1.
Едва Василий Васильевич обставил свой кабинет в городской полиции, как сразу же обзавелся и тачанкой, полученной от военного коменданта. Арестованными распоряжались пока что комендатура и полевая немецкая жандармерия. Немецкие солдаты сами выводили людей к про-тивотанковому рву под Каменоломню и там их расстреливали. Полиция была в «стадии организации», и лейтенант Вернер торопил Василия Васильевича с подбором личного состава. Расклеенные по улицам объявления, призывавшие жителей идти на работу в городскую полицию, пока что не оправдывали надежд военного коменданта.
Кроме того, что Василий Васильевич теперь носил фуражку с малиновым околышем и вернеровский пистолет на боку, в его внешнем облике произошли и другие изменения: он достал брюки с широкими казачьими лампасами, украсил себя кавалерийской саблей, звучно щелкал по голенищам сапог тугой плетью. Ездовому также приказал одеться в казачью форму. Пара рысаков теперь доставляла Василия Васильевича по утрам на службу и поздним вечером подкатывала к его дому. Быстрая тачанка проносилась по улицам, колеса высекали из булыжников брызги искр. Люди невольно шарахались от нее.
Василий Васильевич сразу же был удостоен звания командира казачьей сотни, на его погонах уже поблескивали три серебряные звездочки. К раздражению самого Василия Васильевича, никакой сотни казаков еще не ходило под его началом. По списку, который он отдал коменданту, в полицию заглянули пока что трое — сын потомственного новочеркасского дворянина, сын одного семикаракорского богатея и бывший уголовник, каким-то чудом избежавший своей кары. Где же Зыков, Николаев, Козловцев, Семизоров и другие, согласившиеся ходить под началом Василия Васильевича? Неужели они струсили и теперь не желают показываться ему на глаза?
Пароконная тачанка вихрем полетела к жилым кварталам Ново-Азовки. Василий Васильевич отыскал там подворье Федьки Зыкова. Сам хозяин дома выскочил встречать желанного гостя, поспешил провести Василия Васильевича в горницу. Здесь находилось еще двое — Ванька Пискун и Максим Пожидаев. Как давних знакомых, Василий Васильевич поприветствовал их, с каждым обменялся рукопожатием. Грузно сел на скамейку.
— Значит, водку глушите, станишники? — насупил он черные вразлет брови.— А кто будет порядок наводить в городе? А? — Его металлический голос сорвался на высокой ноте. Тугая плеть повисла в руке Василия Васильевича, он строго рассматривал каждого.
— Я анадысь приходил к тебе, Василий Васильевич, да не застал, на Аюту, сказывали, уезжал,— первым отважился подать голос Федька Зыков.
— На Аюту! Потому и мыкаюсь и летаю по шахтам, что делов по горло, а помощники мои в закутки забились,— опять обронил с обидой Василий Васильевич.
Не желая заводить скандала, он сбросил с головы фуражку, обернулся к столу:
— Ну что ж сусалы свои расквасили, орлы! Али кровушка застоялась? Угощать — так всех!
По первому стакану самогона выпили дружно, всей компанией. Смачно хрустели огурцами, тянули с тарелки куски селедки. Хозяин успел принести миску дышащей паром картошки. Прежней скованности словно и не было. Когда чокнулись вторыми стаканами, заговорили все сразу.
— Мой характер тебе известен, Василькч! — громче всех кричал Максим Пожидаев. — Любого партизана вот этой рукою придушу... А то ишь они разыгрались. Театр спалили, разбой устраивают... Я их быстро утихомирю. Веришь, Васильич?
— Верю, Максимка...
— А в кума моего веришь?
— На Ивана Ивановича завсегда рассчитываю. — Заметно подобрев, Василий Васильевич обнял вспотевшие плечи Пискуна и потянулся к нему влажными губами. — Я тебя, казак, в большие люди выведу.
— Вот, вот... И я говорю ему об этом. Иди в полицию, кум Иван. За всю проклятую жизню с коммунистами рассчитаемся. Теперь наша власть, поживем всласть... — гремел Максим Пожидаев.
Пискун сидел хмурый, отяжелевший. Он не отвернулся от поцелуя Василия Васильевича, молча обтер рукавом после него свою замасленную щеку. В разговор не вмешивался, налил себе стакан водки и одним махом осушил его.
— А што я буду иметь, кум, от новой власти твоей? — обращаясь будто к одному Максиму Пожидаеву, глухо спросил он.—Мне при коммунистах по десяти червонцев за упряжку платили. У вас я должен шахтеров каждым днем стрелять. А вы мне восемнадцать целковых позычите? Что я буду иметь?
— Жизню другую получишь...
— Какую?
— Думаешь, сбрешу тебе?
— Дорого не возьмешь,— отвернулся от кума Ванька Пискун. — Языком болтать — не кайлом махать...
— Побожиться могу...
— Какую-такую жизню ты мне обещаешь, кум?
— Нашу... Настоящую... — словно за всех отвечал ему Максим Пожидаев.— Мой отец имел до революции мышеловку. Уголек на-гора выдавал. Хозяином числился... А мне теперь, может, Парамоновский рудник новая власть представит? А? Буржуем буду, в манишках на тарантасах начну раскатывать... Верно я гутарю, станишники?
— И тебе шахтенку присмотрим, Иван Иванович,— обнадеживающе заметил Василий Васильевич в сторону Пискуна. — Сколько годков ты отходил под землей? А чего тебе дали коммунисты? А? Знатным шахтером кликали, почетом умасливали... А ты гнул на них хребет, в ярме ходил. При новой власти ты большим человеком будешь... Хочешь магазин иметь — открою тебе торговлю. Помнишь, в городе были при царской власти мануфактуры Семенова, бакалеи Ермолаева, обувные магазины Аванесова... А теперь мы можем и для тебя открыть лабазы. «Пискунов и компания». Как звучит? А?
В глазах Пискуна заблестели довольные искорки.
— Посодействуй, станишник... Замолви словечко перед комендантом города. Я головы не пожалею. Всех коммунистов и партизаков в бараний рог согну.
Максим Пожидаев облобызал подобревшего кума. Он давным-давно хотел услышать такие слова от Ивана Пискуна. Верил, что если кум наконец-то решился идти с ним в городскую полицию, значит, он сдержит обещанное слово.
