1.
Каждый день Клавдия Чугай приходила к воротам гестапо. Часовые уже приметили ее. Передачу не принимали. Отгоняли от ворот и грозились арестом.
Дома Клавдия не рассказывала о своих горестях. Наоборот, мужу объявила, что видится утрами с Тимофеем Семеновичем, разговаривает с ним; зять просил не беспокоиться о его судьбе, все обойдется к лучшему, против него нет никаких улик. Тимофея Семеновича, может, отправят на земляные работы или пошлют восстанавливать шахты. Сама Клавдия была уверена, что неотвратимая беда может наступить каждое утро. К двенадцати часам из ворот гестапо выезжает черный грузовик: в нем люди-смертники. От знакомого полицая она прослышала, что этих людей вывозят к противотанковым рвам под Каменоломню и там расстреливают.
Надеяться на свидание с Тимофеем Семеновичем было невозможно. Хотелось увидеть его хотя бы одним глазком, пусть через калитку, во дворе тюрьмы, но лишь бы увидеть. После того как Ванька Семизор объявил, что Холодова посадили в одиночку, она поняла — конец. Это все...
— Мне бы хоть на Тимоньку взглянуть. Не чужой он мне, родная кровинка...
— Не увидишь, Чугаиха, ты его. В Германию зятька отправят.
— Разреши хоть свидеться...
Но полицай лишь хмыкнул в ответ, сплюнул на землю и закрыл калитку. После этого Клавдия не стала появляться у ворот гестапо. Про Германию полицай сказал только для того, чтобы она не приходила, не расспрашивала. В одиночке Тимофея Семеновича держать долго не станут — это ясно. С остальными смертниками Тимоньку повезут под станцию Каменоломня. Тоже ясно. Только когда? В какой день? Может, нынче> а может, завтра.
Сегодняшним утром, уходя из дому, Клавдия сказала мужу:
— Пойду. Говорили, что нонче будут отправлять наших мужиков на работы. Хоть помахаю рукой Тимоньке... Может, какое слово от него услышу...
В город не пошла. Через поселок Красинской шахты спустилась к Поповке. Тихими, безлюдными улочками хутора вышла к огородам пристанционных жителей. Ноги не слушались. Переступала по выжженной солнцем траве и ничего не замечала вокруг. В мыслях было одно — отыскать тот страшный противотанковый ров, к которому пригонят гестаповский грузовик.
Надеяться на спасение Тимофея Семеновича теперь не приходилось. Что с того, что она показывала Тимонькины записки Ольге Мешковой? Подруга исполнила ее просьбу, сообщила об аресте товарищам. Ночной налет на тюрьму, как сказывала потом Оленька, не принес успеха. Жители успели убрать на огородах картошку, кабачки, помидоры. Пожухлые плети огуречной огудины прикрывали землю. И только заросли кукурузы шумели на ветру, поблескивали хилыми листьями. Клавдия облюбовала на взгорке густой участок кукурузы, решила передохнуть в тени. Отсюда просматривалась шоссейная дорога, убегающая к Ростову: по ней мчались военные грузовики, тихо плелись одинокие пешеходы. Противотанкового рва в этой стороне не было; его свежую насыпь Клавдия сразу бы увидела на зеленой лужайке.
Опасаясь быть замеченной с дороги, Клавдия поползла поглубже в заросли. Делянка кукурузы обогнула пригорок и остановилась на крутом обрыве балки. Здесь крайние стебли полегли от ветра. Прямо перед собой, метрах в пятнадцати, Клавдия увидела длинную насыпь глины. В глазах потемнело. Она едва-едва сдвинулась с места. Потом припала грудью к земле и не могла уже оторвать своего взгляда от желтой насыпи. Противотанковый ров показывал лишь одну высокую стену, другую никак нельзя было разглядеть, ее закрывала выброшенная наверх глина. Насыпь тянулась метров на двести, если не больше. На ее противоположной стороне виднелась истоптанная лужайка, там стенки рва были нарушены. К самой лужайке подбегал след от машины.
«Значит... тут... Сюда они привозят... людей»,—обожгла голову страшная догадка.
Клавдии казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди и она уже не сможет подняться с этой молчаливой, иссушенной ветром земли. Руки обхватили холодные стебли, и ей не под силу разжать занемевшие пальцы. «Значит... здесь.... тут... Господи...»
В какое-то мгновение Клавдия услышала отдаленный рокот мотора. Потом из ложбины поднялась черная кабина грузовика. Позади него — легковая машина темно-синего цвета. Клавдия невольно отползла от обрыва, притаилась в густых зарослях. Вытоптанную на краю рва лужайку она не теряла из виду.
Легковая машина вдруг вырвалась вперед и помчалась к лужайке. Вскоре из нее вышел высокий немец, он отряхнул руками свои галифе, о чем-то распорядился подоспевшим к нему двум полицаям. Потом подошел к стенке рва и заглянул вниз. Грузовик уже успел остановиться неподалеку от легковой машины.
Первыми на землю соскочили полицаи. Теперь их объявилось не менее десятка. У каждого болтались на груди черные автоматы. Как ни хотела Клавдия признать среди них Ваньку Пискуна, Семизора, других поселковых жителей — глаза затянуло туманной поволокой, и теперь она видела вдалеке лишь черные силуэты, перебегавшие с места на место.
