1.
И хотя золотой парамоновский червонец по-прежнему хранился в погребе Василия Васильевича, он почему-то не приносил удачи владельцу подворья. Высокая служба шефа городской полиции оказалась не такой уж сладкой. Вместо долгожданного покоя нахлынула волна забот и огорчений.
При первом знакомстве Фридрих Мольс показался Василию Васильевичу добропорядочным человеком, теперь же он увидел в этом немце совсем иное. Гауптшарфюрер СС кричал на коменданта города, разносил в пух и прах Василия Васильевича и всех полицаев, обзывал их без-дельниками, безмозглыми свиньями. В городе Мольс поставил себя самым главным начальником. Комендант Вер-нер, хотя и был старшим по званию, первым козырял эсэсовским нашивкам Мольса. Вернер боялся этого щуплого, низкорослого гестаповского служаку. Прослышал, что тот имеет важные полномочия от штаб-квартиры самого Кальтенбруннера, а, как известно, могущество этой правой руки фюрера могло привести в трепет не только армейского лейтенанта Артура Вернера.
Неутомимый Мольс вмешивался во все — ив допросы арестованных коммунистов, и в ночные обыски, ив отправку жителей города на работу в Германию, даже взял на себя цензуру «Шахтинского вестника». Он готов был вывернуть наизнанку душу начальника городской полиции за то, что тому до сих пор не удалось отыскать партизан, взорвавших театр. Что ни день — взлетали на воздух новые сооружения. Партизаны успели спалить хлебопекарню. Вчера они подложили мину под стол регистрации, на бирже труда, но к счастью, мина не взорвалась. Какая-то группа головорезов, переодетых в немецкую форму, ворвалась ночью на запасные пути станции Каменоломня, забросала эшелон гранатами и скрылась в темноте. На стенах домов все чаще и чаще появляются таинственные буквы «КШ». Их пишут мелом на бензовозах, на автомашинах, а недавно эти буквы появились даже на стенах комендатуры. Чего доброго, партизаны взорвут ночью и Вернера, и самого Мольса.
Что же будет с новым порядком в городе, если комендатура, полевая жандармерия и полиция не примут самых решительных мер? Уже пора приступить к восстановлению разрушенных большевиками рудников, но разве можно браться за это дело, если вокруг партизаны? Восстанови шахту сегодня — завтра она вновь взлетит на воздух. А немцы требуют уголь для перевозки на фронт живой силы, орудий, танков. Уголь нужен великому походу фюрера.
Василий Васильевич терял голову от этих нескончаемых забот и волнений.
Арестованная недавно женщина призналась Мольсу, что на шахте Артема коммунисты оставили крупный партизанский отряд. Руководит им якобы секретарь Артемовского райкома партии бывший моряк Валентин Мищенко. Не его ли «морские черти» совершают теперь ночные налеты? Где они скрываются? В подземелье, в старых шахтах?
Мольс распорядился изъять из русских госпиталей всех военнопленных, служивших ранее в советском флоте. Может быть, эти «черти в бушлатах» покажут на своих друзей, по всей вероятности оставленных партизанить в Шахтах? Сначала к Василию Васильевичу пригнали трех матросов, потом еще четырех, на другой день еще одного доставили в полицию из Грушевского госпиталя. Их допрашивали вместе, порознь, избивали витками телефонных проводов, но узнать ничего не смогли. Двое не выдержали пыток; трупы моряков оставили на день в камере, чтобы другие могли поразмыслить над ожидавшей их участью.
Василий Васильевич уже дважды посылал наряд полицейских на шахту Артема, Иван Пискун и Федор Зыков обещали выкурить из подземелья партизан, спускали в шурф бочки с подожженным бензином, бросали туда го-рящую паклю, снопы сена, сами едва не задохнулись от дыма. Но приехали в город с пустыми руками. Они объяснили Василию Васильевичу, что партизаны могли выйти на поверхность старыми штреками. Тогда начальник полиции погнал их на Власовку, на Даниловку, приказал прочесать эти хутора, доставить в город всех, кто будет скрываться у местных жителей. Но и на этот раз полицейские безуспешно закончили свою опе-рацию.
Мольс грозился поставить к стенке самого Васи\ия Васильевича. «Где партизанские главари?»—спрашивал он каждое утро начальника городской полиции. Видите ли, его молодчики расстреляли около хутора припадочного шахтинца, когда тот не отдавал им корову и кричал: «Я партизан, я партизан!» Разве так надо действовать в этих проклятых русских краях? Настоящий партизан не назовет себя, он упрятался в городе, в рабочих казармах, его не так-то легко отыскать. Говорят, в Шахтах и раньше проживали красные командиры, партизаны гражданской войны. Не они ли возглавляют сегодняшнее подполье? Иван Пискун рассказал Мольсу, как он встретился на переправе с каким-то Клименко — старым коммунистом и бывшим красным командиром. Недавно полицай видел этого старика в городе. «Вот с кого надо начинать, черт возьми!» — убеждал себя Мольс.— За стариком можно выловить остальных партизан. Надо действовать! Действовать смело, решительно! Армейские лежебоки вроде лейтенанта Вернера не знают методов гестапо. Они скоро, очень скоро узнают мертвую хватку Мольса! Пора действовать...»
Массированный налет советских бомбардировщиков на полевой аэродром за «Нежданной» вконец вывел из себя гауптшарфюрера СС. Откуда могли узнать русские летчики, что совсем недавно за этой шахтой стал базироваться немецкий аэродром? Эти сведения могла передать только партизанская рация, но где она, черт возьми, скрывается?