Хозяину горницы и самому хотелось высказаться о будущей жизни: завладев вниманием гостей, Федька Зыков стал вспоминать про богатства купца первой гильдии Уланова — первейшего богача в городе, про магазины Семенова, Воловодова, Кочеткова, Степаненко, Пантелеева. Старое доброе время будто бы вновь вернулось на землю, и забытые, ушедшие из памяти фамилии теперь произносились с подчеркнутым уважением. Зыков упомянул про содержателя знаменитой семеновской гостиницы, вспомнил, как городские купцы выносили добротные товары на бывшую церковную площадь, как с хоругвями они шествовали к собору, как разъезжали по Александровской улице на огневых, безудержных лихачах.
— Все, все будет, станишники,—торжествовал хозяин горницы. — Василий Васильевич казаков в обиду не даст. Под его началом будем ходить... И в такую силу войдем!..
Василий Васильевич остался доволен сегодняшней поездкой в Ново-Азовку. Всю компанию он пригласил на тачанку. Лихие рысаки сразу же сорвались с места и вихрем понеслись к городу.
2.
Отсиживаться на чужом сеновале становилось в тягость для Тимофея Холодова. Фронт откатился далеко от города. По всем слухам, немцы оттеснили советские войска за Сальские степи, спешат к предгорьям Кавказа, устремляются к берегам Волги. Об успехах немецких полчищ взахлеб писала местная газетенка «Шахтинский вестник». На двух страницах помещалось столько восхвалений фюреру, так расписывалось о райской жизни, которую он принесет на русскую землю, что читать эту стряпню было невмоготу. Дядя Микита доставал «Шахтинский вестник» в разных местах — на базаре, в киоске, на руках у бойких мальчуганов. Редактировала немецкую газетенку какая-то мадам Воинова, неизвестно откуда появившаяся в Шахтах. Газетенка стоила один рубль, и ее не очень-то охотно раскупали жители: на завертку — дорога, на курево — грубовата, а по части небылиц — город был переполнен ими и без сообщений «Шахтинского вестника».
Тимофей Холодов понимал, что если немцы производят набор в городскую полицию, если они учредили свою комендатуру, открыли биржу труда, регистрируют безработных, устраивают повальные обыски в квартирах коммунистов, производят днем и ночью аресты городских активи-стов,— значит, оккупанты думают надолго обосноваться в Шахтах. Жизнь города они прибирают все настойчивее и настойчивее к своим рукам. В такое смутное время едва ли можно ограничиваться только листовками подпольного райкома. Надо собрать вокруг себя побольше верных людей, отыскать тех, которые уже выступают против оккупантов, организовать их на большие удары по врагу.
Кто же спалил городской театр? Где эти смельчаки? Почему на взорванных домах появляются таинственные буквы «КШ»? Что они обозначают? Удастся ли установить связь с явочными квартирами, о которых говорил секретарь горкома при последнем расставании? Не провалилась ли оставленная для подпольщиков города рация? Связалась ли она со штабом советских войск?
Обо всем этом хотелось разузнать самому, чтобы наконец-то покончить с томительным одиночеством. Тимофей Холодов решил покинуть чердак сеновала. И хотя дядя Микита отговаривал его, советовал переждать еще день-другой, он настоял на своем.
Когда возвратился из Ново-Азовки Никифор Алексеевич Фисунов, он рассказал о местной группе, которая действует в поселке, но пока что не проявляет себя как крепкая, организованная боевая единица. С этой группой необходимо установить более тесную связь.
Дядя Микита посоветовал прежде всего ознакомиться с явочной квартирой сапожника Ткаченко. Что знал об этом человеке — рассказал про него. Оказывается, еще мальчонкой состоял тот на побегушках у богатого владельца сапожной мастерской. Его с малолетства звали Игнашкой-сапожником. Потом он и сам принялся чеботарить, семьей обзавелся, по другой профессии пошел. После революции хозяйчика мастерской прибрали к рукам, а Игнашка-сапожник купил с торгов его дом, собственными силами восстановил подворье. За долгие годы жизни при Советской власти у дома выросли два больших дерева, их сажали своими руками Игнат Павлович и его супруга Агриппина Васильевна. Как-то незаметно поднимались у простенка деревья, а в доме подрастали, подобно этим вязам-малолеткам, сын Василий и дочурка Сашенька. С годами дети набрались сил, сами ухаживали за отцовскими посадками. Сын Василий находился сейчас где-то на фронте. Дочку Сашеньку отец хотел видеть врачом, она поступила в Воронежский мединститут, да только вот война проклятая заставила бросить учебу.
Посетить квартиру Ткаченко надо было еще и потому, что туда зайдут сегодня те самые подростки, с которыми недавно встречался дядя Микита.
— Матершинника своего покажу тебе, Тимоня... Он со своим старшим братом придет,— пояснил старик.
— Добро...
Лицо Тимофея Холодова обросло густой щетиной. Оно выглядело изможденным, болезненным и постаревшим. Щеки ввалились, нос заострился. Темно-синяя спецовка была измятой. По всему его виду можно было предположить, что человек еще не оправился от долгой болезни и только сегодня вышел на улицу.
...Дядя Микита следовал за ним. В сумке старика болтались тяжелые сапожные колодки. Тимофей Холодов нес в руках истоптанные ботинки; при случае мог отговориться, что ему надобно зайти к сапожнику, отдать свою обувку в починку.
Сорок-пятьдесят шагов отделяли их друг от друга.
Когда вышли к трампарку, Тимофей Холодов подождал старика около школы.
За Сенным переулком отыскали небольшой флигель. Три окна выходили на улицу. Раскидистые вязы шелестели листвою под самыми окнами, бросали широкую тень на дощатый забор.
— Здесь... — шепнул дядя Микита,— номер дома восемьдесят четвертый.
Старик не пошел к калитке. Он дважды стукнул в окно, заставленное изнутри белыми ставнями. Подождал какое-то мгновение и вновь постучал. Никто не отзывался.
Вдруг во дворе залаяла собака. Легкие шаги послышались около калитки. Дверцу открыла молодайка в легком ситцевом платье. Большими черными глазами она пытливо рассматривала мужчин.
— Вы к кому?
— Нам к Игнату Павловичу,— поспешил объяснить Тимофей Холодов.
— Папа заказов не принимает. У него нет инструмента...
— А я знаю, знаю, Сашенька,— выступил вперед дядя Микита,— струмент трудно достать. Я вот и колодки несу. Павлович просил меня одолжить на время. Вот и заказчик с ботинками пришел,— показал он на Тимофея Холодова, а сам успел бочком протиснуться в калитку.
Молодайка отогнала собаку в глубину двора и уступила протоптанную дорожку мужчинам. Она была удивлена тем, что старик с сумкой назвал ее по имени.