— Выходи! —это командовал высокий немец.
Из кузова черной машины спрыгнул на землю один, другой, третий. Потом — четвертый, пятый... Все молодые, рослые ребята. Полицаи окружили этих людей, повели в сторону лужайки.
Клавдия старалась увидеть только синюю спецовку Тимофея Семеновича, его розовую майку и коричневые брюки. На всех семерых парнях мелькала иная одежда. Некоторые шли в темных рубашках, в рваных армейских гимнастерках, один шагал по траве босыми ногами и нес в руке бескозырку.
И вдруг до слуха Клавдии долетел стройный напев:
Напрасно старушка Ждет сына домой... Ей скажут, она...
— Отставить! Замолчать! — крикнул старший полицай и замахнулся лопатой на шагавшего впереди высокого парня.
Но песня заглушила зычный голос полицая. Молодые парни шли друг за другом ровной цепочкой. Вожак уверенно вел песню за собой. Его босые ноги мелькали в зарослях травы. Обернувшись к товарищам, он высоко под-нял голову, громче всех подхватил суровый напев:
А волны бегут
И бегут за кормой,
И след их вдали пропадает...-
Молодые парни пронесли свою песню до самой лужайки. Слышали они или не слышали требовательной команды старшего полицая — этого Клавдия не смогла разобрать. Только видела, как у самого рва парни остановились, нехотя обернулись к ней. Их голоса теперь еще отчетливее долетали к притихшим зарослям. Сначала один, потом другой сняли с себя верхние рубашки, гимнастерки. И вот уже всех семерых она увидела в матросских тельняшках Они стояли как братья. Ровной стеною. И каждый сжимал руку своего товарища. Босоногий запевала расправил ленточки бескозырки и надел ее на свою голову...
Больше Клавдия ничего не видела. Застойную духоту полуденного воздуха вдруг разорвало, обдало огненной молнией, В ушах еще долго стоял последний всплеск запоздалого выстрела. Когда Клавдия открыла глаза—на противоположной стороне виднелись только автоматы полицаев. Матросов уже не было. Высокий немец ходил по краю рва, торопил полицаев, чтобы они поскорее сбрасывали вниз глину.
И было тихо вокруг. И светило высокое солнце. Клавдия лишь теперь ослабила свои пальцы: она не помнила, когда сорвала зеленый стебелек травы.
2.
В тот день Клавдия затемно возвратилась домой. Как ни старался Алексей Фомич узнать о ее тревоге, Клавдия ничего не рассказала ему. Молча собрала ужин, уложила сынишку в постель, всю ночь просидела у окна. Лишь перед рассветом прилегла на сундуке, но глаз так и не сомкнула.
Наказала, чтобы к вечеру Алексей Фомич согрел выварку воды. Черным платком покрыла голову и молча, не попрощавшись, вышла из казармы.
— С Тимофеем-то как? — уже во дворе спросил ее Алексей Фомич.
— Сама ничего не знаю... — только и сказала она.
Той же знакомой дорогой Клавдия пришла к противотанковому рву и на другой день. Вчера не отважилась заглянуть в яму. Теперь Клавдию охватило такое суровое нетерпение, которое заставляет позабыть о страхе. Она остановилась около обрыва. Внизу увидела бескозырку. Под самой стенкой рва горбились засыпанные землей трупы. Чья-то одинокая рука торчала из-под глины. Рука напоминала черную корягу, брошенную сверху насыпи. Казалось, что застывшие пальцы не смогли удержать бескозырку и откинули ее в сторону..
Клавдия никогда не страшилась мертвецов, могла обмыть покойника, но сейчас ей не по себе было стоять около этого притихшего рва. Горло сдавливал соленый комок, перед глазами поплыли голубоватые круги, и она почувствовала тошноту. Чтобы не свалиться в яму, отступила к лужайке.
Трава, примятая вчерашним следом машин, успела за ночь подняться над землей; значит, людей еще не привозили стрелять сегодняшним утром. Вокруг стояла такая тишина, какая бывает только на кладбище. Мотыльки неслышно перелетали с одного куста на другой. И лишь изредка, глухим отдаленным эхом, со стороны Каменоломни доносились вздохи маневрового паровоза.
Надо было опять уходить в свое укрытие. Вчера Клавдия еще не представляла, что доведется ей увидеть, а сегодня она ждала самого страшного. Матросы, как и прежде, стояли перед глазами. Если привезут на расстрел Тимофея Семеновича — выдержит ли ее сердце?
Обогнув широкую насыпь, Клавдия спустилась в балку, с трудом вскарабкалась на взгорок кукурузных посадок.
Теперь ни о чем другом не думалось. В мыслях был только он, Тимофей Семенович. Клавдия видела его мягкую, по-детски наивную улыбку, слышала знакомый голос Тимоньки. Открывала глаза и не хотела, чтобы это видение покидало ее, оставляло одну в молчаливых зарослях.
Никогда не представляла Клавдия, что последняя встреча с Тимонькой может быть в этих отдаленных от города местах, в стороне от людей, на притихшем, безмолвном пустыре. Время, вероятно, остановилось. Солнце как повисло над головой, так и замерло в голубом куполе неба. Перестали шептаться присмиревшие листья, полуденную жару не могло потревожить даже легкое дуновение ветерка, иной раз набегавшее с низины балки.