«Нет, дорогой мой прародитель Август Августович,— в сердцах ругал своего деда Фридрих Мольс, оставаясь один на один в эти тревожные ночи.— Твои прогнозы не оправдались. Легче было вступить на землю твоего друга Николая Елпидифоровича Парамонова, нежели навести на ней наш германский порядок. Но Фридрих Мольс, потомок старого немецкого горнопроходчика, до конца выполнит твой завет. В этом можешь быть уверен, покойный Август Августович... На твоих шахтах восторжествует но-вый порядок».
Мольс терпеливо ждал самого главного события — скоро, со дня на день в Шахты прикомандируют из Ростова зондеркоманду, и она, конечно, приберет партизан к рукам. В Ростове уже действует центральная СД-6, ее отделение обещают создать и в Шахтах. Тогда-то не поздоровится армейской выскочке лейтенанту Вернеру, его ни к чему не способному сброду полицейских, ожиревшим истуканам из полевой жандармерии! Все, все будет в руках гестапо! Ему, Мольсу, несомненно, обеспечат пост заместителя начальника шахтинской зондеркоманды,— он достоин высокого поста. Первым пришел в город, когда еще тыловые крысы обнюхивали украинское сало! Он возьмет в команду и русских; партизан надо убивать главным об-разом чужими руками. Кого возьмет? Ну хотя бы этого... Василия Васильевича. Дурак дураком, но как он фанатично ненавидит русских, евреев! Матроса угробил одним ударом, даже не пикнул морячок, испустил дух. А этот, как его? Бывший знатный шахтер... Иван Иванович Пискунов... Он, говорят, сын кулака, всегда ругал Советы, коммунистов. Или его кум Максим Пожидаев?! С такими можно истребить всех партизан.
Действовать, действовать надо, черт возьми! Этот болван Василий Васильевич приказал каждому своему полицаю написать заявление на двух-трех коммунистов, оставшихся в городе, не успевших, как говорят, эвакуироваться. По доносам своих дружков шеф полиции выезжает на аресты. Что ж, для начала похвально, черт возьми! Довольно кормить этих бездельников-полицаев, выплачивать им деньги. Полицаи думают о настоящем порядке в городе не головой, а желудком... Разве можно подобными акциями обнаружить настоящих партизан? Заявления... Лучшего ничего не способен придумать русский болван! Хотя, несомненно, для первых шагов и это неплохо. Но надо находить более решительные меры! И почему же из Ростова до сих пор не откомандируют зондеркоманду? Только обещают, доннер веттер!
Но Ростов по-прежнему молчал, не присылал в Шахты обещанной зондеркоманды. И Фридрих Мольс не находил себе места. Он порой сожалел о том, что пригрозил зондеркомандой и Василию Васильевичу, и лейтенанту Вернеру. А вдруг эти черные души найдут общий язык, сговорятся и прикончат из-за угла его, Фридриха Мольса. И объявят, что партизаны убили агента гестапо...
2
Жаркое лето иссушило землю беспощадным солнцем. В полдень над степью устанавливалась какая-то необъяснимая ленивая тишина. Жаворонки укрывались от зноя в зарослях перестоявшейся пшеницы, но им трудно дышалось даже на самой земле. Колосья непривычно гнулись от собственной тяжести, теряли спелые зерна, и только черное воронье радовалось опадавшему на землю щедрому богатству.
В мирное время по этому раздолью хлебов уже прострекотали бы лобогрейки, своими острыми ножами они сделали бы прокосы. И тогда степь уставилась бы табунками желтых копен, пошире раздвинула от себя далекие горизонты.
Стебли горделивого татарника теперь выросли повыше самой пшеницы. Подобно заблудившемуся путнику, островки бурьяна стояли в желтом раздолье и пугали своим хмурым видом даже степных кобчиков. Уже отцвели придорожные ромашки, пожухли васильки, полынь-трава под-ступила к самой пшеничной стене. А к этим местам не приходили люди, отдавшие земле так много труда еще прошлой осенью, хлопотавшие на ней и нынешней весною...
Хлеба пожухли на солнце. Сгорали без пламени. И только беспокойное желтое марево зловещим пологом торжествовало над ними.
Сердцу становилось тяжко от предчувствия неминуемой гибели людского труда. Хотелось представить, как из-за дальнего пригорка выплывет комбайн, степь огласится призывным рокотом мотора, и поплывет тогда корабль-красавец по этому желтому морю. Но застойную тишину на-рушает лишь шелест отяжелевших колосьев...
Если войти самому по грудь в пшеничное море, можно услышать, как стрекочут кузнечики. Их не видно, они упрятались от человеческого глаза. И тебе поверится, что это перекликаются между собою остекленевшие тонкие усики самих колосьев, жалуются друг другу на знойное солнце. Иные колосья стали совсем белыми, выцвели, потеряли свою молодую свежесть. А пройдешь шаг-другой, раздвинешь руками тяжелую волну хлебов, и вспорхнет из-под самых ног истомившийся от духоты жаворонок. Он долго будет висеть над тобою, опасаясь, как бы неловким шагом ты не порушил его гнезда.
И радостью наполняется сердце оттого, что добрая мать-земля хранит жизнь в этом бескрайнем пшеничном раздолье. Она дает приют и птицам, и мотылькам, и кузнечикам, и всякой другой степной жизни. Только не под силу ей, доброй матери, сохранить истомившиеся от солнечного зноя колосья. Тяжелыми янтарными слезами падают на землю переспевшие зерна. И тебе слышно, как надсадно вздыхает раскаленная жарою земля от каждого их удара...