Когда калитка захлопнулась, дядя Микита уверенно проследовал к дальнему коридору, где чеботарил хозяин дома. Всем своим видом старик как бы говорил: «Не впервые я в вашем доме, Сашенька, знаю здесь и входы и выходы». Возможно, это и успокоило дочку сапожника. На ее лице Тимофей Холодов заметил улыбку, большие глаза смотрели теперь на незнакомца без прежней строгости.
— Проходите, прошу... — любезно пригласила она заказчиков. Вместе с ними прошла в мастерскую отца.
Хозяин дома Игнат Павлович не сразу поднял голову. Он продолжал орудовать дратвой и не спешил взглянуть на вошедших. Плотные плечи склонились над фанерным ящиком, приспособленным под рабочее место. Крышка ящика была завалена обрезками кожи, мелкими деревянными шпильками, железными гвоздями, кусками просмоленной дратвы.
— Это к вам, папа... — пояснила Сашенька, надеясь, что отец все же обратит внимание на ее голос.
— Ко мне, значит, подождут... — наконец-то буркнул сапожник.— А ты по своим делам управляйся, голубушка...— предупредительно сказал он.
Когда Сашенька взглянула на мужчин, Тимофей Холодов заметил, что у нее такие же большие, черные проницательные глаза, как и у отца. Природа, видно, порой повторяется, чтобы сохранить память о том, что бывает красивым; дочка сапожника как две капли воды была похожа на своего родителя — глазами, взглядом, манерой держаться. «Голубушка» — это ласковое отцовское слово как нельзя лучше подходило ко всему ее облику. В словах отца не слышалось строгости, но дочь сразу же вышла из коридора.
— Струмент я тебе принес, Игнат Павлович,— попытался объяснить цель своего прихода дядя Микита, когда хозяйская дочка закрыла за собою дверь. Он положил колодки на ящик.
— А вы по какому делу? — наконец спросил сапожник, обращаясь к Тимофею Холодову.
— Подметки износились на ботинках...
— Покажите...
Рваные ботинки заказчик поставил около ящика, но сапожник даже не взглянул на них. Он встал, выпил воды, обтер руки фартуком. Среднего роста, Игнат Павлович казался высоким оттого, что его брючный пояс был спущен на бедрах, ремешок поддерживал одутловатый стариковский живот.
— Знакомец твой, Никита Иванович?—поинтересовался сапожник и кивнул на Тимофея Холодова.
— Да, знакомец... Я тебе о нем говорил.
— Понятно,— промолвил в ответ сапожник и подал Тимофею Холодову широкую ладонь. Они крепко пожали друг другу руки.
— Понятно... — опять повторил Игнат Павлович. — Что ж, друзья мои голуби, будем вместе починять эти ботинки?
— Обязательно вместе,— как бы понимая намек Игната Павловича, согласился Тимофей Холодов. — За этим к вам и пришли.
Дальнейший разговор повели вполголоса. Игнат Павлович объяснил, что его подворье стоит неподалеку от районного участка полиции. Сапожную мастерскую могут выследить, и тогда явочная квартира будет раскрыта. Дом у него хороший, из нескольких комнат: в этом тоже кроется большая опасность — вдруг комендант поставит на жительство немцев, и едва ли их присутствие дозволит Игнату Павловичу помогать подпольщикам. Тимофей Холодов предложил вывесить на дверях табличку: «Здесь расквартирован старший офицер немецкой армии». Он убедил Игната Павловича в том, что такая табличка избавит хозяев от назойливости полиции и солдат немецкой комендатуры.
— А кто ее, табличку-то, напишет?—высказал опасение дядя Микита,— писать-то надо по-немецки, тогда и веры в нее больше будет...
— За это не печалься, Никита Иванович,— сразу же успокоил его сапожник.— Дочка моя, голубушка, на третьем курсе института училась, да война помешала. Немецкую грамоту знает. Я с ней переговорю...
Тимофей Холодов пожелал узнать внутреннюю планировку дома. Из «мастерской» они втроем прошли на кухню, осмотрели большую комнату, побывали в гостиной, окна которой выходят на улицу. Потом Игнат Павлович кивнул на едва заметную дверцу. За нею находилась узкая комнатка с одним окном. Если с парадного хода сразу же пройти в гостиную, то эту узкую комнатку и не приметишь. До войны она соединялась с гостиной, но сейчас Игнат Павлович заставил полукруг проема гардеробом, завесил стену ковром, и комнатка оказалась изолированной. В ней живет дочка.
— Здесь я смогу всегда укрыть нашего человека,— пояснил хозяин.— В доме имеется два выхода, и при случае товарищ успеет незаметно уйти от меня. Прямо через забор, на пустырь...
— Это хорошо...— одобрительно заметил Тимофей Холодов.
В гостиной он вновь увидел Сашеньку. Дочка сапожника, казалось, не проявляла интереса к тому, что происходило в доме. Она перелистывала какую-то книгу. Иногда поправляла свою короткую прическу, взбивала пышные локоны. Ей можно было дать не больше девятнадцати. Тимофей Холодов не видел сейчас ее лица. И хотя дочка старалась быть незамеченной, Тимофей Холодов вскоре понял, что каждое слово отца, дяди Микиты, его самого не ускользает от слуха дочери сапожника. Он хотел заговорить с ней, но Сашенька поспешила удалиться на кухню.
— У вас хорошая помощница, Игнат Павлович,— сказал Тимофей Холодов, когда мужчины остались одни в гостиной.
— Мысль у меня имеется...— признался сапожник.— Госпиталь теперь немцы разместили рядом с нами. В школе... Там много наших военнопленных. Жена моя Груша кое про что уже разузнала. Вызволять надо людей... С вами хочу посоветоваться.
— Пожалуйста...
— Когда райисполком наш эвакуировался, мы нашли в ихнем помещении разные печати. Военнопленных будем вызволять из госпиталя, у себя укрывать. Потом удостоверения им шахтинские дадим... вроде справок, что они городские жители... А как окрепнет человек, мы его выпускать будем от себя. Госпиталь-то для близиру немцы называют, это настоящая мертвецкая. Люди мрут там, как мухи...
— А у вас есть доверенные люди в госпитале?
— Есть. Врач из Ленинграда, по фамилии Панов... наш человек. Он числится военнопленным, но ему разрешают выходить из госпиталя в город. Он заимел доверие у немцев и желает работать с нами.
— Ведь и дочка ваша медичка. Она поможет товарищу Панову здесь же... в вашем доме... В своей маленькой комнатке...