Она улавливала каждый шорох. Истомленный духотой суслик прошмыгнул мимо высокого стебля. И снова — тишина. По всей земле. Такая тишина, наверное, властвует только в могиле. А братская могила — совсем рядом. До нее — пятьдесят, шестьдесят шагов. Там — покоятся вчерашние матросы. Сухая глина пригорнула хлопцев, и никто теперь не узнает о последнем смертном часе этих безвестных людей — никто на всем белом свете.
Неужели и Тимоньке доведется лежать рядом с матросами? К нему не придет сестрица Полюшка, не узнают про этот глубокий ров дети Тимоньки — маленькая Лиля и черноглазый Юрик. Где-то они теперь маются по да-леким, неизвестным станицам? Что с ними сталось? Живы ли вы, родные? Только одной Клавдии выпала страшная доля поджидать смерть близкого человека. Собственной грудью она заслонила бы Тимоньку перед могильной пропастью. Но что можно-поделать с пустыми руками? Клавдия верила в самое лучшее: Тимонька прыгнет в ров, опередит выстрелы, скроется в густых зарослях, убежит от своей погибели. Эта надежда казалась несбыточной, но Клавдия уверяла себя и поджидала теперь не смерти, а спасения.
Как и вчера, она явственно уловила подступавший к балке рокот мотора. Теперь первой блеснула ветровым стеклом на солнце легковая машина. Вслед за нею показался и черный грузовик. Клавдия могла бы лежать в своем укрытии до кромешной темноты, лишь бы гестаповские машины никогда не появлялись на лужайке. Эту минуту спасения, которую она поджидала так долго, теперь можно было считать последней минутой жизни.
Полицаи выскочили из машины. Их оказалось вдвое больше, нежели вчера. Верховодил охраной сам Ванька Пискун. Какой-то низкорослый офицерик бегал вокруг, но никто не обращал внимания на этого немца.
Смертников принялись выгонять из грузовика. Около машины уже появился лысый старик, вместо одной ноги у него виднелся деревянный протез. Рядом со стариком поставили женщину в серой косынке. Еще какого-то мужчину. А потом мелькнула знакомая синяя спецовка.
«Ти-монь-ка... Он...» — приглушила горячий вздох Клавдия и закрыла рот ладонью. Ей почудилось, что она вскрикнула. Но нет, собственный голос невозможно было услышать, губы сомкнулись и замерли.
Людей повели к обрыву. Полицаи плотной стеной, по обеим сторонам, шагали рядом со смертниками. Когда всем строем вышли на лужайку, одна стена автоматов задержалась, и теперь можно было видеть перед собой всех четырех смертников. Тимофей Холодов шел вторым, вслед за лысым стариком. Его розовая майка открывала широкую грудь. Разглядеть лица Клавдия не смогла, вместо лица ей почудилась черная маска. Зять шел без фуражки, правая рука болталась беспомощной плетью, и он поддержи-вал ее левой рукой.
— Православные имеются? — долетел до зарослей громкий голос Ваньки Пискуна.— Если которые желают,. могут креститься... Или все коммунисты?
Люди не ответили полицаю. Тимофей Холодов выше поднял голову.
— Да будьте вы прокляты! — Это раздался голос женщины.
И хотя люди остановились в трех шагах от обрыва, им приказали подойти еще ближе к пропасти.
— Повернуться спиной!—опять распорядился Ванька Пискун.
Клавдия увидела, как Тимофей Семенович положил свою левую руку на плечо старика. Лицо его было спокойным. От самого виска до подбородка чернела широкая ссадина, правый глаз заплыл и не открывался.
— Прощайте, товарищи!
— На родной земле умираем!
— Сыночки мои...— Женщина всплеснула руками и повисла на плече старика.
Тимофей Холодов крепче обнял своего соседа, поддержал его.
— Коммунисты умеют умирать!— взлетел над обрывом знакомый громкий голос.— Стреляйте, гады! Мы знаем, за что умираем!
Но в эту минуту к Тимофею Семеновичу подскочил Ванька Пискун. Цепкими руками он оторвал его от старика и потащил по кромке обрыва.
В первое мгновение Клавдия ничего не поняла в этой короткой схватке полицая с Тимофеем Холодовым. Она услышала только два выстрела. Сначала ей показалось, что Тимонька наклонился для того, чтобы прыгнуть с обрыва. Потом он отступил на шаг от пропасти, качнулся в сторону и грохнулся у ног Ваньки Пискуна.
— Стреляйте всех! Что ж вы стоите?— раскрылатил руки Ванька Пискун и подбежал к автоматчикам.— Стреляйте! Огонь!
Были выстрелы или не были — Клавдия не слышала. Она припала лицом к рыхлой земле, словно окунулась в кромешную темноту. Ей почудилось, что над головой пролетели тысячи огненных шмелей, подкосили верхушки будыльев и сбросили листву совсем рядом — на плечи, на распластанные руки, на голову. Хотела глотнуть воздух, но сухая земля заскрипела на зубах, и невозможно было перевести дыхание.
С трудом она открыла глаза. Ни серой косынки женщины, ни стариковского протеза уже не было на лужайке. Какой-то полицай перекатил по земле труп Тимофея Холодова и свалил в яму.