— Сколько добра пропадает, ребята! — наконец-то заговорил Александр.— Немцы все равно не дадут колхозникам убрать хлеб. Голодом нас поморят и себе всю пшеничку заберут.
— А может, смилостивятся? Часть себе возьмут, а часть хуторским раздадут,— отозвался на голос Александра шагавший рядом Василек Капустин.
За последнюю неделю он не покидал братьев Фоминых. Гордился тем, что ребята доверили ему многие партизанские тайны. Когда подожгли городской театр, Василек провел тревожную ночь вместе с братьями. Они двое суток укрывались на хуторе Костикова. Тогда-то Василек и сошелся поближе с ребятами.
— Это тебе тетка, Василек, в уши надула. Сразу видно... От-да-дут!—ехидно протянул Александр.— Готовь мешки... Все заберут немцы, колхозникам и зернышка не оставят. Ты поменьше слушай свою тетку, безот-цовщина...— предупредительно заметил старший Фомин.
Александр хотел поглубже уйти от большака, выбрать такое место, которое бы располагалось в самом центре пшеничного поля.
Вокруг властвовал сухой, вызывающий нестерпимую тошноту, жаркий воздух. Уже поднялись на второй пригорок, а Александр все еще не останавливался. Когда в небе послышался гул самолетов, он приказал ребятам лечь на землю. И каждый отчетливо видел, как в голубизне проплывало звено краснозвездных бомбардировщиков.
— Наши... Ей-богу, наши!—позабыв про усталость, оживился Женька.
— С задания идут,— понимающе определил старший брат.— Без груза... Легко идут. Может, из-под Красного Сулина.,. Или в Ростове над немцами побывали...
— Значит, есть у нас сила, братва!
— А ты сомневаешься, Василек? Грозная сила! Москву-то никак Гитлер не возьмет. Под Сталинградом тоже ему жарко,— заметил Александр.
— А может, Москву уже взял Гитлер?—усомнился Василек.
Его сразу же одернул Александр.
— Ты лишнего не болтай, Васька. Москву, парень, не возьмешь. Если бы Гитлер завладел Москвою, он бы целых две недели пьянствовал. И в наших бы Шахтах фрицы от радости свою бы сучью свадьбу справляли... А то не слышно что-то ихнего веселья...
На земле все же дышалось легче. Ребята оказались в небольшой низине.
Для себя примяли большой квадрат — чтобы лежать было удобнее. Из-за высоких колосьев теперь виднелся только кусок неба. Решили подождать наступления темноты. На дороге в любую минуту могли появиться немцы.
Лежали молча. До слуха донесся писк далекого суслика, но никто не обратил на это внимания. У каждого были свои думки.
Прошлой ночью Александр и Василек ходили с партизанами на станцию Каменоломня. Женьку не брали с собой, не подыскали хлопцу немецкого обмундирования по его росту. Вместе с ними был товарищ Холодов, дядя Ми-кита и еще каких-то двое мужчин. Тимофею Семеновичу откликался высокий худощавый дядька. Его называли Иваном Белько. Голос этого человека такой зычный, знакомый — неужели это и был на самом деле бывший диктор городского радио Иван Белько? Операция прошла неудачно, так по крайней мере определил сам товарищ Холодов: эшелон с орудиями забросали гранатами, но железнодорожное полотно не удалось взорвать. Едва успели прошмыгнуть в поселок, оставили под заборами немецкую одежду и сумрачными пошли в разные стороны. «Где-то теперь Тимофей Семенович, дядя Микита?»—терзался неотступной болью Александр. Вот соберутся они у Петра Петровича Петрова, доложат ему про неудачную операцию, а секретарь подпольного райкома скажет: «Пацанов набрали в свой отряд, поэтому, товарищи, у вас и не получилось на Каменоломне». С какими глазами теперь появишься в квартире сапожника Игната Павловича?
А вдруг старик обмолвится про неудачу и дочке Сашеньке... А та. возможно, ничего и не скажет, но при встрече строго посмотрит на Александра своими большими чернымя глазами...
Александр не отрывал взгляда от голубого небесного просвета, похожего на лоскуток легкой девичьей косынки. Раньше он не раз бывал в поле. Над ним и прежде расстилалась никем не потревоженная просинь неба. И он никогда не думал, что в этом просторе могут летать вражеские самолеты, что земля будет когда-нибудь гудеть от бомбовых ударов. Мир был широк и необъятен. А вот теперь над ним проплывает только маленький клочок неба, и сам Александр лежит на земле, не имеет права свободно ходить по большаку, рвать полевые цветы. Сумная духота стоит над родным простором, и сиротливо смотрят на него теперь осыпавшиеся колосья...
— «Не шуми ты, рожь, спелым колосом...» Помните, братва, стихи мы в школе читали,— прервал собственные раздумья Александр.
— Помним...
— Хорошие стихи... Алексей Кольцов написал,— отозвались ребята.
— А хотите я вам собственные стихи прочитаю,— не поднимая головы, промолвил вдруг Александр.
Его слова удивили не только Василька, но и младшего братишку. Никто из них и подумать не мог, чтобы этот сорви-голова занимался стихами. К голубям Санька-Жучок имел пристрастие, а что он балуется стихами — этого никогда не доводилось слышать ребятам.
Александр вытащил из кармана небольшой клочок бумаги. Ребята приподнялись на локти, притихли.