— Это мы обмозгуем. Моя дочка молода-зелена. С ней сам поговорю...
На кухне вдруг загремела посуда.
— Ты что там, голубушка?— подал голос отец.
— Я ничего... Я так. Нечаянно.
Молчавший дядя Микита сразу же уловил суровый взгляд Тимофея Холодова. Он решил вступиться за дочку своего приятеля.
— Я знаю Сашеньку еще с малолетства. Очень степенная дивчина. Я могу поручиться за дочку Игната Павловича. Так что не беспокойся, Тимоня... И муж у нее на фронте. Политрук.
После осмотра дома вновь прошли в «мастерскую». Здесь условились о пароле, о возможном посещении Игната Павловича другими товарищами. Тимофей Холодов как- то сразу поверил в сердечность своего нового знакомого.
— К нам опять стучат в окно,— вдруг появилась в «мастерской» обеспокоенная Сашенька.
— Погляди, дочка...— строго приказал отец и взялся вновь за дратву, стал греметь принесенными ему колодками.
Сашенька быстро возвратилась из гостиной.
— Братья Фомины пришли, папа...
По знаку отца она, вероятно, поняла, что этим ребятам можно открыть калитку. Легкое платье промелькнуло по двору. Через минуту Сашенька привела в «мастерскую» двоих парней.
— Здравствуйте, дед Игнат,— у дверей окликнул сапожника паренек без фуражки. Непослушный хохолок спадал на его глаза.
«Этот... матершинник...» — про себя определил Тимофей Холодов, невольно припомнив встречу паренька с дядей Микитой у немецкого бензовоза.
Другой Фомин был и ростом повыше, и выглядел старше брата, казался более собранным, уравновешенным. Этот тоже носил молодецкий чубчик, прикрывал его замасленной кепкой. Тимофей Холодов сразу же заметил, каким внимательным взглядом паренек посмотрел на Сашеньку. Она не выдержала его настойчивого взгляда, смутилась и быстро ушла из «мастерской».
— Никиту Ивановича вы знаете, сынки,— прервал неловкое молчание сапожник.— А это наш новый товарищ...— кивнул он в сторону Тимофея Холодова.
— Женька...
— Александр,— поочередно представились ребята.
— А я дядя Тимофей,— услышали братья Фомины. Женька даже улыбнулся.
— Да я и по фамилии тебя знаю,— без смущения выпалил он.— Ты же парторг шахты Воровского. А фамилия твоя Холодов... Когда нас с Шуркой в комсомол принимали, ты, дядя Тимофей, в школу нашу приходил, еще речь держал. Помнишь?
— Вот тебе и конспирация...— насупил брови Тимофей Холодов.— Только ты, Женя, забудь теперь мою фамилию. До лучших времен...
— Значит, вы с нами? В подполье? —не смог удержаться паренек от нахлынувшей радости.— Вот здорово... А то мы все одни и одни...
— Нас много будет, Женя,— успокоил его Тимофей Холодов.
Александр Фомин уже дважды толкал локтем младшего брата. По всему было видно, что он остался недоволен болтливостью мальчишки. Украдкой смотрел на дверь, за которой скрылась девушка, и продолжал стоять у притолоки, боясь, чтобы присутствующие не разгадали его недовольства.
— И ты, Шура, знаешь меня? — спросил старшего брата Тимофей Холодов.
— Знаю. Вы все такой же, Тимофей Семенович. Разве только заросли бородой, а голос узнать можно...
— Голос узнавай, но имя мое забудь. И где, и кем я работал. Так надо...
— Я понимаю,— согласно кивнул головой Александр.
Все разместились вокруг сапожного ящика. Дядя Микита уступил братьям место поближе к Тимофею Холодову. Тот заговорил о листовках подпольного райкома. Братья Фомины их читали, знают, какой переполох наделали листовки на шахте. Рассказали, как тесть поселкового полицая, бывший кулак Иван Бондарь рыскает по казармам, старается отыскать людей, которые расклеивают райкомовские листовки.
— Ну, а про бензин немецкий... Как?—посмотрев на Женьку, спросил Тимофей Холодов.
— И про это вы знаете?—шмыгнул тот носом.— Дядя Микита рассказал, конечно... Только мы теперь все делаем с умом.
— Именно, с умом, Женя. Работа наша сложная. От ухарства отвыкать надо, — пожурил его Тимофей Холодов.
— Ученые мы теперь...
В глазах мальчугана загорелись озорные огоньки. Женька похвастался, как он вместе с братом убежал от немцев, когда поселковых людей гоняли на рытье окопов. Не обращая внимания на хмурые брови Александра, он все же закончил свой рассказ:
— Не такие мы дурни, чтобы Гитлеру окопы копать. Пускай сам копает. У нас другие дела найдутся...
— У кого это... у нас?—вдруг спросил его Тимофей Холодов.
— В нашей организации,— невзначай вырвалось у Женьки. Он и сам понял, что сказал лишнее. Но деваться было некуда. Тимофей Холодов смотрел на него добрыми глазами и, видно, не собирался укорять паренька за откровение. Женька туго сомкнул губы, опустил голову. Искоса посматривал на старшего брата, опасаясь встретиться с его взглядом.
— Пусть Александр расскажет все по порядку,— подал голос дядя Микита.
— Это для чего же?— старший брат повел бровью. На его лице вспыхнули красноватые пятна.
— Чтобы мы могли рассказать подпольному райкому о вашей работе... Помочь вам, друзья,— как бы продолжил мысль дяди Микиты Тимофей Холодов.
— После войны обо всем и расскажем кому следует... А нынче подержим язык за зубами,— не сдавался Александр.
Дядя Микита хорошо разузнал от людей про характер старшего сына своего давнего знакомца Гаврилы Трофимовича Фомина. Паренек был скрытный, молчаливый, весь в отца. Неспроста, видать, уличные ребята называли его Жучком. Упорство Александра и радовало сейчас, и немного раздражало дядю Микиту. Объяснить братьям Фоминым, что с ними ведет разговор секретарь подпольного райкома,— еще как посмотрит на это Тимофей Холодов? Назваться самому членом райкома — тоже опасно. Хозяину дома он уже признался, что заходит к нему по секретному заданию. Игнату Павловичу можно довериться. Но как быть с подростками?
— После войны я на твоей свадьбе буду гулять, Жучок,— лукаво подмигнул хлопцу дядя Микита и обнял его. Александр не отстранился. Глубоко вздохнул, и лицо парня вновь покрылось румянцем.