Ванька Пискун торопился скапывать лопатой край обрыва. Рядом с ним бросал землю еще один полицай. Другие поспешили к грузовику. Когда легковая машина увезла немца, Ванька Пискун разогнул свою спину, неопре-деленно махнул рукой, сплюнул в траву и тоже пошел к грузовику.
— Хватит! И так сгниют... Поехали!—сказал он полицаю, который старательно срезал от края обрыва тяжелые комья земли.
Едва машина скрылась за пригорком, Клавдия смелее подняла голову. Кругом — никого. Ни одной живой души. Вдруг она услышала, как бьется собственное сердце.
А в мыслях оставалось лишь одно: может, живой, может, еще дышат он, Тимонька! Эта маленькая надежда заставила позабыть про тупую боль под сердцем.
Она опять ничего не видела перед собою. Как скатилась с пригорка, как встала на ноги — трудно сказать, Клавдия только в низине поняла, что идет по твердой земле. Сердце колотилось без умолку. «Может, живой... Может...»
Когда одолела высокую насыпь, в лицо пахнул смрадный застойный воздух. Совсем близко она увидела и серую косынку женщины, и опрокинутый кверху деревянный протез. Матросскую бескозырку теперь засыпало глиной.
Чтобы опуститься на днище глубокого рва, пришлось обежать всю насыпь. Там, где кончался ров, стенки были пониже. Клавдия прыгнула вниз и едва не подломила ногу. Ей хотелось поскорее отыскать розовую майку. «Может, живой... Тимонька...»
Бежала и не помнила себя. То здесь, то там горбились присыпанные землей трупы. Комья красноватой глины представлялись ей кусками человеческого мяса. Эти куски разбросаны по всему днищу. Вот и деревянный протез мелькнул перед глазами. Где же, где же твоя розовая майка, Тимонька!»
Клавдия остановилась. У Тимофея Холодова землей присыпало только ноги, коричневые парусиновые туфли выглядывали из-под глины. Левую руку он отбросил вперед и положил на нее свою окровавленную голову.
— Ти-монь-ка! Да скажи ж ты мне хоть одно словечко!— Клавдия упала рядом, обхватила плечи Тимофея Холодова.
С трудом повернула к себе его отяжелевшее тело. Кровь еще стекала по суровым бровям убитого. Тонкая струйка зачиналась на лбу и успела залить волосы, грудь.
Клавдия невольно отшатнулась от землистого лица. Раскрытый рот Тимофея Холодова показывал рваные десны, один-единственный зуб еще держался на тонкой кровяной ниточке.
— Да как же они тебя, родненький мой, изуродовали? Гады проклятые!—вскрикнула Клавдия.
Потом словно опомнилась. Кто ее услышит? Ванька Пискун? Или тот самый полицай, который сверху бросал лопатой землю? Или немец? Или эти высокие стены братской могилы? Кто ее услышит?
Клавдия не ждала ответа. Она пристально всматривалась в землистое лицо мертвого человека. Волосы на его висках припорошило незнакомой сединой. Этой перемены Клавдия не заметила, когда встречалась с зятем на гестаповском дворе. Значит, в тюрьме подстерегла тебя, Ти-монька, смертная седина. На виске вырывали волосы вместе с кожей. Неужели шипцами? Зубы выбили. Тоже щипцами? На четырех пальцах не было ногтей. Их тоже вырвали проклятые звери? Так какие же муки довелось испытать тебе, родной мой Тимонька, после нашей последней встречи...
— Я не отдам тебя никому... Не отдам!—распласталась Клавдия на груди убитого.— Схороню... родного... нашего!
И, как прежде, перед глазами стояла глухая, безответная стена глубокого рва.
3.
Всякий раз, возвращаясь после расстрела в город, полицаи торопились на квартиру немца Буша. К этому времени гестаповский завхоз успевал накрыть стол; из тюремной кухни ему приносили горячую и холодную закуски.
На самогон и немецкий шнапс завхоз не скупился, иногда баловал своих гостей коньяком или французскими винами. Квартировал Буш напротив домиков гестапо. Полицаи всегда ценили щедрость и доброту немца. Соскочив на улице с машины, они не заходили в караульное помещение, а сразу же направлялись к завхозу. В такие дни Ванька Пискун не посылал участников расстрела в наряд, сам садился с ними за стол. Кому выпадало отвозить смертников каждый день, те спешили управиться с привычным делом около противотанкового рва, чтобы поскорее заглушить горечь утреннего похмелья.
Чаще всего пили молча. За последнее время разговор как-то не клеился. В первые дни, бывало, горланили песни, вспоминали о своей прошлой собачьей жизни, поносили сгинувшие порядки, но потом пресытились и песнями, и отборным матом — молча пили самогон, шнапс, уничтожали жаркое, колбасу, ветчину, вкусные донские разносолы.
Сегодня начальник караула выглядел мрачнее черной тучи. Когда сидевший рядом Пашка Козловцев потянулся было к нему, чтобы чокнуться, тот отстранил руку соседа и молча осушил свой стакан. Сразу же налил другой, без закуски управился и с этим стаканом. Для всех сегодняшний мрачный вид Ваньки Пискуна показался странным. Отчего это он требует Пашкой Козловцевым? Как-никак, а Пашка ходит, можно сказать, на равной ноге с Иваном Ивановичем. Немцы числили теперь Козловцева не каким-то рядовым полицаем-карателем, а оперработником. Доверили Павлу Ивановичу вести следственные дела. Начальнику караула надлежало бы почтительнее относиться к правой руке оберштурмбанфюрера Дэппэ.