— Вот лежу я, братва, и думаю... А далеко все же ушли советские войска от Шахтов. Терзаются за нашу судьбу, думают о нас. И вижу я молодого врубмашиниста... или, к примеру, старого седого коногона...
Александр закрыл глаза, словно хотел представить своего далекого друга, который видится теперь ему в собственных стихах. Потом развернул листок на ладони и принялся читать:
Ты горы полюбил, приятель с Украины,
Ты горы защищал, товарищ коногон,
И песни мы с тобой спивали про равнины,
Про славную Кубань, про наш любимый Дон,
Теперь он и сам приподнялся на локти. Взгляд его стал строгим. И в голосе проступила незнакомая друзьям суровость:
Пусть ветры Черноморья поют нам песни славы.
Жестокий бой сегодня мы даем,
Чтобы шагать по улицам Полтавы
С коханкой милой, ласковой вдвоем.
И на часах, в час больших сражений
Ты вспоминаешь свой родной забой...
Ты вспоминаешь горечь отступлений,
Как покидали мы Донбасс с тобой.
И слышишь ты, как за горами горя
Приходит к нам желание: «Скорей!»
Фашисты голодом шахтерок наших морят
И рвут на клочья сердце матерей.
Нет, перед ребятами сейчас был не тот Сашка Фомин, которого они знавали раньше. Он побывал в огне сражений, сам бросался в атаки, возмужал в бою и теперь вернулся к родному горняцкому поселку, чтобы рассказать друзьям о думах и помыслах бойцов. Крупные горошинки пота заблестели на лбу Александра.
Он на мгновение передохнул, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб. Глаза его горели.
К родной стране — твоя любовь сыновья.
Мы бой жестокий с гадиной вели,
Чтоб колосилась рожь у Приазовья
И на Кубани яблони цвели.
Чтобы опять плясали здесь лезгинку,
Чтоб каждый песню счастья напевал,
Чтоб ты обнял шахтерку-украинку
И крепко-крепко в губы целовал.
Он умолк. Спрятал листок в карман. Боялся посмотреть на ребят. Их словно не было рядом. Только по-прежнему где-то стрекотали кузнечики и падали в траву тяжелые пшеничные зерна. А когда прилег на землю — вновь над головой поплыл клочок голубого неба.
— Санька, брешешь... Не ты написал,— первым отозвался младший братишка.
— Ведь здорово! Как у Пушкина!—не мог сразу придумать лучшей похвалы Василек.— Сам сочинил, Жучок?— Для большей душевности он неспроста назвал приятеля уличной кличкой.
— Сам. Честное комсомольское...— оправдывался смущенный Александр.— Ночью лежу и думаю... Про Украину, про Дон , про Кубань, про наши Шахты. Ведь сколько горя нам принесли эти фрицы!
Женька даже подсел поближе к Александру. Ему хотелось, чтобы Василек смотрел своими удивленным глазами не только на Сашу, но чуточку обратил внимание и на него. Как-никак они — родные братья.
— Вот кончится война — и топай, Санек, учиться на поэта,— вдруг предложил Василек.
— Я на угольном комбайне буду работать...
— Эх, чудак... В тебе такая жила имеется. А ты — на комбайне буду работать! Пушкиным станешь... Того тоже Александром кликали. Вспомни! Думаешь, среди шахтеров не может быть поэтов?—с большей настойчивостью принялся объяснять Василек.— Я читал настоящие стихи од-ного поэта. А он бывший шахтер. В Донбассе всегда жил, может, теперь эвакуировался... Непременно эвакуировался... Павел Беспощадный его зовут. Беспощадный, а стихи пишет, да еще какие!
— Поэты под всякими там... псевдонимами ходят, а я хочу под своей фамилией жить. Кончится война — пойду работать на угольный комбайн. Давно решено. Батя одобряет это...
Солнце уже начинало клониться к закату. Заметно спадала духота. Истомленные дневной жарою перепелки весело перекликались между собою.
— Ребята... Хлопцы,— вдруг опять приподнялся на локте Александр.— А как вы думаете, можно влюбиться во время войны?
— По-моему, нельзя... Война есть война. Тут все силы к одному устремляются,— после некоторого раздумья сказал Женька.
— Много ты смыслишь, пацан?—оборвал его Василек.— Молоко на губах еще не обсохло, а туда же... В философию бросается. А по-моему, можно,— поддержал он Александра.
— Согласен с тобой, Василек. Можно... Александр опять стал каким-то неузнаваемым.
— Если есть у вас охота — послушайте еще мои стихи,— предложил вдруг он.
— Давай...
— Давай, Жучок...
Теперь он читал по памяти. И опять его голос показался ребятам мягким, наполненным душевной теплотою.
Исчез в этом голосе привычный ребяческий басок, каждое слово Александр выговаривал нежно, словно пел.
Я письма твои не сожгу никогда,
Они меня лаской твоей согревают.
Проходят военные наши года,
Но чувства мои в ожиданье не тают.
Они, как и прежде, желаньем горят,
Быть может, сильнее и, может быть, краше...
За нашу Отчизну, за наших ребят,
За счастье, за все ожидания наши.
И чудилось ребятам, что Александр разговаривает не с ними. Долгая разлука казнит его сердце, и он хранит в своей памяти заветные листочки любимой, высказывает признание перед бесценными ее письмами — единственной отрадой истосковавшегося сердца.
Я письма твои не сожгу никогда, Они меня в бой призывают, Пусть эти суровые наши года О нашей любви нерушимой узнают...
