В Саблине жили мы в небольшом домике у самой железной дороги. До Ленинграда было сорок километров — вроде бы не близко, но я все время чувствовала себя горожанкой. Хотя что ж, ведь и родилась, и выросла в Ленинграде, а перед войной приехала в Саблино. В конце августа через Саблино шли наши части и вереницы беженцев. Потом, помню, встала я однажды утром, взглянула в окно, а там — немцы! На дороге машины, танки, нерусская речь слышна. А в это время у нас три красноармейца отдыхали. Когда прошли минуты растерянности, стали мы обсуждать, что делать. Переждать до ночи? Но ведь в дом могли войти фашисты. Спрятать бойцов негде. Повязалась я платком и с пустым ведром вышла на улицу — за водой. Замечаю: немцы не обращают на меня внимания. Беру воду и сама себя уговариваю: «Что тут особенного? Ничего подозрительного в этом нет». Между делом высмотрела безопасный путь через железнодорожную насыпь (дом наш совсем рядом с ней стоял). Это была моя первая разведка. После нее средь бела дня вышла я с тремя нашими бойцами из дома, вывела их к лесу...

Шли тяжелые дни оккупации. Мы старались не показываться на улице. Но так или иначе и до нас доходили тревожные вести. Фашисты рвались к Ленинграду. Когда же их наступление было остановлено, они стали зверствовать на захваченной ими территории. По всем дорогам в глухие деревни потянулись беженцы. Решили и мы покинуть Саблин. Уложили на сапки самое необходимое и присоединились к колонне, которую составили несколько десятков семей — все жители Саблина.

Шли длинной цепочкой. Началась вьюга. Некоторые сворачивали в сторону, останавливались в ближайших деревнях, где можно было еще раздобыть продукты, другие шли дальше. Так мы добрались до Порхова. Там пас остановил патруль, привел в комендатуру. После долгих допросов нам было приказано двигаться дальше. Через день набрели мы на маленькую деревушку Угориху. Добрые люди пустили ночевать, а утром явился староста:

— Кто такие?

— Ленинградцы.

— Ну так вот,— сказал староста,— можете здесь немного пожить, а потом отправляйтесь дальше. Таков приказ порховской комендатуры...

Больше десяти дней нельзя было задерживаться нигде. Люди кочевали с места на место. Многие, не найдя пристанища, в конце концов снова попадали в лапы патрулей, а затем в гестапо или в лагеря.

Нам повезло. В деревне Подсухи волостной старшина В. В. Васильев сказал нам:

— О жилье вам беспокоиться нечего. Выбирайте пустой дом и живите. Только вот, Марья,—это он мне,— у тебя вид очень городской. Надо бы как-то сделать, чтобы на наших баб ты походила.

Как узнала я впоследствии, Васильев не только определял вновь прибывших на место жительства, но и изучал людей, привлекал их по мере сил и возможностей к борьбе против фашистов.

За долгие месяцы скитаний я научилась местному говору и привычкам, городскую одежду заменила более практичной, деревенской. С этим было просто. Главная трудность заключалась в том, что я не знала деревенского труда — тут уж действительно надо было что-то придумывать.

Соседки помогали. То одна прибежит, принесет что-нибудь, то другая. Как-то весной одна из женщин попросила меня:

— Помоги нам, Маша. Надо бы в Порхов сходить, продукты поменять, а нам никак. Хозяйство не пускает, да и патрули на каждом шагу. Местным, говорят, строго запретили по районам ходить. А ты — городская, тебе ничего...

Подумала я и решилась. Взяла адрес одной женщины (звали ее Александрой Ивановной, и жила она в Порхове рядом с рынком), уложила в корзину масло, яйца, сметану и пошла.

Двадцать пять километров до Порхова. Ох, и длинными же показались мне они в первый раз. Корзина тяжелая, ноги гудят с непривычки, места незнакомые, а главное, тревожно: что, как схватят меня фашисты?

Однако ничего, обошлось. Нашла я ту женщину, Александру Ивановну Линеву, переночевала у нее, а на другой день, в воскресенье, на рынок вышла, обменяла деревенские продукты, выполнила все заказы своих соседок. Обратно бежала — ног под собой не чуяла. Рада была, что все так удачно получилось.