— Ты чего это, Иван Иванович?—осмелился растормошить начальника караула Федька Зыков.— Иль не соколом пошла первая? Или колом отрыгнулась? А? Не узнаю тебя казак...
— Он за смертю Холодова переживает...— подал голос Пашка Козловцев.— А здорово ты его обратал, Иван Иванович... Сам видел, как залился юшкой твой парторг. Не печалься, казак! Я тоже промашки не дал бы...
Ванька Пискун недовольно посмотрел на всех. Улыбка на смуглом Пашкином лице заставила его отвернуться от соседа. Всегда угрюмый Гордиенко и тот сейчас пялил на него свои мышиные глазки, выставил вперед заросший рыжеватой щетиной подбородок — и тоже ухмылялся кривой, недоброй улыбкой.
— Кажется, Ксюшки у нас не хватает?— прошамкал пустым ртом Гордиенко.— Так мы зараз все оборудуем - Нехай баба развеселит нашего атамана Ивана Ивановича. Господин следователь пересядут рядком со мною. Будет гарно вам с бабой, Иван Иванович. Позавчерась вы так Ксюшу облапили, аж чересседельня у нее на грудях лопнула...
Не всем понравилась шутка Гордиенко, но тем, которые пировали третьего дня с Ванькой Пискуном, она, видать, пришлась по душе. Громче всех закатился в гортанном смехе Федька Зыков. У него даже слезы навернулись на глаза. А сосед Пашка схватился за живот и готов был лопнуть от смеха.
— Ему другой кусок подавай. На Ирэн заглядывается,— с противоположного угла бросил Максимка Пожидаев.
Это было слишком. Злоба Ваньки Пискуна перехлестывала через край. Но он молча налил себе стакан шнапса.
— Гады вы все! Дар-мо-еды!—вскочил Ванька Пискун и со всей силы ударил"кулаком по столу.— Казенный хлебушек едите, самогон глушите, а работать... работать, спрашиваю, хто за вас, дармоедов, будет? Ванька? Иван Иванович?
И все почему-то стихли. Упавшая на пол тарелка с капустой откатилась в угол. Федька Зыков даже вышел из-за стола. Таким злым и разгоряченным он никогда не видел своего дружка. Глаза начальника караула налились кровью.
— Гады! Захребетники!—не переставал греметь Ванька Пискун. Он разорвал на себе рубашку, оголил перед всеми волосатую грудь.— С меня хватит... довольно! Я вам не ишак. Нанимайте другого работника, дармоеды...
К счастью, на его крик в горнице появился Буш.
— Господа! Вам не хватайт шнапс? Самогон... Шни-цель? Селедка? Иван Иванович...— захлопотал немец около начальника караула.
— Прочь! Немец, прочь,—оттолкнул от себя завхоза Ванька Пискун.— Ты кормишь со своим Колькой-холуем... этих дармоедов,— обвел он широким жестом всю компанию.— Кормишь, поишь... И меня тоже шнапсами всякими ублажаешь? А? Молчишь, немецкая харя? И меня кор-мишь-поишь? Да? А работать хто будет? Ванька? Иван Иванович Пискунов? Ты понимаешь это, господин Буш? Или никс ферштейн?
Раньше всех опомнился Федька Зыков.
— Да какие ж мы тебе, казак, дармоеды?—подошел он к рассвирепевшему приятелю.— Службу исправно несем. Шеф доволен нами.
— Я недоволен!
— Скажи, за што, куманек?—-с опаской отозвался Максимка Пожидаев.
— И скажу... Все скажу,— при этих словах Пискун взял за грудки кума, потянул его на себя.— Хто стрелял Тимку Холодова? Я. Хто закапывал его? Я! А вы ручки в брючки и к Бушу. С меня хватит... Всех вас увольняю и нонче же перестреляю. Какие вы работники, алкоголики распронесчастные...
Федька Зыков не пожелал снести такой обиды.
— Так это ж нонче было... Вспомни, Ваня... Двоих мужиков и бабу мы прикончили. Или у тебя глаза на лоб повылазили, забыл? Да?
— А закапывал хто людей?— все еще не переставал трясти своего кума Пискун.— Я да старый Фома. А вы, сволочи, по домам... Всех перестреляю, гады! И тебя, Федор, и тебя, господин следователь Козловцев!..
От своей угрозы Пискун, видать, не думал отступать. Он схватился за кобуру пистолета, но никак не мог отстегнуть ремешка. Его неловкое движение успел заметить Козловцев.
— Казаки! Ванька очумел... Вяжите его!—И набросился на своего обидчика.
Пожидаев подставил носок сапога под ногу кума, изловчился и схватил его за пояс. Вдвоем они не смогли сразу обратать Ваньку Пискуна, но кто-то подоспел им на помощь. Как ни славился казак своей дюжей силой, втроем они все же свалили Пискуна, скрутили ему Полотенцем руки, перехватили коленки поясными ремнями.
После недолгой схватки Ванька Пискун уже не кричал. Притих, успокоился. Потом попросил водки. Федька Зыков ублажил друга, приподнял с полу его голову и помог ему опорожнить стакан.
— Чего это ты, Иван Иванович, как баба, растаял? — недовольно спросил он.
