машина к нашему складу не подъедет. Надо пешком подниматься наверх, через сады.

Немец первым оставил машину. Подоспевшая полуторка заскрипела тормозами. Словно по команде, сидевшие в кузове полицаи высыпали на землю. Холодов и не заметил, как охранники распахнули перед ним дверцу, приказали выходить.

Не разгибая спины, он ступил на землю.

— Веди нас,— приказал Дэппэ.

— Ой, не могу, господин начальник. Растрясло меня Сил моих нет...—схватился за живот Холодов и присел к траве. — Повремените минутку... Я в нужник забегу... Всего меня растрясло в дороге.

Стоявшие рядом полицаи отозвались дружным хохотом.

— Смотри, в штаны еще наложишь...

— Перелякался, подлюка...

— Со страху небось...

— Тонкая кишка, видать, ослабла...

На лице Дэппэ тоже скользнула ехидная улыбка. Он кивнул ближним полицаям:

— Возьмите его... Только — шнель, шнель! Быстро!

Громкий смех проводил арестованного до самой калитки. Один дюжий детина шел впереди, двое других подталкивали Холодова прикладами. Выбежавшая из чулана хозяйка всплеснула руками и мгновенно скрылась.

— Снимай штаны на ходу! — сочувственно заметил басовитый голос полицая, когда подошли к уборной.

— Да я в один момент... Со всяким бывает... Холодов торопливо прикрыл за собой дверь. Через ее узкие расщелины было видно, как полицаи расположились неподалеку, застыли в ожидании.

Рука невольно потянулась к застрехе. Выхватив пучок соломы из-под крыши, он увидел знакомый сверток. Захо-ронка оказалась на месте. Полотенце было влажным: видать, и в этих местах недавно прошли дожди. Еще не верилось, что пистолет лежит в собственных ладонях.

«Все! Теперь все!» — промелькнуло в мыслях и словно обожгло голову.

Через просвет задней стенки проглядывалась узкая улочка. Там — Дэппэ, машины, полицаи. Немец стоит спиной к плетню. Он курит Он ждет. Трое охранников по-прежнему топчутся во дворе, переступают с ноги на ногу. Они тоже ждут. Если полыхнуть из своего укрытия по одному — двое других успеют прострочить уборную автоматной очередью. Доски не спасут от пуль. Нет...

— Ты скоро там? — послышался вдруг басовитый голос полицая.

— Не торопи, станишник... — натужно отозвался Холодов.

Этого дюжего детину он решил уложить первым.

Патронов хватит на каждого. Бежать надо напрямик, через сады, соседскими дворками, потом — через заросли подсолнуха, к леску и дальше — в затемненную вечернюю степь... Иного пути нет! Позади — Дэппэ, полицаи. За спиной — только смерть.

— Ишь, засиделся... — недовольно хмыкнул дюжий полицай, что стоял напротив двери.

— Успеется... — ответил ему другой. — Шеф молчит, и ты молчи. Пускай дядька управится со своей нуждою... Небось я переобуться сумею. Портянка подвернулась.

— Действуй...

Холодов дождался, когда второй полицай сядет на землю. Вот он положил рядом с собой автомат, стянул сапог, освободил ногу от портянки.

Прицелившись через щель в стоявшего неподалеку дюжего полицая, Холодов широко распахнул дверь.

— Получай, гадина! — выскочил он из своего укрытия. Первый выстрел сразу же свалил полицая на землю. Он мешком рухнул в траву. Второй удар бойка дал осечку. Третий — тоже. Осечка! Опять осечка!

В сумятице Холодов шмыгнул между кустами. Над головой просвистела автоматная очередь и заставила пригнуться к земле. Он хотел рвануться вперед, но в это мгновение тяжелая туша свалилась на него и чьи-то цепкие руки сдавили горло.

Больше он ничего не слышал...



5.

Что произошло с ним потом, Тимофей Холодов не мог представить. Одно зловещее слово — «осечка!» — осталось в памяти. В этом слове было все: и огненная боль во всем теле, и красноватая лужа на полу, и топот ног. и крики немцев, и скрученные за спиной руки Стоило открыть глаза, как новый град ударов сыпался на голову, на плечи. Тяжелые полицейские сапоги били по ребрам, топтали грудь. Его уже не поднимали с полу. Он терял сознание и проваливался в какую-то темную пропасть. Потом опять слышал удары и не ощущал боли. Ему казалось, что некоторые удары даже светятся в темноте; они вспыхивают где-то возле глаз голубыми болотными огоньками и гут же гаснут.

Кто-то окатил его холодной, водой. Он успел открыть рот и почувствовал на губах живительные капельки. Глаза не открывались. Вокруг по-прежнему блуждала темнота. Наконец-то он различил в людском гомоне и топоте голос Дэппэ. Потом услышал ругань шефа Хильфсгота. Конечно, его опять доставили в кабинет начальника гестапо. Болотная темнота отступила прочь, и теперь в глаза бил яркий свет настольной лампы.

«Осечка! Осечка! — вновь и вновь будоражило мысли зловещее слово.— Неужели это... конец? Нет... Это—• осечка...».

— Он смотрит... Живой...— послышался чей-то глуховатый голос.

— Давай еще воды. Не скупись.

— Есть!

Ледяной поток опять бросился на него, окатил с ног до головы и обжег ссадины на лице. По всему телу пробежал беспокойный холодок, но через мгновение он почувствовал нестерпимый жар в висках, в горле. Казалось, что его бросили на раскаленные угли, и все тело заполыхало беспощадным пламенем.