С тех пор и пошло. В субботу выхожу из деревни с корзиной, а из Порхова возвращаюсь в воскресенье к вечеру. Стало это моей работой, и я уже не чувствовала себя в деревне гостьей. Односельчане рассчитывались со мной за эти путешествия продуктами.

Конечно, нелегко было. Иной раз задержат патрульные или полицаи — откупаешься от них все теми же продуктами. Иногда схитришь, обманешь. Я со школьных лет немного знала немецкий язык и многое понимала из того, что слышала. Некоторые немцы меня приметили, подозрений я у них не вызывала. Бывало, все в корзине переворошат, а потом отпустят.

Как-то в мае 1942 года появился в деревне партизанский отряд. Всего-то человек десять — пятнадцать. Остановились они у старосты в избе. Через некоторое время приходит ко мне партизан.

— Собирайся,— говорит,— командир вызывает. Повел он меня через всю деревню, словно арестованную. Возле избы, где отряд остановился, было полно народу. На крыльце стоял командир, смотрел на меня сердито. Только подошла я к нему, он брови еще больше сдвинул и этак грозно спрашивает:

— Кто такая? Откуда? Почему носишь в Порхов фашистам продукты?

Я ему спокойно объясняю, что сама ленинградка, что с фашистами дела не имею и не желаю иметь, а он и слушать ничего не хочет. Чувствую, что ему уже все обо мне рассказали, и не могу понять, почему он сердится. И только когда вошли в избу, командир (это был А. Н. Ситдиков) успокоился и сказал:

— А теперь, Мария Арсентьевна, поговорим серьезно. Нам нужно, чтобы ваши посещения Порхова продолжались, и почаще. Только главной их целью должна стать борьба против фашистов. Согласны?

Я не нашлась, что ответить. Какая борьба против фашистов? А Ситдиков продолжал:

— Вы можете беспрепятственно ходить по району, а это дам и нужно. Мы хотим, чтобы вы стали партизанской связной.

Вот когда я все поняла и, конечно же, согласилась.

— А теперь о первом задании,— сказал Ситдиков,— В Порховский госпиталь привозят раненых гитлеровцев сразу с нескольких участков фронта. Надо выяснить— откуда и сколько, узнать, куда получают направление вы-здоравливающие. Будете доставать газеты, листовки и другую литературу, которую выпускают гитлеровцы на русском и немецком языках. За всем этим мы будем присылать своих людей. Но никому пока ни слова. Для односельчан вы останетесь по-прежнему беженкой. Будете носить продукты на обмен. Я думаю, что нынешний разговор на крыльце все слышали. У людей осталось впечатление, что с партизанами у вас нет ничего общего. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!..

Партизаны уехали, а я стала готовиться к выполнению первого боевого задания. Надо было использовать любую возможность, чтобы попасть в госпиталь. В голову приходили самые невероятные варианты, очень сложные и запутанные, но я понимала, что все это не то. Я даже мысленно ругала себя: «Вот согласилась стать связной, а сама ничего путного не могу придумать». А потом мне вспомнились слова Ситдикова: «Слушай, что говорят люди. Присматривайся. Одной будет трудно, но вокруг советские люди. Они помогут. Помгш, что ты на своей земле, что каждый советский человек готов тебе помочь. Это — главное».

Сколько раз повторяла я про себя это напутствие!..

Наконец я снова пришла в Порхов. Госпиталь был расположен в самом центре его. Может быть, пойти туда и предложить продукты на обмен? Нет, для этого нужен был хороший предлог. И вот я завела разговор с Топей Багровой, дочерью Александры Ивановны.

— Что ж ты, Тоня, нигде не работаешь?

— На фашистов? — удивилась она.— Да чтобы я пошла им прислуживать!

— Ну, так уж! Вон в госпитале, говорят, нужны люди. На кухню или в столовую. Все матери поможешь, семье легче будет. Я бы пошла, пожалуй, да видишь — не местная...

Долго я уговаривала ее. Намекнула, что свой человек в госпитале важен для нас. И Тоня согласилась. Стала она работать в госпитале санитаркой. Вскоре я уже знала* почти все, что интересовало партизан. А однажды Тоня сказала:

— Приносите, Мария Арсентьевна, продукты прямо в столовую.