— Я все сказал, Федор. Все... Не один день я рубал уголек для коммунистов. Хватит... Вы в стороне, гады, а я в бороне. Теперь оставляете меня засыпать лопатой партизанов... Хватит! Ищите другого дурня... Мне многое обещали немцы... и бургомистром брехали сделать, и шахтенку сулили. А на поверку што? Дуля? Обманули меня! Хва-тит!!!
— Да за такие слова, кум, тебя, знаешь, куда загонят!— пригрозил Максимка Пожидаев.— Ежели Гельскот услышит твои слова, он... Тут, кум, пуля не поплачет по твоей головушке...
— Доноси на меня шефу, гад. Я с тобой шуры-муры разводить не собираюсь. Призывай ко мне самого Гельскота или хоть Дэппу. Но я гробокопателем не буду. Довольно!
Выпивка, конечно, расстроилась. Федька Зыков обмяк, ему не хотелось, чтобы друг поплатился перед шефом гестапо за свои глупые слова. Он посоветовал остальным выйти из горницы. Но тут выступил вперед Пашка Козловцев.
— Уж ты погоди, погоди, станичник. Своей обиды я не спущу Ивану,— погрозился он в сторону начальника караула.— Пускай тут лежит Ванька, а я зараз же покличу Дэппэ. Он во всем разберется. Меня, оперработника, стрелять? За что, спрашиваю? Да я сам не одну башку своротил.
В ту же минуту Козловцев удалился из горницы. Он прихватил с собой и немца Буша.
— Дай еще водки, кум,— осклабился Ванька Пискун, когда хлопнула дверь за ними.— Печет у меня в грудях. Такого не бывало... Как посмотрел нонче в глаза Тимки Холодова, все у меня замлело в грудях. Ведь он мне гра-мотки стахановские когда-то давал.
— А ты выпей, выпей... Оно и полегчает, кум.
— Правда в твоих словах... Максимка...
Дэппэ явился без фуражки. По всему видать, спешил.
Заметив под столом связанного начальника караула, он спросил:
— Бунт? Я могу отдать трибунал...
— Никак нет, ваше благородие,— вступился за кума Максимка Пожидаев.— Устал господин начальник караула. Нервы, ваше благородие... Работка наша такая...
— Что значит — устал? Не может подняться? Развязать руки,— приказал Дэппэ.
К Пискуну бросились вдвоем — Федор Зыков и старик Гордиенко. Когда тот поднялся с пола, видать, сразу же сообразил, что присутствие оберштурмбанфюрера может обернуться плохо.
— Давно хотел поговорить с вами, господин шеф,— примирительно сказал он, вытянувшись перед Дэппэ.
— Я могу слушать... Ты устал?
— Да, устал я, господин оберштурмбанфюрер.
— Но зачем этот... бунт?
— Разговор у нас был, по душам,— икнул Ванька Пискун,— дармоедами я дружков своих облаял. Они и есть дармоеды.. Все мы устали.
— Отказ нести служба?— насторожился Дэппэ.
— Зачем же...
— А почему это такое? Шнапс?
— Душа у меня разрывается... Поговорить с вами желаю.
— Надо шляфен... спать. Утро вечера мудренее. Отшень будем потом разговаривать...
— Я теперь желаю. Дэппэ разрешил начальнику караула присесть на скамейку и сам уселся рядом.
— Идея у меня, господин оберштурмбанфюрер,— заговорил Ванька Пяскун после короткого молчания.— Кустари мы... Людей стреляем. Бах, бах... Да разве это наше дело?
— Что такое?—в голосе Дэппэ послышалась недовольная нотка.
Полицаи притихли и хмуро, с опаской поглядывали на своего начальника караула. Федька Зыков поверил, что сейчас немец прикажет арестовать Ивана Ивановича.
— Что такое?—с раздражением переспросил Дэппэ.
— Идея, говорю, есть у меня.— Было заметно, что Ванька Пискун не мог еще собраться с силой.— Я много лет рубал уголь. И все на коммунистов, на Советскую власть, будь она трижды проклята. А теперь я должен за-капывать в землю лютых врагов. Да разве я в похоронное бюро нанимался? Я душой и телом желаю служить вам, господин шеф. Вот клянусь, как перед богом. Зачем же мы закапываем партизанов? Да я вам найду такое местечко, что полгорода туда можно упрятать. И все чисто-гладко. Ни тебе лопаты, ни какого другого похоронного струмента. Столкнул живого — и концы в воду...
— Я не понималь вас, мой Иван Иванович...
Не только самого Дэппэ, но и всех полицаев смутило объяснение начальника караула. Для порядка Максимка Пожидаев испросил разрешения у немца налить куму стакан шнапса. Дэппэ одобрительно кивнул. К удивлению всех Иван Иванович отказался от угощения.
— Говорю вам, господин шеф,— продолжал Ванька Пискун.— Много лет я ишачил на шахте. Она там, на горке, за городом. Ее взорвали красные перед отступлением. Вот я и думаю... Ствол там открытый, глубокий, метров девяносто будет. Подвести к шурфу партизана и — бух туда. Полетит он под три черты... Костей своих не соберет. И закапывать не придется, и работенка наша будет полегче. Верно я говорю, казаки?—уже осмелился взглянуть Ванька Пискун на опешивших полицаев.
— А ведь верно, кум,— отозвался Максимка Пожидаев.
