Среди многих имен

Впервые встретились мы в феврале 1943 года, когда 2-я партизанская бригада совершала трехсоткилометровый марш, переходя в новый район боевых действий.

На пригорке, где я на минуту остановилась (за спиной— рация и тяжелые батареи радиопитания), выползал, скрипя полозьями, бесконечно длинный партизанский обоз. Укрытые пестрыми крестьянскими одеялами и распоротыми парашютными баулами, лежали на санях раненые. Рядом шагали девушки-санитарки. Потом потянулись увязанные в брезент, или в белые парашюты высокие возы хозчасти. Сопровождали эти возы в основ-ном люди солидного возраста. В обозе было немало женщин и детей, местных жителей.

Внимание мое привлекла девушка, которая медленно-вела на поводу лошадь, запряженную в сани с разбитым полозом и припадавшую на заднюю ногу. Тяжелые сани то и дело скатывались то на одну, то на другую сторону дороги. Немного не дойдя до того места, где я стояла, девушка вывела лошадь на обочину и остановилась. В это время сзади на легкой рыси, разметая снежную пыль, обгонял колонну породистый рысак, запряженный в простые розвальни. В санях вповалку — кто как сумел упасть в них на ходу — катили ребята из полковой разведки. Девушка, подняв руку, выбежала на дорогу. От туго натянутых вожжей рысак высоко вскинул голову и умерил бег. Девушка ловко подхватила ремни уздечки возле самых удил. Разгоряченная лошадь остановилась. Разведчики пустились было острословить по адресу смелой девушки. Но когда та потребовала, чтобы они перенесли груз с ее разбитых саней в их розвальни, весельчаки перешли на серьезный тон. Впрочем, они вскоре умолкли и стали быстро перегружать ящики и баулы. Неожиданная эта перемена объяснялась просто: па то они были и разведчики, чтобы первыми заметить комиссара бригады С. А. Орлова, который объезжал колонну.

— Почему остановились и другим мешаете?

На этот раз остроумные ребята утратили дар речи. Девушка выручила их:

— Дело такое, товарищ комиссар бригады. Вчера в бою, когда мы подвозили боеприпасы, осколком разбило полоз у моих саней и ранило лошадь. Она теперь хромает, а сани у меня опять с грузом. Вот разведчики и предложили мне свои сани и лошадь. Временно, конечно.

— Правильно, молодцы.

Комиссар и сопровождавшие его отъехали, а разведчики прямо-таки пропели хором:

— Вот так Анюта-а-а!.. Какие еще будут указания, Анюта?..

— Прикусите языки,—строго отшутилась девушка.—» Да не забудьте сдать лошадь и сани начальнику хозчасти. А то своего рысака не получите. Привет...

Она обошла свои новые сани, попробовала, крепко ли затянуты стропы на возу и, повернувшись ко мне, как будто мы и до этого были вместе, сказала:

— Ну, теперь порядок. Будем догонять своих. Садитесь рядом — теплее будет.

Кто эти «свои», я не спросила.

Ехали мы сначала молча. Я думала о том, как удивительно много может вместить даже короткий отрезок времени. Вчера я впервые была в бою, сегодня впервые увидела всю нашу бригаду, а теперь вот встретила Анюту, рядом с которой так спокойно...

Ранние сумерки синили чистый февральский снег. В морозном небе уже зажигались зеленоватые звезды. Впереди весь горизонт был залит мутным серовато-оранжевым заревом далекого пожарища. Было холодно. Мы с Анютой теснее придвинулись друг к другу. Вздремнуть бы, но спать было нельзя. И мы понемногу разговорились. Анюта рассказала мне свою историю, такую обычную тогда и такую непростую.

Семья Яковлевых жила в деревне Углы Дедовичского района. В мае сорок второго эта деревня — одна из многих в Партизанском крае — была сожжена карателями. Жители ее, построив лесной лагерь, продолжали, как все в тех местах, работать на колхозных полях. Пришла пора уборки урожая («Люди радовались: хорошая погода стояла!»— вспоминала Анюта), и тут-то на лесной лагерь напали каратели. Лагерь был уничтожен, урожай и скот враг забрал. Жители были взяты на учет и насильно расселены по уцелевшим деревням.

Но самое страшное ждало Анюту впереди: ее внесли в списки для отправки в Германию!