И с того дня на рынке я появлялась все реже. Деревенские продукты я обменивала па сахар, сигареты, консервы, а попутно получала необходимые партизанам сведения. Потом немецкий повар проявил интерес к продуктам, которые я приносила. Я стала доставлять их офицерам но воскресеньям, а ему по средам.

В конце сентября 1942 года отряд Ситдикова влился в 3-ю партизанскую бригаду, которой командовал А. В. Герман, а в ноябре я познакомилась с начальником особого отдела бригады Александром Филипповичем Кадачиговым. Меня перевели в штабной отряд. Я стала работать в бригадной разведке и теперь уже чуть ли не каждый день бывала в Порхове. Понемногу привыкла к длинной дороге и к тяжелым корзинам. На обратном пути самой важной ношей были газеты и другая литература.

Я получала в Порхове для деревенских жителей газеты на русском языке, передавала их партизанам, а потом забирала и разносила по домам. Только теперь в газеты были вложены листовки.

Бригада действовала активно. Проводились тщательно подготовленные, внезапные нападения на вражеские гарнизоны, рейды по тылам врага, диверсии на железных дорогах. Добытые в ходе разведки сведения были очень важны для народных мстителей.

Запомнился мне такой эпизод. Было это 19 декабря 1942 года. Группа подрывников готовила диверсию на железной дороге близ станции Подсевы. Но накануне стало известно, что через Подсевы пройдет эшелон с беженцами и жителями сожженных деревень, которых гитлеровцы собирались расселять по деревням. Время прохождения этого эшелона не было известно.

Объяснив мне все это, Александр Филиппович Кадачигов сказал:

— Твоя задача: пробраться на станцию Подсевы, установить, когда пройдет эшелон с мирным населением, и немедленно сообщить об этом подрывникам. Они будут ждать тебя в условленном месте в лесу. Учти, что в твоем распоряжении только сутки.

Впереди были целые сутки, но надо было пройти более тридцати километров, где-то переночевать, выяснить обстановку и встретиться с подрывниками.

К вечеру того дня я дошла до ближайшего к Подсевам села Боровичи. На улице меня остановили полицаи.

— Кто такая?

Объясняю, что я из такой-то деревни, что иду встретить больную сестру, которую должны привезти в Подсевы эшелоном. Ищу, где бы переночевать.

— Ладно,— говорит один,— переночевать я тебя устрою. Идем.

Привели они меня в дом старосты. Хозяйка указала мне место на печи. В комнате тем временем полицаи вместе со старостой выставили на стол самогонку. Далеко за полночь затянулась у них пьянка. Заснуть я не могла, тревожно было. Как знать, что там на уме у старосты и полицаев! Лежала, прислушивалась. И вдруг уловила слова:

— Пусть спит тетка-то, завтра с ней разберемся, когда эшелон разгрузим.

«Нет,—думаю,—надо отсюда уходить. Ведь до Подсевов еще несколько часов шагать». Через некоторое время пьяная компания вышла на улицу, а я слезла с печи. Хозяйка тут как тут:

— Куда?

— На минутку выйду. Заспалась я, видать. Который час?

— Да еще рано...

Вышла я в сени, а там схватила с гвоздя свою одежонку и бегом в сторону Подсевов. Ночь, мороз, дорога едва видна, оглядываюсь — нет ли погони.

Часов в пять утра вышла к станции. Небольшая площадь перед ней была оцеплена. Толпился парод. Эшелон уже пришел, и из него выбирались оборванные, истощенные люди. Полицаи всех сгоняли в одно место: и беженцев, и местных жителей. Над площадью стон стоял. Я тоже в толпу попала — не выбраться, а нужно уходить.

Вдруг вижу — мальчонка лет четырнадцати помогает какому-то человеку улечься в сани. Вот-вот уедут. Я к ним.

— Братец!—кричу и обнимаю этого мужчину. Мальчонка рот разинул, ничего не понимает.

Рядом полицаи стоят. Я им объясняю, что брата встречала, помирает он, надо быстрее в больницу в село Шмойлово везти. Они и расступились.

— Трогай, Ванюшка,— говорю мальчонке, а сама в сани сажусь.

Он ни о чем не спрашивает, трогает лошадь, а как за дома повернули, так сразу же помчались во весь опор. Я только приговариваю:

— Гони, парень, гони!