— Тогда и расскажу, дядя Микита... На свадьбе... и вам все поведаю, Игнат Павлович,— с трудом выдавил он и посмотрел на Тимофея Холодова.
— Не доверяешь?—поймал его тот на слове.
— Тайна это...
— Хорошо, что умеешь тайну хранить, товарищ Фомин,— с подчеркнутой строгостью заметил Тимофей Холодов.— Ты комсомолец, и за выдержку твою тебе спасибо от меня, коммуниста. Мы свои люди. Советские... Если потребуется— на одну смерть с тобой пойдем.
— Я все понимаю. И верю вам... Но тайна есть тайна.— Александр сказал последние слова тихо, будто бы только для себя. Потом блеснул глазами, оживился.— Когда уничтожу лично пятьдесят фрицев, сам приду в подпольный райком и скажу, кто я такой... А сейчас надо держать язык за зубами.
— Где же ты найдешь райком, Шура?
— К в ам приду, дядя Тимофей... Разве вы не поможете мне отыскать наших главных подпольщиков?
Александр улыбнулся. Он знал, как хорошо говорили люди про Тимофея Семеновича! И если Холодов решил встретиться в этом доме с ним, с Александром Фоминым, значит, здесь скрывается какое-то большое дело. Возможно, Тимофей Семенович и сейчас выполняет важное задание самого подпольного райкома? А почему не довериться этому человеку? Пусть в штабе подпольщиков поскорее узнают о молодежной группе поселка.
— Я не все скажу...— наконец-то решился Александр и смахнул выступившие на лбу капельки.— Вам я верю, товарищи, как отцу родному, как матери своей... Но если предадите, вас уничтожат мои друзья...— В его голосе послышалась угроза.
— Вот какие наши условия,— желая не отставать от брата, подал свой голос и Женька.
— Это крепко... Настоящие требования,— одобрительно заметил дядя Микита.— Что же, мы согласны... Уговор дороже денег.
Вздох облегчения успокоил Александра.
— Наша организация... молодежная, в поселке... на шахте...— не сразу находил он слова, и по всему было видно, как трудно ему сказать о главном.— Она называется именем газеты, что печаталась в нашем городе...
— «Красный шахтер»?—не сумел сдержать себя Тимофей Холодов.
— Да. «Красный шахтер»...—пояснил за брата Женька. Александр блеснул озорными глазами.
— А вы уже слыхали об этом, дядя Тимофей?
— Газету знаю, а вашу организацию — нет...
— Вот и мы так называемся. «Красный шахтер»... В городе-то теперь какой-то «Шахтинский вестник» немецкий продается. Брехни в нем по самое горло. А мы желаем, чтоб жители помнили про «Красный шахтер». Больше я вам ничего не скажу...— насупил брови Александр.
Дядя Микита беспокойно заерзал на своем месте. Нет, перед ним сидели не какие-нибудь молокососы! Такие хлопцы способны на все! Они свернут шею самому черту!
Если бы его сынишка Николка хотя бы чуточку походил на орлят старого знакомца Гаврилы Трофимовича Фомина! Эх, Алексашка-Жучок, эх, Женька! Прижать бы вас в эту минуту к своей груди, расцеловать, как сынов родных обласкать самой горячей отцовской лаской...
С трудом дядя Микита приглушил в себе охватившее его волнение. А когда отделался от кашля, перевел дыхание, сразу же спросил:
— Значит, на стенах театра неспроста были написаны буквы «КШ»?
— Это Женька писал...— признался старший Фомин.
— А много вас было около театра?
— Я, братушка мой...
— И Васятка Капустин, дружок наш... — наконец-то смог вставить и свое слово нетерпеливый Женька.
— Это же здорово, ребята!—Тимофей Холодов обхватил обеими руками мальчишеские плечи.
— Ты покрепче, покрепче их, Тимоня...— потянулся к ребятам и дядя Микита.
Игнат Павлович настороженно посмотрел на дверь, и все как-то враз смолкли. Кажется, за стеной постучали...
— Голубушка... Шура! Не к нам ли?—окликнул старик дочку.
Сашенька мгновенно появилась на пороге.
— Вы не беспокойтесь, папа. Во дворе тихо,— сказала она. На минуту задержалась и так же бесшумно скрылась за дверью.
Александр крепко стиснул руку Тимофея Холодова. Он не хотел отпускать от себя этого человека. Сапожникова дочка, несомненно, видела, как товарищ Холодов горячо обнял и его и Женьку. Значит, она — черноглазая— поймет, что Сашка Фомин ходит в больших друзьях и с ее отцом, и с дядей Микитой, и с товарищем Холодовым. Непременно поймет! Он теперь чаще будет появляться в этом доме...
— О ваших делах, друзья, я обязательно сообщу Петру Петровичу Петрову,— все еще не отпуская ребят, промолвил Тимофей Холодов.— Этот человек должен знать, что вы взорвали немецкий склад в самом центре города...
— А кто он такой?—насторожился Александр. -— Сохранишь тайну?
— Клянусь.
— И ты, Женя?
— Я — могила...
Тимофей Холодов не собирался волновать ребят ожиданием.
— Секретарь нашего подпольного райкома... Увижу Петра Петровича и обязательно расскажу ему про вас, орлы.
Дядя Микита понимающе улыбнулся после этих слов.
— А может, еще рано?.. — почему-то запротестовал Александр.— Скажет, хвастаемся... А ведь у нас теперь такая работа — бить немцев.
— Надо, обязательно надо рассказать ему, друзья. Партия должна знать о своих боевых помощниках—комсомольцах...
В доме Игната Павловича ребята пробыли еще несколько минут. Тимофей Холодов попросил братьев связаться с молодыми хлопцами на шахте имени Артема, на Нежданной, пройти в Ягодинку и разузнать о некоторых его знакомых, возможно вернувшихся с донской переправы.
Женька не вытерпел и признался, что он уже бегал в Ягодинку; колхозники начали косить подоспевшие хлеба, но немцы отбирают зерно и не разрешают выходить хуторянам в поле. Тимофей Холодов посоветовал выждать день-другой и, если немцы не допустят колхозников к уборке,— спалить пшеницу на корню. Эта мысль понравилась ребятам. В ближайшее же время им надо достать около пяти-шести комплектов немецкого обмундирования: оно потребуется для одной важной операции. Одежду принести к Игнату Павловичу. Пока что никому из поселковых друзей не сообщать о квартире сапожника. Другие задания ребята получат через дядю Микиту...