— Как в мясорубку... Бросил — и баста.
— Ну и голова ты, Иван Иванович,— одобрительно воскликнул Пашка Козловцев.
Все смотрели на Дэппэ. Немец поднял стакан, тот самый, который наливал недавно куму Максимка Пожидаев, и поднес его начальнику караула. Здесь же приказал наполнить всем стаканы. Откуда-то появился юркий Буш с граненым бокалом.
— Шнапс?
— Коньяк, господин шеф...
— О, господа! Я буду выпивать за смелый, настоящий идей.— Дэппэ говорил все это лишь в сторону начальника караула.— Вы, дорогой мой Иван Иванович, гросс умница! Немецкое военное командование по заслугам оценит вашу полезную идею... Я понималь, огшень корошо понималь... Все вы желает, господа, служить великой идее фюрера. Выпьем за наш общий побед. Хайль Гитлер!
— Хайль...
— Хайль...
— Хайль Гитлер!
Ванька Пискун дождался, когда выпьет свой бокал заметно подобревший Дэппэ. Потом осушил стакан самогонки и полез целоваться с Максимкой Пожидаевым.
— Ну и голова ты, Ванюшка... Я скажу тебе —горжусь таким кумом.
— Хвали меня, Максимка! Твой кум всегда не зря носил голову на плечах. И при Советах и при нонешней нашей власти. Мы, кум, еще свое возьмем...
И хотя оберштурмбанфюрер Дэппэ вскоре покинул горницу, вся компания гуляла до первых петухов. Позабыв про обиду, начальник караула хвалил и Пашку Козловцева, и других полицаев. Даже старик Гордиенко удостоился внимания своего начальника.
4.
Утром Дэппэ рассказал оберштурмбанфюреру Хильфсготу про «идею» начальника караула. Шеф попросил вызвать к себе Пискуна.
Вскоре из гестаповского двора выехала легковая машина Рядом с шофером сидел Ванька Пискун. Проскочив базарную площадь, машина свернула влево. Хильфсгот и Дэппэ внимательно рассматривали незнакомую для них дорогу. После ровного шоссе выехали на проселочные колдобины, обогнули дворики хутора Поповки и спустились к речке.
Ванька Пискун вспомнил окольный, загородный путь к своей шахте. Можно было бы проехать и шоссейной дорогой, через Грушевку, через поселок Воровского, но ему не терпелось показать немцам именно тот окольный путь, по которому будет сподручнее возить людей на расстрел. Здесь дорога петляет вдалеке от городской окраины, «черный ворон» не встретит прохожих, степью будет безопаснее соблюдать охрану на случай возможного побега людей. После заречной балки машина выскочила на крутой взгооок. Хутор Поповка уже остался позади. Слева выросла высокая насыпь Красинского террикона.
Давно не видел его Ванька Пискун, и теперь самому хотелось пройти по шахтному двору, мимо умолкшей нарядной, взглянуть на порушенный копер. Утренний разговор с шефом как-то заслонил вчерашнее буйство и заставил позабыть про укоры друзей-приятелей. Голова еще гудела от утреннего похмелья. Хорошо, что его понял шеф. Ванька Пискун уже вторую неделю томился своими беспокойными думками, теперь он наконец-то покончит с проклятой лопатой могильщика. Еще как там обернется, дело, шеф может исполнить обещанное слово и представит его, Ваньку Пискуна, к награде; по всему видать, разговор о Красинском шурфе не останется бесследным, он, безусловно, заинтересовал Хильфсгота.
— Левее давай. К воротам,— толкнул шофера Пискун, когда впереди показалось серое двухэтажное здание конторы.
На шахтном дворе властвовали воробьи. Истомленные дневной духотою, они купались в черной пыли, гнездились на обгоревших переплетах опрокинутого копра. Едва машина подкатила к шурфу, воробьи взметнулись и улетели в разные стороны.
— Здесь...— коротко промолвил Пискун и первым подошел к стволу.— Тут...
На лице Хильфсгота блеснула довольная улыбка. Шеф не осмелился все же взглянуть в пропасть.
— По-русски будет колодец... Отшень королю! Зер гут...— Дэппэ сразу же оценил любопытство оберштурм-банфюрера. Он поднял с земли небольшой камень и сбросил его в шурф. Гулкие удары отозвались где-то далеко, черная пропасть будто бы вздохнула, не скоро подняла из-под земли последний приглушенный звук.
— Сколько метров?—спросил шеф своего заместителя.
— Русский говорит, девяносто...
— Я доволен, Эвальд. Этот русский болван и не понимает, какую большую услугу мы получили от него.
— Он говорит, что долгое время работал на этой шахте. Поэтому его идея имеет особый смысл. В яму можно сбросить несколько тысяч...
— Объявите ему мою личную благодарность, Эвальд,— распорядился Хильфсгот. И здесь же подошел к Пискуну, протянул ему руку. Тот поначалу растерялся, но доверительно сжал ладонь немца.
— Шеф благодарит вас, господин Пискуноф,— пояснил ему Дэппэ.— Ваша идея отшень замечательна. С этого счастливый день шеф приказывайль привозить только... к этому колодец всех партизаноф.
— Будет исполнено.