Так спустились мы к замерзшей реке. Я спрыгнула с саней, помахала на прощанье мальчишке и поспешила к своим ребятам. Уже светать стало, и подрывники нервничали, боялись, что сорвется диверсия. Увидели меня, выскочили из укрытия, а я издали кричу:

— Теперь можно! Рвите!

— Ты точно знаешь, Маша?—спрашивает возглавляющий группу Аким Меньшиков.

— Точно!—отвечаю.

Партизаны заложили взрывчатку. Через некоторое время загудели рельсы и показался из-за поворота эшелон. Все вокруг озарила яркая вспышка. С грохотом полетели с крутого откоса вагоны, громоздясь один на другой...

Запомнился мне день 22 августа 1943 года, когда я последний раз видела Александра Викторовича Германа.

Бригада шла к Порхову с целью совершить массированный налет на железные дороги Псков — Дно и Дно — Сущево. А. В. Герман на коне объезжал колонну. Подтянутый, ладный, с улыбкой на губах,— таким он остался в моей памяти.

Получив очередное задание, я вместе с двумя партизанами, которые шли в засаду, отправилась в путь. Мне нужно было зайти в деревню Громулипо к подпольщику П. П. Лапину, получить разведывательные сведения и догнать бригаду.

Путь был проверен и относительно безопасен. Но мы не могли знать, что метров двести открытого пространства, которое надо было пройти от деревни до леса, немцы просматривают в бинокль. Они, должно быть, видели, что из деревни вышли трое, а потом на дороге к лесу я показалась одна. В густом кустарнике меня схватили за руки, зажали рот, поволокли по траве. Сразу трудно было понять, кто и что. Потом я увидела немцев и полицаев.

— Партизанка?

Я крутнула головой. Посадили они меня в машину.

Там уже был мальчишка-пастушок— тоже, видно, схватили на всякий случай. Рассуждали просто: если человек возле леса— значит, связан с партизанами.

Привезли нас в ближайшую деревню. Несколько позже меня погнали в Вышгород, а затем в Волошово. В тюремной камере гестапо сидели три женщины. Они окружили меня:

— Кто ты? Откуда? За что тебя схватили?

— Не знаю, за что,— говорю.— Шла от родственников, а меня схватили. А вы почему здесь?

Они стали рассказывать. Одна женщина слушала тайком радио — полицай заметил, донес. Другая показала дорогу партизанам — тоже кому-то стало известно. Третья подобрала нашу листовку, читала ее соседям и знакомым. Ни одна из этих женщин не была связана с партизанами, но их поступки говорили о многом. Меня взволновали эти бесхитростные истории, в которых проявлялось мужество советских людей, их вера в победу. Им можно было верить или не верить, но я почему-то думала, что рассказы их искренни и правдивы. Так оно потом и оказалось. Но рассказывать о себе я не имела права— не могла рисковать.

Первый допрос. Немецкий майор потребовал, чтобы я призналась, откуда шла и к кому, показала место расположения партизан. Я прикинулась простушкой:

— Какие партизаны? Да я про них и слыхом не слыхивала. Говорю я вам, что шла сестру больную навестить. А тут откуда ни возьмись— ваши солдаты. А лесом шла, чтобы быстрее.

— Партизанка!—кричит майор.—Нам все про тебя известно.

— Не знаю я ничего,—говорю.— У кого хотите спросите...

Отвели они меня обратно в камеру. Боялась, признаться, что будут бить. Решила твердо одно: ничего не знаю, перепутали, мол, с кем-то. Но все пока обошлось.

Вечером в камере появилась еще одна женщина. Молодая, лет двадцати пяти, вид городской. Как обычно, стали ее расспрашивать, а она отвечает многозначительно, намеками. Когда других женщин повели на допрос, Роза (так ее звали) подошла ко мне и зашептала:

— Ты им не доверяй. Слышишь? Я партизан знаю, и ты можешь от меня не таиться.

— Что ты, милая,—отвечаю.— Зачем же мне таиться. Шла сестру больную навестить, а меня и схватили.

— А что, родственники у тебя есть поблизости?— продолжает спрашивать Роза.

— Как же, есть.

Назвала я ей имя старосты из деревни Требеха. Догадывалась, что никакая Роза не партизанка. Уж больно она себя напоказ выставляла.