— Да ты же черт, Санек!—хлопнул Василек ладонью по плечу Александра, как только смолк приятель.-—Это же здорово, Жучок!
— Верно. Это лучше...— согласился с Васильком Женька.
— По-ни-маешь, пацан!—косо посмотрел на него Александр.— Про фронт, про шахтера —там общественное... Это — главное. А тут — личное, мое.
Василек даже улыбнулся.
— Значит, у тебя есть зазноба, Жучок? А?
— А может, и есть,— уклонился от прямого ответа Александр.
— Признавайся, Сашка, а то отцу скажу.
— Ты держи язык за зубами. Цыц и все!— строго взглянул Александр на младшего брата. А Васильку пояснил:— Вот кончится война... Приду я к ее папаше, упаду на колени и закричу: «Отдавай за меня, старик, свою доч-ку!.. В партизанах я ходил, и она партизанка. Вместе перед смертью устояли, вместе и жить будем».
— И думаешь, отдаст?..
— Отдаст, Василек. После победы над фрицами он на все согласится.
Женька насупился. Он хорошо изучил натуру старшего брата: ежели сказал — значит, сделает. Его мучила только одна загадка — кто же такая краля, про которую Сашка тайком стихи сочиняет? Расспрашивать об этом сейчас, когда братишка прицыкнул на него, он опасался. Чего, доброго, и по загривку получишь от Жучка!
Темнота как-то незаметно опустилась на пшеничное поле. Смолкли кузнечики. Луна еще не показывалась. Там и тут заблестели светлячки. Их холодное мерцание было похоже на блеклый огонек шахтерской лампочки.
Александр встал на ноги, огляделся вокруг: безмолвная тишина властвовала над всем пшеничным разливом. Легкий ветерок бродил по низине и несмело играл темными волнами.
— Решение у меня такое есть,— объявил Александр ребятам.— Про наш «Красный шахтер» жители уже знают. Пусть думают и полицаи, что против них действует партизанский отряд. Я предлагаю ставить теперь на объектах другую помету... Три заглавные буквы «П».
— А как же...
— Как же это понимать?—почти одновременно спросили Женька и Василек.
Опасаясь, что их могли подслушать, Александр заговорил шепотом.
— Тут, братва, большой смысл имеется... Три буквы — «ППП». Их можно расшифровать такими словами: «Перебьем проклятых паразитов».
— Во! Это здорово! У меня кусок мела завсегда в кармане. Буду ставить новые меты...— обрадовался Женька.— Ой, как здорово!
Старший брат вновь прицыкнул на непоседу.
— «Здо-ро-во...» Чего орешь? Смотри мне, не проболтайся где-нибудь. «Здо-ро-во!»—передразнил он Женьку.— Наши метки должны наводить страх и на немцев, и на полицаев... Пускай поразмыслят гады, что обозначают «ППП».
— Ты молодец, Жучок!— согласился с другом Василек.
Что ребята одобрят его новую затею, Александр не сомневался. Под тремя «П» он видел и другой, более важный смысл — имя, отчество и фамилия секретаря подпольного райкома тоже начинается этими буквами. Теперь каждый должен действовать от имени Петра Петровича Петрова. Сам парторг Холодов подчиняется райкому. Сказать ребятам о главном смысле трех букв еще рано.
В другое время он объяснит все друзьям и Тимофею Семеновичу скажет об этом. Вот удивится!
В руках Александра зашуршала спичечная коробка. Он достал из кармана листок, скомкал его и хотел было поджечь, но Василек остановил приятеля.
— Это же стихи... твои стихи, Саня. Зачем изничтожаешь?
— Для дела...
— Стихи же...
— Я их в голове держу. Когда потребуется, вспомню. А зараз бумага нужна для дела поважнее. Готовьте костер...— строгим голосом распорядился Александр.
Ребята принесли ему охапку вырванной с корнями пшеницы. Растопка была сухой, только поднеси к ней огонь, и она вспыхнет лучше пороха. Женька успел шмыгнуть в заросли и приволок откуда-то раскидистый веник пожухлого татарника.
Пугливый огонек блеснул в ладонях Александра. Сначала он поджег бумагу, поднес ее к татарнику, и сухие будылья мгновенно охватило пламенем. Потом махнул бумагой в одну, в другую сторону, бросил ее далеко от себя. Огонь осветил всю впадину.
От костра убегали вместе. Длинные тени падали на высокую пшеницу. Бежать было трудно. Шагах в двухстах от костра будто по команде припали к земле. Видели, как пламя сразу же устремилось на взгорок. Косматые языки огня шли плотной стеной. Ветерок с низины гнал пламя, перебрасывал искры по широкому полю.
— Разбегайся в разные стороны, братва,— шепнул Александр.— Новые меты ставить на телеграфных столбах. К большаку не выходить. Сбор у Василька...
Женька только и ждал этой команды. Его рубашка сразу же скрылась в темноте. Василек метнулся в противоположную сторону.
Теперь опасно было бежать во весь рост. Пламя могли заметить на хуторе. Александр еще раз посмотрел на разбушевавшееся пожарище, пригнулся и побежал, раздвигая руками колосья. За взгорком не было видно пламени, но широкое зарево осветило небо, едва уловимый шум пошел по земле, словно невдалеке разливалось половодье.
«Вот вам хлебушко, проклятые фрицы! Выкусите!..»— в сердцах подумал Александр. Он торопился поскорее выбраться из пшеничных зарослей.