Возвращались в город через поселок Воровского. Теперь рядом с шофером восседал Хильфсгот. Всю дорогу он о чем-то болтал с Дэппэ. И хотя Ванька Пискун ничего не понимал в бормотанье немцев, он был обрадован самым главным — с лопатой покончено, больше не придется засыпать ему людей землею, а если уж говорить о награде за его идею, то можно быть спокойным: шеф непременно сдержит свое слово.
5.
«О мой дневник! Как и прежде, я только с тобой могу быть откровенной. Ирэн, Ирэн! Я уже привыкла к этому чужому имени. Даже русские полицаи не называют меня Ириной. Они тоже привыкли. А когда я остаюсь наедине с мамой, прошу ее называть меня как в детстве — Аришкой. Иринкой, Ирой.
После того как расстреляли секретаря райкома Холодова, в городе как будто затихло. Но бессмысленно думать, что с партизанами покончено. Опять на заборах — листовки, листовки. И вновь они подписываются от имени подпольного райкома. Значит, Холодов был не одинок. Вчера на Ново-Азовке партизаны подожгли четыре военные машины. На нашем Артеме, на «Пролетарке» тоже были пожары. Кто же теперь руководит партизанами? Я как только посмотрю в гардероб на свое темно-бордовое платье, гак и вспоминаю про Холодова. Какой это был человек! На последнем допросе Рогге вырывал у него щипцами ногти и Холодов даже не кричал. Страшно! Когда выбили ему зубы, он только дважды простонал.
Я запомнила слова Холодова: «Герой тот, который погибнет на этой войне, дважды героем станет тот, который возвратится с фронта без ног, трижды станет тот, который выживет в боях и будет торжествовать победу над Гитлером». Он верил в победу красных даже тогда, когда поджидал день своего расстрела. Это бесподобно! Таких стойких людей я еще не встречала. И если о волевом человеке говорят, что он крепок, как сталь, то это в полной мере относится к Холодову.
Шеф обругал Дэппэ за то, что Эвальд ездил с Холодовым в Кузнецовский хутор. Я даже не могу понять, почему Эвальд доверился показаниям Холодова, ведь секретарь райкома мог перестрелять наших людей, у него оказался в руках пистолет. Я всегда считала Эвальда предусмотрительным человеком, а тут вышла такая оплошность. Хорошо, что все обошлось благополучно, потеряли лишь одного полицая.
«Эвальд дал почитать мне книгу немецкого классика Иоганна Готфрида Зейме (конец XVIII—начало XIX века). Эвальд смеялся над строчками, которые сам подчеркнул. А мне они понравились, и я решила их сохранить в своем дневнике. Вот они:
«Мы, немцы, народ привилегий по преимуществу, что и является свидетельством нашего невежества. Поэтому все вышло у нас именно так, как мы это видели и видим».
«Наше время представляет из себя цепь открытых подлостей. Это означает, что подло само время». Здорово! А?
«Золотой век, серебряный, медный, железный, свинцовый, бумажный, дерьмовый; в последнем мы и живем. Хоть бы подняться нам до железного!»
Как это точно сказано! Но вместе с тем я начинаю не понимать современников Гитлера. Они остаются людьми, которые отказываются думать, чувствовать, волноваться, переживать. Главное для них — кровь, кровь, кровь. Они уверенно идут к власти. Ни о чем другом не думают. Как это сказано у Ницше: «...всякие деяния, совершающиеся в жизни, уже своим существованием оправдывают себя, следовательно, никаких моральных законов не должно быть. Единственный закон — неудержимая воля к власти». Эти слова любит повторять Дэппэ. Он хорошо знает Ницше. А вообще Эвальд образованный и культурный офицер».
«У нас в гестапо — новость. Теперь партизан не будут стрелять по балкам и противотанковым рвам. Эвальд возил меня на шахту Красина. Там есть глубокий шурф. Все говорят о том, что начальник караула Пискунов предложил здесь, у шурфа, расстреливать русских. Я побоялась подойти к шурфу. Хильфсгот обещает представить Пискунова к награде. За что? А возможно, я не понимаю шефа. Как этот художник может согласиться, чтобы сбрасывали людей живьем в пропасть? «Всякие деяния, совершающиеся в жизни, уже своим существованием оправдывают себя». О, как был бесконечно прав Ницше! В Германии выросло новое поколение, которое трудно понять».
«Скажу откровенно: я становлюсь совершенно другим человеком. Бытие определяет сознание. Об этом твердили нам в институте. У меня нет ни бытия, ни сознания. Все говорят о победах Гитлера на фронте. Но когда кончится война? И закончится ли она когда-нибудь? Русские раньше бежали, а теперь они дошли до Волги, до Кавказа, и продвижение немецких частей остановилось. Что это? А вдруг у Советов есть еще резервы? Русские могут возвратиться в Шахты. Что тогда мы будем делать с мамой? Нет. думать о будущем сейчас нельзя. Верка, мамина помощница, например, не думает о своем будущем. Прошлое тоже кануло в небытие. А что впереди? Черная пропасть, похожая на тот страшный шурф? Когда подумаю о своем будущем, мне страшно. И за себя, и за маму, и за всех, которые окружают меня».
«Почему-то все чаще и чаще у нас ведут разговор о партизане Клименко. Этого старика нет в городе. Он сбежал со своей квартиры. Что-то будет в ближайшие дни? Я обрываю эту короткую запись. Полночь. Кругом темно. И у меня страшные мысли в голове».