— А секретарю райкома вы все же не говорите про нас,— выслушав напутственные слова Тимофея Холодова, попросил Александр.
— Ладно. Пока не скажу. Как выполните свое задание, тогда, может, и познакомлю вас с ним.
— Вот это будет здорово!—обрадовался Женька. Выходить из дома условились разными путями. Игнат
Павлович посоветовал ребятам возвращаться в поселок окраинными дворами Поповки: там нет мостов через Грушевку, значит, они не наткнутся на немецкий патруль, сумеют незамеченными подняться на бугор, к шахте Красина, а оттуда — рукой подать до Новой колонии, где проживали братья Фомины.
— Голубушка! Сашенька...— позвал сапожник свою дочку.
Она появилась в ту же минуту, вероятно, ожидала отцовского оклика. Теперь Александр заметил на ее ногах легкие тапочки, белые носки с тонкой розовой каемкой.
— Слушай меня, дочка... Молодых людей проведи к забору. Покажи на ту самую доску... Объясни, как надо пользоваться ею.
Своим быстрым взглядом Сапожникова дочка пригласила к выходу почему-то не Александра, а Женьку. Вероятно, хотела уступить дорогу младшему брату. Потом легонько взяла под локоть старшего и вслед за ним вышла во двор.
— Сюда,— показала Сашенька в глубину подворья, где стояла летняя кухня. У небольшого простенка попросила задержаться. Сама отбежала к забору, посмотрела сначала направо, потом налево, к чему-то прислушалась.
— А теперь сюда...— повела она ребят за собою. Забор, отделявший подворье от пустыря, был сколочен плотно пригнанными досками. Ни одной расщелины нельзя было заметить на нем. Сашенька бесшумно шла в своих легких тапочках. У самого забора она остановилась.
— Тебе сколько лет, Женя?—почему-то спросила она.
— Я еще молодой...— уклонился от прямого ответа Женька.
— А вам, Шура? Ведь вы же мой тезка. Тоже Саша...
— Мне... Семнадцатый пошел...
— А с виду вы старше...— заметила она.
— А вам сколько, Саша?—набрался смелости Александр, чтобы спросить о том, что так мучило его в последнее время.
— Мне двадцать... Институт не успела закончить. Война.— В ее мягком, немного приглушенном голосе чувствовалось сожаление.— И папа, и мама так хотели видеть меня врачом...
— Учиться никогда не поздно. \\ после войны доучимся,— уверенно бросил Женька.— Ну, пошли...
Он уже хотел перемахнуть через забор, но Сашенька остановила его. Правой рукой она незаметно отодвинула одну доску и посмотрела в прогалину. Опять приставила доску на прежнее место; в заборе трудно было теперь отыскать дыру.
— Вот так и действуйте при случае, ребята,— объяснила Сашенька на прощание.— Доску не отрывайте. Она одним верхним гвоздем прибита.
Женька сразу же выскочил на пустырь. Александр перенес ногу через нижнюю перекладину, бочком протиснулся между досками. Ему хотелось еще раз встретиться с взглядом Сашеньки, но доска захлопнулась, и он не смог увидеть ее лица.
— До свиданья...— шепнул через забор Александр.
— Счастливого пути. Берегите себя...— донеслось с другой стороны.
Александр не ослышался, нет. «Берегите себя...» Это был ее ласковый голос.
От Игната Павловича дядя Микита ушел скоро. Переждав минут пятнадцать, распрощался с хозяином и Тимофей Холодов. Сапожникова дочка принесла гостю картофельные пирожки, он поблагодарил Сашеньку за внимание и, чтобы не обидеть ее, взял с собою пару пирожков.
Он спешил побывать в этот день на шахте «Нежданная». Через центр города проходить было опасно, и потому пришлось свернуть на окраинные улочки. Как на беду, за городским базаром увидел группу немцев. Солдаты вертелись около заглохшей машины, громко ругались между собою и, к счастью прохожего, не обратили на него внимания.
Застойной гарью был наполнен воздух. Совсем недавно здесь горели дома горняцкого поселка, и ветер еще поднимал с обуглившихся коробок неостывший пепел.
Удобнее всего было пройти через городской сад, но, по рассказам Игната Павловича, там разместились немецкие танки. Чтобы лучше укрыть их, солдаты порубили многие деревья, замаскировали машины зеленью.
Пришлось свернуть к пшеничным зарослям, к огородам, разбросанным за далекой городской окраиной. Только здесь вспомнил про Сашенькины пирожки. На ходу утолил подступивший голод. Пирожки были большие, тол-стые; картофельная начинка с выжарками показалась такой вкусной, что он невольно оценил доброту Сашеньки.
Перед железнодорожной насыпью пришлось отлежаться в бурьянах. Быстрая дрезина пробегала по рельсам. На путях маневрировал состав товарных вагонов. Дождавшись, когда у железнодорожной насыпи все утихнет, Тимофей Холодов перебежал на другую сторону полотна.
Среди небольших домиков пристанционного поселка властвовала тишина. Люди не выходили из своих хибарок. Где-то отзовется глухим лаем собака, и опять тихо вокруг.
Поселок шахты «Нежданная» стоит на самом взгорье. Здесь Тимофею Холодову доводилось бывать много раз: и когда учился в совпартшколе, и когда работал в горкоме партии. Больно было смотреть теперь на притихшие терриконы. Лишь угольная пыль да разбросанные на дороге каменья породы напоминали о том, что совсем недавно здесь была жизнь, здесь трудились шахтеры. И впервые как-то по-особенному защемило под сердцем; вот идет он по давным-давно исхоженной тропе, и горькое чувство досады сжимает сердце: видно, и он не оправдал в чем-то надежд жителей этой местности оттого, что в поселок пришли немцы, что они топчут родную землю. Чувство нравственной боли казалось самым большим, самым неуемным.
С тем человеком, к которому сейчас шел Тимофей Холодов, он никогда прежде не встречался, не знал его в лицо. Запомнил только имя, отчество и фамилию. Отыскать его дом помогла какая-то пожилая женщина.
— А ты к кому, касатик?-—поинтересовалась она, когда указала на одноэтажный флигель.
— К Алданову... Семену Ильичу...
Услышав эту фамилию, женщина громко сплюнула на землю. Она посмотрела на прохожего таким взглядом, в котором можно было прочитать и досаду, и нескрываемую злость.
— Да будь он проклят, твой Алдан... И ты, видать, такой же. Вместе с ним на немца-супостата работаешь, непутевый.
— Да вы успокойтесь, бабушка,— попытался было унять старую женщину Тимофей Холодов.