И точно, на другой день исчезла Роза из камеры и вскоре появилась в ином обличье — принесла нам еду. Уж и платье другое было на ней, и смотрела она так насмешливо. А потом и вовсе пропала куда-то.

Меня продолжали водить на допрос. Уже несколько дней прошло с тех пор, как я ушла из бригады. Приближался срок, когда мне надо было вернуться обратно. Неспокойные мысли бродили в голове. Что думают обо мне в бригаде? Ведь арест связной грозит провалом явок и адресов.

На задание я ушла босиком. Тогда было еще тепло, а потом за несколько дней похолодало, наступили сентябрьские заморозки. По утрам в нашей камере было холодно. Однажды нас всех вывели на двор. Там стояла машина. Солдаты загнали нас в закрытый кузов и повезли. Куда? На месте выяснилось, что привезли в Порхов, в гестапо.

Теперь побег был единственной моей мыслью. Да и не я одна думала об этом. В гестапо держали многих местных жителей. Мы встречались во дворе, когда нас выводили из камер на какую-нибудь работу. Кто-то рассказал мне, что на окраине Порхова возле одного домика есть колодец и оттуда незаметная тропка уводит в ближайший лес. Но как вырваться отсюда? Единственной возможностью было незаметно спуститься к реке (двор гестапо находился на высоком берегу), а там через город выйти к заветной тропке. И я решила, что в понедельник или во вторник, когда здесь будет меньше полицаев, попытаюсь бежать.

В воскресенье 3 сентября 1943 года нас вывели утром па работу. Я замешкалась, увидя подернутые тонким льдом лужи, и вышла из камеры последней. И тут выяснилось, что работы на всех не хватит.

— Ступай обратно, делать тебе нечего,— сказал мне полицай.

— Хоть бы обувку какую! — запричитала я.—Босиком замерзла.

Он махнул рукой:

— Все одно не понадобится. До вторника перетерпишь.

Я насторожилась:

— А что во вторник?

— А ничего.—Он усмехнулся.—Раз — и ничего. Сама увидишь.

«Расстрел»,— подумала я, однако сделала вид, что ничего не поняла, и продолжала причитать:

— Ну дай хоть босиком пойду на какую-нибудь работу. Все теплей, чем так.

Полицай чертыхнулся, подумал немного и приказал мне идти следом. Подошли к кухне. На крыльце стоял повар, держал в руках только что зарезанного петуха. Он сразу же протянул мне петуха: надо, мол, ощипать.

Повел меня полицай во двор. Я долго выбирала, где мне устроиться с петухом. Наконец присела па ступеньку лестницы, ведущей по крутому откосу к реке.

И вот сижу, ощипываю этого злосчастного петуха. Передо мной река, наверху полицай ходит, я искоса наблюдаю за ним. Думаю, только бы ушел на несколько минут, только бы перестал следить за мной. А петуха все ощипываю и ощипываю — нельзя же сидеть без дела. Вот ужо одна только петушиная голова осталась неощипанной. Смотрю, полицай скрылся за домом. Взбежала я по лест-нице, положила петуха возле кухонной двери и быстро-быстро спустилась к реке. Перебралась через колючую проволоку, которой был огорожен береговой откос, и выбралась на соседнюю улицу.

Порхов я изучила хорошо— не раз ходила сюда. Да и меня тут многие знали. Но что оставалось делать? Пошла я спокойно мимо рынка, по улицам. В одном месте увидела идущих навстречу полицаев. Повезло — никто не обратил на меня внимания.

И вот наконец окраина города, одинокий домик, колодец. Пошла я вокруг него — нет тропинки, еще раз пошла — снова неудача. А время идет. Возьмет, думаю, повар того петуха, а полицай меня хватится, начнет искать, поднимет шум. Нет, надо как можно быстрей уносить ноги. Взялась я подальше обойти колодец по кругу — и вот она, эта тропинка! Побежала я по ней. Долгим был мой путь обратно. В деревню Фоченки я пришла только 7 сентября. Бригада вела бой с карателями.

Встретили меня так, будто я с того света вернулась. Тут уж я не выдержала, расплакалась, почувствовала, как устала, как болят разбитые, окровавленные ноги.

— Ну, что ревешь?—говорит мне Кадачигов.— К своим ведь пришла.

Немного успокоилась я и рассказала, что было со мной, какая постигла меня неудача.