А пламя бушевало. Когда выбежал к бурьянам, здесь перевел дыхание. Долго лежал на траве Пожарище заслонило небо, весь горизонт озарился как при восходе раннего солнца. Александр отбежал еще дальше. Кажется, сюда нынешней весной он гонял с ребятами поселковых коров на пастбище. Выжженная дневным солнцем трава шуршала под ладонями. Над пшеничным полем было светло как днем. Темнота отступила к поселку, а там, где Александр расстался с ребятами, бродило по степи безудержное полымя.
Вспомнил: на поселковом вытоптанном коровами пастбище издавна лежат большие камни. Метров пятьдесят полз к ним по-пластунски. Черные глыбы днем заметил еще издалека. На этих камнях можно оставить свои первые меты. Пусть проклятые фрицы знают, что не случайная искра подожгла пшеничное поле. Сердце колотилось без умолку. Десять-пятнадцать метров решил пробежать без опаски. Длинная тень падала впереди него. Сразу же пригнулся за первым камнем.
Пламя бушевало пуще прежнего.
Александр достал из кармана штанов прибереженный кусочек мела и впервые вывел на камне три заветные большие буквы — «ППП».
3.
Через два дня мадам Воинова сообщила в своем «Шахтинском вестнике»:
«Бандитское безумие местных партизан ставит жителей города в трудные условия с питанием. Недавно головорезы взорвали хлебопекарню, в одном из горняцких поселков подожгли немецкий продовольственный склад. Теперь они додумались спалить ночью несжатые полосы одного из пригородных бывших так называемых колхозов. Самое удивительное, как рассказывают очевидцы, разбуженные пожарищем, только небольшая группа местных хуторских жителей оказала содействие в тушении горящих на корню хлебов. Несмотря на принятые военным немецким командованием решительные меры к сохранению хлебных злаков, спасти посевы не удалось Там, где колосилась пшеница, теперь лежит черная земля. Этот варварский акт могли свершить только коммунисты, еще укрывающиеся от законной власти. Кара возмездия их настигнет, к каким бы ухищрениям они ни прибегали. Как сообщил нам начальник городского немецкого Главного управления по питанию господин Дингверт, актом безумного уничтожения посевов партизаны нанесли ощутительный урон в планомерном снабжении городского населения, о котором проявляет постоянную заботу руководимое господином Дингвертом управление».
4.
На квартиру Клавдии Чугай Тимофей Холодов зашел под вечер. Он возвращался с хутора Костикова. Еще перед эвакуацией он оставил у нее килограммов десять бумаги для подпольного райкома. Теперь надо было уз-нать—сберегла ли Клавдия его захоронку? На листовки уже израсходовали весь запас бумаги.
Как условились раньше с Клавдией, ежели в ее квартире не поставят немцев, невестка наклеит на окна две белые бумажные полоски. Если Тимофей Холодов не обнаружит около казармы немцев, то обязательно заглянет к Чугаям.
Две бумажные полоски белели на окне.
По договоренности с Клавдией он не должен сразу заходить в квартиру: в это время у Чугаев могут оказаться посторонние люди. Только условный бросок горсточки песку в окно предупредит хозяйку о появлении Тимофея Холодова; лишь тогда Клавдия выйдет к нему навстречу.
Все обернулось как нельзя лучше. Невестка сама вышла встретить гостя. Дома был и ее муж Алексей Фомич. Племянник уже спал, и Тимофей Холодов попросил не тревожить мальчонку.
— Тима! Родной... Что же такое на свете делается? — всплеснула Клавдия руками, едва зять подошел ближе к настольной лампе.
Смуглое лицо невестки выглядело осунувшимся, постаревшим. Клавдия сбросила с головы черную косынку, вытерла глаза, видно, не хотела показывать своих слез.
-Да тебя и узнать нельзя, Тима... Похудел, измаялся. Чем же тебя угостить...
- Ничего не нужно, Клава. Я забежал только на минутку. Вас повидать и про своих узнать. Бумагу мою сохранила в подвале?
— Все сберегла. Клавдия не дала вымолвить ни одного слова своему мужу. Про печальные вести, принесенные жителями поселка из-под Семикаракорской, невестка хотела поведать сама Семья Холодова не смогла далеко уйти от немца. Скрывается в камышах озер, детишки болеют, жена Поля находит кусок хлеба у добрых станичников, сама занедужила, и бог знает, что может случиться с семьей.
— Были бы кости, а мясо нарастет Только б живыми остались,— выслушав невестку, сказал Тимофей Холодов.— Своих людей пошлю при случае в хутор Кузнецовский, они помогут...
— Да много ли у тебя своих людей?
— Хватит... Еще больше будет.
— И оружие имеется?—наконец-то решился подать голос и муж Клавдии.
— Все есть, Алексей Фомич... И гранаты, и пулеметы, и винтовки..— чтобы не тревожить невестку и ее мужа, с уверенностью произнес Тимофей Холодов. Был убежден, что таким ответом он избавит себя от дальнейших расспросов.
— У тебя, Тима, завсегда всего хватает...— В голосе невестки послышалось недоверие—Ты никогда ни на что не жалуешься... А посмотри — сам в шкилет обратился.
— Были бы кости, говорю, а мясо нарастет...— опять улыбнулся Холодов.
Алексей Фомич приставил к грядушке кровати самодельные костыли, неуверенной походкой подошел к столу и сел рядом с гостем.