— Знала бы и не показывала дом твоего Алдана... Паскуду этакую... С немцем обоя снюхались. Совесть потеряли. От бога отоголи, ироды...— С этими словами женщина отмахнулась от Тимофея Холодова и заковыляла в сторону.
Он знал, что Семен Алданов когда-то работал десятником на шахте «Нежданная». Потом захворал и больше не мог спускаться в забой. Ходил долгое время на костылях. Инвалид-инвалидом. После поправки не вернулся на шахту, устроился работать по торговой части. Жаловался на сердце, на ноги, ходил с палочкой, еле-еле передвигался. Именно к нему рекомендовал обратиться секретарь горкома, когда упомянул о подпольной рации. Не ошиблись ли товарищи в этом человеке?
Уходить от дома Алданова — значит потерять нить возможной связи. Решил заглянуть в ближайший двор, чтобы там расспросить о бывшем десятнике. У крыльца он окликнул безногого мужчину.
— Водицы можно испить, браток?
— Сами каплю по капле собираем... Колонка-то яе работает...—- хмуро ответил тот.
— А ты, браток, не знаешь, где проживает Алданов Семен Ильич?
— Коли он тебе Семен Ильич, так и проходи к нему... Через пять домов по нашей улице живет. Спроси квартального старосту, каждый на ату собаку пальцем укажет...
«Квартальный староста, так это же прекрасно, браток, — про себя подумал Тимофей Холодов. — А что ты на него злой — тоже хорошо». А вслух добавил:
— Со мною, понимаешь, браток, беда случилась... На фронте был контужен, в плен попал... до дому с горем пополам добрался, а хату мою разбомбило на Грушевке. Добрые люди сказали, что моя племянница на Нежданов-ку перебралась, к подруге. Через старосту хочу отыскать ее...
— Если так, то обращайся к старосте...— Безногий сменил гнев на милость.— Я сам у чужих людей околачиваюсь... Может, староста твой и напоит водой. Пошире рот раскрывай... Вон, видишь, Старостины пацаны с голубями забавляются. Нашли время голубков разводить, проклятые...
Над крышей того самого флигеля, ка который указывал безногий, кружили разноперые голуби. Они уходили в небо, плыли в далекой просини. Ребячьи голоса не давали голубям покоя и не подпускали их на посадку.
Распрощавшись с хмурым инвалидом, Тимофей Холодов уверенно зашагал к флигелю Алданова. Теперь ему стало ясно, как жители относятся к своему участковому старосте. Встретиться с ним надо обязательно. Секретарь горкома так и говорил, что бывший десятник Алданов должен будет войти в доверие к немцам, если потребуют обстоятельства — поступить на службу в полицию. Новое его положение будет помогать тому самому делу, ради которого он был оставлен в городе.
«Значит, добился своего этот Алдан... Семен Ильич... С головой, видно, дядька...»—успокаивал себя Тимофей Холодов.
Флигель квартального старосты выглядел добротно, был сколочен крепко, с хозяйской заботливостью. Высокие ворота надежно укрывали подворье от постороннего глаза. Они, правда, были облезлыми, некрашеными, но как раз их вид и обрадовал Тимофея Холодова; пароль «олифа— покупаю» будет кстати. Именно разговор о неприглядности ворот поможет обменяться условным паролем.
В ворота пришлось стучаться долго и настойчиво. Вместо хозяина на стук отозвался ребячий голос.
— Хто там?
— Мне старосту Алданова.
— Сейчас открою. А вы из полиции?
— Потом разберемся. Открывай...— грубым голосом потребовал Тимофей Холодов.
Ворота открыл все же сам хозяин. Он был среднего роста, худощав, в белой, не первой свежести рубашке, наспех заправленной в черные поношенные штаны. Темно-русые волосы он не успел причесать и вышел из дома без головного убора. Алданов припадал на правую ногу, опирался на палочку.
— Ты староста?—словно с разлету выпалил Тимофей Холодов.
— Я им буду. На участке... — немного смутившись, ответил Алданов.
— С немцами работаешь, значит, должен все знать... дело у меня есть к тебе.
— По делам обращайся в участок,— не скрывая своего раздражения, отрубил староста.— Каждый приходит, отдохнуть некогда. Через час я буду на участке. Жди там...
Он хотел было прикрыть ворота, но Тимофей Холодов выступил вперед.
— Дело-то у меня важное, господин Алдаыов... Племянницу я свою разыскиваю. Говорят, она из города на Не ждановку перебралась. Настя-откатчица... Петунина ее фамилия...— в голосе незнакомого человека слышалась душевная просьба.
- Не знаю такую...
— А вы будете Алданов?
— Он самый...
— Семен Ильич?
— Так точно... А ты кто такой?—-с заметным участием спросил староста. Он продолжал рассматривать стоявшего перед собою человека. Вдаваться в расспросы не хотелось, но незнакомец настойчиво твердил о своей племяннице, требовал разыскать ее. То ли от чистого сердца, то ли из-за недоброй корысти стал даже хвалить старосту: и люди, мол, хорошо к нему относятся, и уважают его, говорят, что Семен Ильич помогает в беде не только любому жителю поселка, но и каждому случайному прохожему.
— Люди всякое наговорят,— отмахнулся на эту похвалу староста и почему-то сурово посмотрел в глаза незнакомца.
— Я в долгу не останусь,— умолял тот,— при случае помогу вам, господин Алданов... Вижу, у вас ворота облезлые... красить их надо...
— А тебе какое дело до моих ворот?— вдруг оборвал его староста.
— Красить их надо... У меня есть олифа...
При последнем слове староста еще внимательней посмотрел на незнакомца.
— Говорю, о-ли-фа...— раздельно повторил последнее слово Холодов.
— Олифа?— будто бы не расслышал староста.
— Да.
— Олифу покупаю. Только надо вначале посмотреть ее.
Тимофей Холодов сам попытался закрыть ворота. Староста не остановил его. Тяжелый засов плотно лег на железную скобу.
— Может, в хату пройдем?—любезно предложил Алданов.— Там и договоримся о цене...
— Вот это другое дело,— блеснул глазами Тимофей Холодов.
Сомнений не было: он пришел к своему человеку. Семен Ильич первым пропустил гостя в дом, медленно взошел на ступеньки, опираясь на палку, и было слышно, как он тяжело дышал.
— Ну вот теперь давайте поздороваемся,— протянул старосте руку Тимофей Холодов, когда они вместе вошли в небольшую комнату.
— Кажется, Петров... Петр Петрович?—решил уточнить Алданов, крепко сжимая руку гостя.