Еще по пути к своим узнала я, что в деревне Житнице был большой бой. Бригада прорывалась там сквозь кольцо карателей. И там же в ночь с 5 на 6 сентября погиб наш командир Александр Викторович Герман.

Довелось мне увидеть его 8 сентября. Гроб с телом комбрига стоял в лощине между деревнями Фомкина Гора и Нижегорка. Днем собралась здесь вся бригада. Собралась попрощаться с Александром Викторовичем и дать клятву жестоко отомстить врагу за его смерть. Здесь же, у гроба, стояли раненые партизаны, и среди них Иван Васильевич Крылов, назначенный приказом Ленинградского штаба партизанского движения командиром 3-й партизанской бригады имени А. В. Германа...

А потом — новые бои и походы, суровые партизанские будни...

Как-то на привале разыскал меня Кадачигов.

— Ты, Маша, отдохни,— сказал он.— А часа через два зайди ко мне. Если по пути встретишь кого знакомого— виду не подавай, пройди молча. Поняла?

— А чего тут непонятного? Все поняла,— ответила я.

Отдохнув немного, я направилась к Александру Филипповичу. Возле дома, где расположился особый отдел бригады, между двумя автоматчиками стояла Роза. Стояла низко опустив голову. В камере гестапо она выглядела более самоуверенной. Но я сразу узнала ее. Узнала, но не подала виду, что она мне знакома.

Александр Филиппович встретил меня вопросом:

— Отдохнула? Ну вот и хорошо.

В это время открылась дверь и конвоиры ввели предательницу в дом.

— Посмотри на эту женщину,— сказал Кадачигов, oбращаясь к ней.— Ты знаешь ее?

— Нет,— ответила она.— В первый раз вижу.

— Врешь! — перебила я ее.— Встречались мы с тобой в гестапо, когда тебя к нам в камеру подсаживали, и когда ты нам, уже в другом обличье, приносила еду.

Роза закрыла руками лицо и вся как-то обмякла.

— Ну,— опять обратился к ней Кадачигов,— а теперь рассказывай о своих связях с гестапо.

Выяснилось, что к партизанам Роза пришла с заданием выявить их связи с подпольщиками, похитить документы и при возможности уничтожить руководство бригады...

Я оставалась партизанской связной и разведчицей до 1944 года, когда 3-я бригада была расформирована в Гатчине. Не раз приходилось мне участвовать в боях в составе пулеметного расчета Миши Юхнова. В таких случаях я подносила боеприпасы и выполняла обязанности санитарки.

На всю жизнь остались в памяти образы славных наших боевых товарищей, не дошедших до дня Победы, печальные и радостные события военных лет. В составе прославленной 3-й бригады храбро и умело воевали многие женщины. В первый же год войны из города Осташкова пришли в партизанскую бригаду замечательные медицинские работники Екатерина Данилова, Валентина Бабурина, Руфиыа Андреева, Таисия Лебедева. Им приходилось не только спасать раненых, но и с оружием в руках бить гитлеровцев. Так было, например, в боях близ деревень Житницы и Заблудовки. Под градом пуль ж осколков в ночном бою перевязывала и выносила в безопасное место раненых медсестра Шура Кузьмиче н-ко. Вместе с бойцами 11-го отряда ворвалась она в деревню Житницы, расчищая путь огнем автомата. Осколками фашистской мины Шура была смертельно ранена. Героически погибла у деревни Заблудовки медсестра-десантница Александра Баженова.

Осташковская учительница немецкого языка Нина Зиновьева была у нас и переводчицей, и санитаркой, помощником начальника политотдела по комсомолу. Умело и отважно действовали в боях разведчицы Анна Дмитриева, Мария Хохлова, Нина Жадрицкая, Анастасия Новикова, Вера Воронина, Вера Никонорова, Мария Белянипа и многие другие. А сколько наших девчат участвовало в «рельсовой войне»! В бригадной газете и листовках то и дело упоминались в те дни имена Татьяны Ланьковой, Нипы Поповой, Марии Выоровой, Нины Чумаковой. Неоценимую пользу приносила партизанской бригаде работа девушек-радисток Фаины Клеткиной, Зинаиды Ложкиной, Валентины Дудкиной.

Гордилась и горжусь тем, что была с ними в одной семье партизан-германовцев!