— Я уже давно думала уйти к партизанам,— неторопливо рассказывала Анюта,— Но ведь надо было кому-то и работать. А тут пришла пора уходить. Но как это сделать? Везде был расклеен приказ — запрещалось появляться вечером па улицах, ходить из одной деревни в другую без особого на то разрешения.

Однако Анюта выпросила у старосты справку, которая гласила, что ей позволено отправиться на поиски пропавшей коровы. Решение уйти в партизаны было очень важным в ее коротенькой биографии, и она до мелочей запомнила весь остаток дня с того момента, как получила желанную справку. Чтобы ничем себя не выдать, девушка старалась заполнить все время работой. Вместе с хозяйкой, у которой они с матерью тогда жили, Анюта поднимала и укрепляла подпорками частокол палисадника,, где росли (это тоже запомнилось ей) нежные мальвы— белые, розовые, лимонные...

Ночью мать, знавшая об уходе Анюты, невесело провожала ее, и это прощание тоже запомнилось навсегда,

— Дорог на свете много, дочка,— сказала мать.—-Надо выбрать одну свою. Иди...

Вскоре Анюта встретила в лесу небольшую группу партизан, среди которых были знакомые и даже родственники. В составе этой группы, совершавшей небольшие диверсии на дорогах и линиях связи, Анюта провела почти три месяца. А в октябре 1942 года группа присоединилась к одному из отрядов 2-й Ленинградской партизанской бригады (командовал им А. В. Алексеев). Здесь Анюту направили в распоряжение начальника хозчасти Н. В. Патрушева. Как и другие девушки хозчасти — Валя Алексеева и Саня Елкина,— Анюта занималась стиркой, кашеварила, носила боеприпасы, зачастую ходила в разведку...

Было уже за полночь, когда мы въехали в бело-голубую деревню, засыпанную снегом почти под самые окна. В домах жгли лучину, и окна, разрисованные морозом, вспыхивали то ярко-розовым, то сине-фиолетовым светом. Над снежными шапками крыш вились легкие дымки: здесь партизан принимали как желанных гостей.

Мы въехали в указанный нам двор, поставили «трофейного» рысака среди других лошадей, хрустевших душистым сеном, и вошли в дом. В нем было так тесно, что казалось — дальше порога не пройти. Вдоль стен па лавках и на полу сидели бойцы. Держа в руках автоматы и винтовки, они дремали. Мы с Анютой втиснулись между бойцами на полу в том месте, куда падал отсвет от топившейся русской печи. Хозяйка ставила в нее ведерные чугуны с картошкой. Анюта развязала платок, приткнулась к моему плечу и сразу заснула, изредка вздрагивая от озноба. А мне не спалось. Я еще не знала пи того, что такой ночлег — в благословенном домашнем тепле, с горячей картошкой — редкое счастье в партизанском походном быту, пи того, что вот этой прикорнувшей у моего плеча девушке я буду обязана жизнью.

Так получилось, что Анюта вскоре стала моим «адъютантом».

«Адъютантов» мы, радисты, получили после одного из распоряжений партизанского штаба в июне сорок третьего года. В распоряжении говорилось, что «адъютант» обязан охранять радиста во время работы, оберегать и переносить радиопитание. Он должен был помочь радисту выйти из боя в случае ранения, а также вынести в безопасное место рацию в случае гибели радиста. Предусматривался и более сложный случай: нам вменялось в обязанность использовать НЗ (гранату-лимонку) или личное оружие (пистолет ТТ) в случае опасности попадания радиста и рации в руки врага. Вскоре после этого распоряжения Анюта и была назначена ко мне «адъютантом».

В. Милюхин, помощник радиста М. Козодоя, встретил Анюту добродушной шуткой:

— Ну вот наконец и на наш «тихий участок» прибыло пополнение!

Я в ту минуту работала, и Анюта тотчас принялась оберегать меня от «опасностей»: она сломала веточку и стала разгонять мошкару и «комаров-людоедов», которые особенно допекали нас, радистов, когда во время ра-боты были заняты руки. С того дня со мною рядом всегда была светловолосая тоненькая девушка в мальчиковом полупальто, которое она носила и зимой и летом и которое в талии было широко и не сходилось на груди.