— Просьба к тебе, Тимофей Семенович... Возьми меня в свой отряд. Честь по чести служить буду. Как с фронта пришел домой, тяжелой болью исхожу... Не оттого, што ноги ранеты, в сердце рана душевная. Ты вот при деле, а я только при костылях...
— Цыц, говорю... — одернула Клавдия мужа.— Между ногами у людей вздумал болтаться. Туда же еще — вояка... По хате еле ходишь, а в отряд просишься.
Тимофей Холодов с сожалением посмотрел на костыли. Не хотелось обидеть мужа невестки, только и сказал, что помогать ему можно и в поселке.
— Будь ласка, научи... Каким способом?—не обращая внимания на суровый взгляд жены, допытывался Алексей Фомич.
— В людях надо веру поднимать. Не позволять людям, чтобы они поклонялись немцу. Это самое верное наше оружие, Фомич.
— Мне бы гранатой фрицевских подлецов...
— Цыц, говорю...— опять притопнула ногой на мужа Клавдия.— Не твоего ума это дело. Дай человеку передохнуть. Немец тебя, как вошь, раздавит... Вояка...
В ее голосе не было угрозы Невестка сама спешила насытиться разговором с долгожданным гостем.
— Заарестуют тебя, Тима... — с беспокойством сказала Клавдия.
— Всякое может случиться, Ильинична. Ну, а если в городе оплошность произойдет, за Дон уйду партизанить.
Губы невестки вздрогнули.
— А меня, выходит, в сторону?—тихо спросила она.
— Я всегда надеялся на твою помощь, Клава...
— Об этом и говорю, родной,— вновь заблестели живые искорки в женских глазах.— Мы тут с Алешкой кое-что тебе припасли. Сами все обдумали... Он, Алексей мой, с головой парень. И я не из отсевков сделана... Из крутого теста.
— Знаю, знаю тебя, откатчица... Горная порода, добротная шахтерская кость... Что же вы придумали?
Клавдия достала из ящика стола короткий огрызок карандаша. Рядом с ним положила квадратик нарезанной бумаги.
— Пиши при мне, Тима... «Передать Клавдии Чугай».
Больше ничего не надо.
— Зачем же? — не сразу понял невестку Тимофей Холодов.
— А вот зачем... Бумажки свои и почерк твой я завсегда узнаю. При тебе их зашью в твою тужурку. Не дай бог заарестуют, не давайся стаскивать одежку с себя... Где бы тебя ни заарестовали, все одно в полицию поведут... Ты из Шахтов, тебя на Шахты и пригонят. Всех в полицию тащат, гадюки проклятые... Будешь по улице идти, отпори незаметно зашивку и бросай по земле мои бумажки. Люди теперь все замечают, непременно поднимут бу-мажку... А фамилию-то нашу кто не знает! Алешкин брат футболистом был. Чугай знаменитый... И я не в последних на гаахте хожу...
Он с благодарностью глядел на невестку. Ее минутная резкость всегда сменялась сердечной добротою.
Холодов давным-давно убедился, что покладистость характера Клавдии чем-то напоминала ему душевную теплоту самого близкого .человека Клавдия очень была похожа на свою младшую сестру Полю, жену Тимофея Холодова. Вслушиваясь в объяснения Клавдии, как будто наивные, а вместе с тем и практичные, он не мог не принять их. «Милые мои, добрые люди..» — невольно подумал Тимофей Холодов и положил свою ладонь на руку невестки:
— Не об аресте я печалюсь, Клава...
— А ты не сопротивляйся, Тима. Береженого бог бережет...— с уверенностью промолви \а невестка. Она без спроса стянула с гостя тужурку.— Пиши. Говорю тебе...
Когда бумажки были исписаны, Клавдия уселась рядом, отпорола в тужурке подкладку, вложила между рубцами бумажки, вновь пришила подкладку тонкой, едва заметной ниткой.
В окно вдруг постучали. Все переглянулись между собою. Кто бы мог пожаловать в такой поздний час?
— Отзовись через окно... — подсказал Тимофей Холодов невестке.
Клавдия отвернула одеяло, которым было завешено окно, и прильнула к стеклу. Она разглядела в палисаднике женщину.
— Ольга Мешкова стучится,— прошептала невестка. —- Как она?
— Наша баба,— уверенным голосом сказала Клавдия.— Эту остерегаться не следует. Но ты приляг, Тима, на топчанку, вроде спишь... Раненый ты...
Невестка второпях подавала свои распоряжения и, еще не удостоверившись, что Тимофей Холодов исполнит ее наказы, выбежала в сени. Не прошло и минуты, как хозяйка вернулась в комнату с обеспокоенной женщиной.
— Клавдия Ильинична, родная моя, не знаю, что и делать,— взволнованно промолвила Ольга.— Как мне быть... Ванька Семизор приходил из полиции. Требует нести паспорт и партийный билет для регистрации.
Заметив на топчане постороннего мужчину, отвернувшегося лицом к стене, она сразу же смолкла.
— Он раненый... Контуженый. Ничего не слышит. Ты, бабонька, охолонь, охолонь. Присядь...— хлопотала вокруг Ольги невестка.
— У вас разрешите переночевать. Могут с часу на час прийти к нам полицаи... Я детей оставила с Таней, а сама убежала.
— Вот и заночуй, родимая, на полу постелю...
— Спасибо вам, Клавдия Ильинична...— с благодарностью сказала Ольга.— В поселке аресты идут... Разыскивают партизан, которые пшеницу подпалили... Всех коммунистов регистрируют.