— Корчится. Отходит, подлюга...— вновь отозвался тот же глуховатый голос.— Может, еще одну цибарку истратить на него?

— Довольно. Он будет гутарить...

— Заставим...

Около самого виска клацнули металлом. Холодные щипцы захватили пучок волос и потянули их кверху. От боли он не смог вскрикнуть, только пересилил себя и поднял глаза.

— Чует, стерва... Значит, живой еще. За своего Андрюху я из него все волосинки повыдергаю...

Он наконец-то широко открыл глаза. Перед ним склонился тот самый полицай, который управлялся в Кузнецовском с портянками. Перекошенное злобой лицо было изъедено мелкими рябинками. Эти рваные ноздри он ви-дел перед собой еще на хуторе, когда отбивался во дворе от полицая.

— Что ж медлишь? Дергай! — каким-то не своим голосом прохрипел полицаю Холодов.

— И дерну!.. Не испужаюсь тебя, убивец... Андрюху моего пристрелил в саду, а теперь на меня кричишь? — замахнулся на него полицай, но щипцы все же отвел в сторону.

Немцы о чем-то говорили между собой. Только сейчас Холодов заметил в углу темно-бордовое платье Ирэн. Значит, и она здесь — все видит, все слушает. Сомнений не было: он в гестапо, лежит на полу, его успели привезти в Шахты. Хутор Кузнецовский остался позади, как промелькнувшая надежда на спасение.

Что же дальше? Осечка... План побега рухнул. Шеф гестапо возвратился из Ростова. В руках Хильфсгота — приговор. Смерть. Сегодня? Завтра? Сейчас? Если полыхает на столе яркая лампа, значит, за окном ночь. Поблекшие звезды в небе и — темень... Там или здесь, но только одно — смерть... Она стоит рядом. Неважно, во что она одета — в темно-бордовое платье этой девицы или в суконный зипун полицая, в китель шефа гестапо или в зеленоватый мундир Дэппэ, Ей одно проклятое имя — смерть.

Голова шла кругом. Потолок кабинета иной раз отступал, потом, казалось, падал с далекой высоты. И тогда наклонялись стены кабинета, двоились оконные рамы. Если бы еще одну цибарку воды догадались эти хмурые живые существа выплеснуть на него. Он бы успел поймать хотя бы один-единственный глоток, утолить жажду. Но они, эти хмурые существа, стоят и молча смотрят на него, чего-то ждут.

— Я отшень хотел бы дослушать твою сказку про партизанский склад оружий, коммунист Холёдоф,— первым подал голос Дэппэ.-— Или ты придумал договорить ее на том свете? Почему молчишь, партизан? Я хочу слушать твой сказку...

— Да. Я доскажу ее вам. Всем! И тебе, и этому рябому, и этой гадине... в шикарном платье... И самому главному твоему шефу.— Он говорил медленно, с трудом произносил каждое слово, но его почему-то слушали и не думали останавливать.— У меня произошла осечка. Я бы не одного гада уложил из пистолета. И убежал бы...

— Куда же? —с подчеркнутым спокойствием спросил Дэппэ.— К своим бандитам?

— К друзьям... К советским людям.

— О майн гот, ты большой чудак... гросс фантаст! Твоя сказка кончилась. Приговор подписан.— В голосе Дэппэ послышалась строгая предупредительность,— Но мы деловые люди. Мой шеф надеется, что ты откажешься от фантастики... Расскажи нам о настоящем складе оружий, дай списки... Много главарей партизан? Армия фюрера сильна, но она не пренебрегает любой помощью. Ты русский человек... Хочешь жить на этом свете... Зачем же находить себе собственный могила? Подумай... Я отшень корошо понималь тебя...

Тимофей Холодов с трудом поднял голову. Локти скользнули по мокрой доске, но он все же нашел опору в плече.

— Я все продумал. Стреляйте!—крикнул изо всей силы Холодов. Ему хотелось крикнуть еще громче, так, чтобы его голос услышали товарищи в подвале. Они — там, в подземелье. Друзья должны понять этот последний крик.—Стреляйте! Я ничего вам не скажу. Горжусь своей смертью! Я солдат великой партии коммунистов! Стреляйте, гады! Всех нас не перестреляете. Красная Армия вернется в наш родной город! Стреляйте! Победа будет за нами! Вы найдете свою погибель на нашей земле, проклятые паразиты!

Хильфсгот не дослушал перевода Ирэн. Шеф оттолкнул ее от себя. Стал кричать на заместителя, затопал ногами Выхватил из рук полицая железные щипцы, толкнул его в дверь и подскочил к распластанному телу смертника. Первый удар щипцами он обрушил на его плечи, оглушил голову вторым ударом. Сразу отшатнулся и стряхнул со своей руки сгусток крови. Потом вырвал один, другой пучок на висках партизана и, выпучив глаза, отбросил щипцы в угол.

— Вниз! В одиночку! — завопил он на Дэппэ. — Я прекращаю ваши эксперименты, Эвальд! Приговор подписан. В расход! Завтра, утром! И его и всех ваших матросов!

Только один Тимофей Холодов не понял, что завтрашнее утро будет его последним рассветом. Он уже ничего не слышал. Густая кровь стекала с виска на пол. Пальцы его хватали воздух...

<< Назад

Вперёд >>