Анюта всегда оставалась одинаково спокойной, исполнительной и хозяйственно-предусмотрительной. Даже на коротких стоянках у нее находились дела. Если поблизости не было ручья или речки, моя помощница находила под корягой яму с водой цвета крепкого чая и стирала в ней без мыла заскорузлые от крови бинты. Потом она сушила их и скатывала в рулончики. Когда мы принимали самолеты на сброс грузов, в зеленоватом сумраке леса вырастал белоснежный холм из сваленных в кучу парашютов. Если позволяла обстановка, над этим холмом сразу же принимались хлопотать девушки. Анюта была среди них первая закройщица. Тонкое полотно резали сначала финкой, а уж потом в дело шли медицинские ножницы. Девушки удобно рассаживались на «холме» и, утопая в белизне шелка, начинали шить белье бойцам. Отходы шли на бинты, а то и на портянки. Не знаю, как у других девушек, а у Анюты всегда почти был про запас шелк, который она в свободную минуту кромсала па свежие подворотнички для несвежих гимнастерок или на платочки (подарки именинникам). Мне нравилось, что бойцы, ничуть не стесняясь Анюты (каждый мог всегда попросить ее постирать гимнастерку, пришить подворотничок или пуговицу), относились к ней как-то очень поч-тительно.

Анюта была и поварихой, и санитаркой — как того требовала обстановка. Она делала все, что ей приказывали. В боях и при внезапных обстрелах из вражеских засад мы никогда не теряли друг друга. Радиопитание постоянно было рядом с рацией. Расставались мы с Аштой только в тех случаях, когда я уходила на задали с разведчиками или с диверсионной группой.

Вместе с Анютой были мы в бою в конце август 1943 года, когда здоровенный рыжий эсэсовец сделал по пытку взять «живьем» радиста. Анюта и в тот раз блистательно выполнила свой адъютантский долг. Выстрелом из трофейной винтовки она уложила эсэсовца.

Теперь Анюта (Анна Арсеньевна Иванова) и ее муж Василий Тимофеевич Иванов, бывший адъютант комиссара 2-й бригады, живут и работают в их родных местах — в поселке Дедовичи Псковской области.



Птица Печали

Медсестра Мария Карпова была из тех, кто повзрослел в боях. Еще совсем молоденькой пришла она в партизанский отряд Якушева в 1941 году. Несмотря па то что мы были заняты каждая своим делом, пас тянуло друг к другу. Мы старались быть рядом, особенно на маршах и на стоянках.

Мария была выше среднего роста, стройная, легкая. Искренний взгляд ее серо-голубых глаз передавал неподдельное чувство сердечности. Характерной чертой Марии была опрятность, и это как бы подчеркивало ее нравственную чистоту. Она обладала удивительной способностью быть на уровне своего собеседника, и поэтому рядом с нею всегда оказывалось немало любителей поговорить и послушать. Помню, и я около нее становилась разговорчивей и как-то рассказала па стоянке о трех райских птицах искусства, известных русской древности (Гамаюн — Птица Вещая, Сирин — Птица Радости и Алконост—Птица Печали). Несколько позже обнаружилось, что Мария запомнила это. В боях она держалась, как подобает сестре милосердия, а ее милосердие было куда сильнее страха. Поэтому не было случая, чтобы у нас раненый был оставлен па месте боя. Все это не только снискало Марии общее уважение, но сделало ее предме-том восхищения молодых бойцов, да и не только бойцов...

Вспоминается необычайно трудная для нас ночь.

Первый полк петлял в чаще, чтобы оторваться от карателей, но силы были неравными. Каратели блокировали засадами квадрат леса, в котором мы оказались и, осмелев, ринулись по нашему следу.

Проследив направление движения противника, В. П. Объедков повел полк параллельно вражеской колонне, которая двигалась в пятидесяти шагах от нас. Мы шли цепочкой, на случай обстрела, со значительными интервалами между нами. Шли, соблюдая строжайшую осторожность и тишину. Каратели же топали вовсю. Они шумно падали, вскрикивали и галдели — видимо, ругались. Звякало оружие. Под коваными сапогами трещали сухие сучья.

Когда вражеская колонна затихала (это означало, что она остановилась), мы тоже стояли и вслушивались в шорохи тревожной ночи.