— Он самый... Вы запомнили хорошо мое имя, Семен Ильич.
— Давно вас жду. От кого получили пароль? — От Михаила Ивановича Марушкина...
— Знаю такого...
— Как обосновались?—спросил Тимофей Холодов.
— Пока благополучно... Как видите... В квартальных хожу, шкандыляю по поселку. Жители на меня чертом смотрят, но я терплю... Надо. Потом все образумится.
— Ну, а как тут обстановка?
— Немцы требуют списки коммунистов... Говорю, откуда я могу знать членов партии, если сам всю жизнь ходил беспартийным. На шахте уголек рубал, и вся моя жизнь такая... Не верят. К стенке грозятся приставить. Но я терплю. Надо.
— Кто является старостой всего вашего поселка?
— Есть такой — Бородачев. Шкура шкурой. До войны бухгалтером работал на «Нежданной» в расчетном отделе. А как фрицы пришли, он сразу к ним. Они его и поставили старостой. А он меня знал до войны, в моем доме не раз выпивал, вот поэтому и замолвил доброе словцо за меня, в квартальные назначил. А это мне на руку...
— Рация работает?
— Действует...
— Кто обслуживает передачу?
Семен Ильич достал из кармана штанов кисет с махоркой. Пока вертел самокрутку, молчал. Потом предложил самосад и гостю. Вместе задымили. Тимофей Холодов жадно глотал горьковатый дымок. Безмолвно поджидал ответа на свой вопрос. Ведь именно за этим он и пришел в дом бывшего десятника шахты: надо было узнать, работает ли оставленная в подполье рация, имеется ли связь со штабом той самой армии, которая последней уходила из Шахт, есть ли какие распоряжения с Большой земли.
Семен Ильич не спешил расставаться с самокруткой. Курил взахлеб, без передыху. Насладившись махорочным дымом, он откашлялся и, вместо ответа на вопрос гостя, трижды постучал своей клюшкой об пол.
В комнату заглянула женщина средних лет.
— Ты, мать, племянника нам сюда пришли... Потолковать надо,— объяснил он женщине, а когда она скрылась за дверью, добавил:—Жена моя... Матвеевна... Она все знает, и вы ее не стесняйтесь.
— Семья-то у вас большая, Семен Ильич?— поинтересовался Тимофей Холодов.
— Ртов много. Сынишка Витя тринадцати лет, младшая дочка Тома, да жена, да бабка Алена. И, конечно, племянник, как я его называю... Юра. За стол сядем — колхоз целый,— впервые улыбнулся Семен Ильич.— Только я не жалуюсь. Когда наши отходили, рацию завезли. И, конечно, харч подбросили, чтобы мы не бедовали... Муку, консервы, пшено, сальца и всякого другого добра доставили. Все это наш Михаил Иванович Марушкин постарался. НКВД обо всем побеспокоилось, когда наши части уходили из города.
— Верно поступил. Михаил Иванович хороший человек. Знал, в какой обстановке вы окажетесь,— одобрительно заметил Тимофей Холодов.
Появившийся в комнате хлопец старательно прикрыл за собою дверь. Он был высокого роста, с виду ему можно дать лет восемнадцать-девятнадцать. Вытянутое худощавое лицо казалось спокойным. Русый вихор нескладно топорщился. Тимофей Холодов почему-то обратил внимание на длинные пальцы юноши, когда тот застегивал воротник рубашки.
— Знакомься, Юра. Это наш человек — товарищ Петров,— представил Семен Ильич своего гостя.
— Мы давно вас ждем, товарищ Петров,— в свою очередь добавил юноша.
Пришлось испытать какую-то непривычную скованность оттого, что товарищи называли его Петровым. К чужой фамилии еще трудно было привыкнуть.
— Как работает рация?—сразу же спросил Тимофей Холодов, поборов минутное смущение.
— Исправно, питание действует нормально. Только большое опасение имеется.
— Какое?
— Могут нашу «Белку» запеленговать. Совсем рядом находится немецкая комендатура, в доме Саратовского. А у них тоже имеется полевая установка. Если нам выходить в эфир часто, оплошность может произойти, накроют нас...
— Вы когда включаете рацию?
— Чаще всего ночью... И днем, когда немцы на обед уходят. Я знаю ихнюю пунктуальность... В такие часы только и можно работать ключом.
Из разговора с радистом Тимофей Холодов узнал, что Юрий сумел роинформировать штаб армии о немецком аэродроме, раскинувшемся за поселком шахты «Нежданная». Туда каждый день приземляется много немецких самолетов. Радист указал марки машин, дал точные координаты. В ближайшее время следует ожидать массированного налета нашей авиации на полевой аэродром немцев. Штабу армии передано также о действии подпольной группы на шахте «Ново-Азовка». Только вчера к Семену Ильичу приходил связной этой группы и приносил важные сведения. Юрий напомнил: штаб армии требует сообщений о работе местной железнодорожной линии, надо вывести из строя станцию Каменоломня: ведь до сих пор на юг уходит через эту станцию много товарных составов с орудиями, танками, живой силой.
— Медлить нельзя, товарищ Петров. Нам дорога каждая минута. Не для того я здесь остался, чтобы гонять голубей на крыше...— с подчеркнутым недовольством закончил свой рассказ Юрий.
Тимофей Холодов попросил сообщить штабу армии о взрыве немецкого склада в городском театре. Назвал количество автомашин, бензовозов, уничтоженных за последние дни. Радист запоминал каждое его слово. Он ничего не записывал. Иной раз переспрашивал и тогда про себя повторял названные цифры. Своей сосредоточенностью и собранностью Юрий чем-то напоминал старшего брата Фоминых — Александра. Так же немногословен, говорит только о деле, внимательно слушает.
— Спасибо, Юра, за все,— поблагодарил радиста Тимофей Холодов. Ему не терпелось узнать побольше об этом хлопце. Поинтересовался: из каких он мест?
— Кривянский я... Учился в Новочеркасской школе радистов,— сдержанно ответил на его расспросы юноша.
Семен Ильич забеспокоился, что долгое пребывание гостя в его доме могут заметить и немцы, и поселковые жители. Тимофей Холодов и сам уже не раз посматривал на стрелки стенных ходиков.
— Встречаться нам часто нельзя,— разъяснил он.— К вам будут приходить наши связные, братья Фомины.
Вместе с ними голубей погоняешь, Юра. Это сподручней будет.
— Пароль ребята знают?
— Я сообщу им... До новых встреч, друзья.