Тимофей Холодов и раньше встречался с Ольгой Мешковой. Она работала когда-то на эстакаде, славилась там как лучшая откатчица. Перед приходом немцев коммунистку Мешкову послали в торговую сеть. Оттого, что Клавдия согласилась приютить оказавшуюся в беде женщину, он понял — невестка верит Ольге. И все же присутствие в квартире постороннего человека тяготило Тимофея Холодова. Он повернулся на бок, открыл глаза.
Ольга стояла у порога. В белой блузке, с непокрытой головой, она молча смотрела на тусклый огонек лампы. Округлое лицо женщины было бледным. Плотно сжатые губы выдавали волнение, от которого еще не могла прийти в себя Ольга.
В какое-то мгновение ее пристальный взгляд встретился с взглядом Тимофея Холодова. Ольга в испуге попятилась к столу.
— Кто это, Клавдия Ильинична?
— Ты не бойся, родная... Контуженый. Он ничего не слышит. На ночь попросился... Он ничего не поймет.
Брошка, которая скалывала широкий воротничок Ольгиной блузки, отстегнулась и упала на пол. Но женщина даже не потянулась за нею. Только прикрыла грудь ладонью. Густые брови ее застыли в суровой насторожен-ности.
— Вы обманываете меня, Клавдия Ильинична,— тихим голосом промолвила она.— Это же Тимофей Семенович. Парторг шахты Воровского. Где его контузило? На переправе?
Ольга не смогла устоять на месте, подбежала к топчану, бережно поправила подушку. Ее зрачки расширились, и Тимофей Холодов увидел, как вздрагивали уголки губ.
— Узнала, Оля? — решился отозваться Тимофей Холодов.
— Конечно, узнала... по вашему взгляду. Только бородой вы заросли. Вы ранены?—все еще не могла успокоиться она.
— Я здоров, как всегда.— Тимофей Холодов поспешил подняться на ноги.— Какой снаряд возьмет меня? Еще такого не сделали немцы.
— Ой, я так испугалась. Вы же все слышали и понимаете, в какую беду я попала... Завтра идти на регистрацию...
Тимофей Холодов усадил ее на топчан.
— А ты не ходи, Оля... Пережди день-другой у знакомых, а потом скройся из поселка...
— Грудная Аллочка у меня. Кто кормить ее будет? И сынишка на руках...
Невестка присела рядом с Ольгой.
— Успокойся, родная. Все мы ходим под одним топором. Наши люди тебя в обиду не дадут, укроют. За Аллочкой присмотрит Татьяна, поделится своей грудью с дочкой твоей и своего сынка накормит. Ты не печалься...
Ольга улыбнулась. Взгляд Тимофея Холодова приободрил ее. Она принялась поправлять прическу, только теперь вспомнила, что брошка упала на пол, подняла ее, сколола широкий воротник.
— Вы в партизанах остались, Тимофей Семенович? — решилась все же узнать она, не понимая, можно ли спрашивать теперь об этом парторга шахты Воровского.
— Ты догадливая, Оля...— заметил тот.
— Возьмите меня в свой отряд.
— Сама говоришь, дети... Куда же тебе с детьми?
— А вы возьмите...
— Знаю, Оля, ты смелая. Перед самым лютым врагом устоишь,..
— Устою, — твердым голосом проговорила Ольга.— Надо — на смерть пойду.
— Коммунисту о смерти негоже думать. Каждый из нас обязан громить врага.— Тимофей Холодов подумал о чем-то своем. На высокий лоб набежали морщины. Он еще пристальнее всмотрелся в Ольгу. — Тебе в поселке нельзя оставаться... Уходи на хутора. Детей оставь с Татьяной Шаповаловой, ведь вы давние подруги... Знаю вашу судьбу. Ты можешь выполнить одно важное задание? — вдруг спросил он.
— Могу… для вас все сделаю, Тимофей Семенович.
— Только это не для меня одного. Для общего дела. Так вот слушай... На хуторе Кузнецовском до сих пор работает паровая мельница. Немцы используют ее для снабжения своей армии хлебом. Местные мужики кило-грамма зерна не могут смолоть. Надо установить связь с одним нашим человеком, который работает на мельнице, договориться с ним... Мельницу мы будем взрывать. Вернешься в поселок, расскажешь обо всем Клаве...
— Когда мне уходить? —внимательно выслушав Тимофея Холодова, спросила Ольга.
— Сегодня. Хоть сейчас.
Клавдия обняла Ольгу. Она верила, что бывшая то-варка-откатчица не откажется, не раздумает, непременно пойдет на опасное дело, о котором говорил Тимофей Семенович. О ее детях вызвалась побеспокоиться вместе с Татьяной Шаповаловой.
Клавдия быстро собрала узелок с харчами. Рассказала, как безопаснее выйти из поселка. Попросила запомнить фамилии людей, у которых можно будет укрыться Ольге на хуторе Отправляться в дальний путь без верхней одежки и в туфлях на высоком каблуке — не посоветовала. И хотя Ольга не соглашалась надевать пиджак Алексея Фомича, примерила его, потом переобулась в мужские истоптанные ботинки, покрыла голову Клавдиным серым платком.
— С богом. Оленька...— расцеловала невестка порозовевшие щеки подруги.
Тимофей Холодов сказал на прощание:
— Если выберешь время, Оля, разузнай про мою семью. Жена мается где-то под Кузнецовским хутором. Передай, что жив, здоров. Расцелуй за меня Юрку и Лилю...
— Все исполню, Тимофей Семенович... — ответила ему Ольга и крепко стиснула мужскую ладонь.