Было уже за полночь, когда каратели решили, должно быть, что партизан в лесу не оказалось. На радостях гитлеровцы загорланили и, звякая оружием, шумно двинулись из леса. Снимались засады. Немного выждав, наш полк поспешил покинуть блокированный квадрат. И тут я услышала радостно-взволнованный шепот Марин:

— Верочка, милая, поздравьте первая: я — невеста! Кто он, не спрашивайте, сейчас все узнаете...

С удивлением слушала я это признание, прозвучавшее в столь неподходящей, тревожной обстановке. Я растерялась и не нашлась, что сказать, кроме «поздравляю». А у Марии глаза блестели от счастья...

Но вот, кажется, опять тревога: голова колонны замерла на месте, и цепочка спешит бесшумно подтянуться. Партизаны тихонько говорят что-то друг другу. Очередь доходит и до меня. Передний боец наклоняется ко мне и шепчет:

— Сообщение полковой разведки: медсестра Карпова и адъютант командира Ащепков объявляют, что они жених и невеста, и просят полк прибыть на свадьбу... сразу после войны.

Шепот быстро достиг уха последнего бойца из отряда тылового охранения и уже возвращался назад:

— Полк рад поздравить. Полк благодарит. Полк рад стараться закончить войну досрочно и прибыть на свадьбу...

Но не довелось нам побывать на этой свадьбе.

Трудным было лето 1943 года. Каратели крупными силами навязывали партизанам неравные бои и неотступно преследовали наш полк. Двадцатого июля в Сороковом Бору, у Курейских озер, бой длился с одиннадцати часов утра до вечера. В слабых летних сумерках, усталые, про-рывались мы сквозь вражеское кольцо. Наконец лобовая засада была смята. Отстреливаясь, полк переходил открытую просторную поляну. По ней в одиночку и группами брели измученные бойцы. На плечах качались носилки. Стонали раненые.

Вдруг совсем близко зацокали копыта лошадей. Из-за поворота дороги, ведущей на деревню Селкино, наперерез нам скакала цепь конников. Я успела хорошо рассмотреть их — это были власовцы. Без выстрелов настигали они наших бойцов и с остервенением хлестали нагайками по головам и спинам.

Все смешалось: лошадиный храп, топот, стоны раненых. Мне запомнилось, как командир полка кричал своему связному:

— Где Ащепков?.. Послать ко мне Ащепкова!..

И в это время над лесом и поляной пронеслось:

— А-а-а...

Через минуту В. П. Объедкову доложили, что Ащепков ранен в голову и что это был крик его, Ащепкова.

На рассвете, на берегу озера, розового от утренней зари, под высокими, прямыми елями мы похоронили комсомольца Ащепкова, адъютанта командира полка.

Полк продолжал свой трудный марш. Я шла, думая о горе Марии. Я еще не видела ее после боя. Ее почему-то не было среди тех, кто хоронил Ащепкова. А потом я увидела ее на носилках. Мария поманила меня рукой. Оказалось, она была ранена разрывной пулей в бедро. Наши медики мало что могли для нее сделать: не было ни медикаментов, ни надлежащих условий...

Сутки несли ее бойцы. И я все время держалась рядом с носилками.

Мария была в сознании. Помню, где-то на стоянке она тихо сказала мне:

— Как только закрываю глаза, надо мной кружит Птица Печали, о которой вы рассказывали... И знаете, она небольшая, но очень красивая: черно-серебристая...

Мария помолчала, глубоко вздохнула и еще тише добавила:

— Как хочется жить...

Уходила последняя для нее, тревожная ночь. Перед рассветом самолет сбросил нам медикаменты. Но они уже не могли помочь Марии. Наступил печальный для нас день.

Завернутую в белый шелковый парашют — похожую на изваяние — мы похоронили ее среди елей на песчаной сопке. В молчании проходили бойцы мимо песчаного холмика, и каждый оставлял на нем последний свой дар и дар леса — веточку ели, или березы, или рябины с капельками оранжевых ягод...

Полк уходил. А у меня перед глазами была Мария. Горечь утраты рождала в моем смятенном воображении странное видение: будто поднялась она — среди зеленого спокойствия леса — завернутая в белый парашют, поднялась и застыла, как мраморное изваяние...

И теперь, принося полевые цветы к подножию скромных памятников на могилах партизан, я думаю порой, что и па той безымянной сопке, недалеко от деревни Заянье, взорам детей-следопытов предстанет когда-нибудь мое видение, воплощенное в белый мрамор.