В октябре 1940 г., вступив в армию добровольцем, я оказался в Либаве (Лиепае), в 67-й стрелковой дивизии, 36-м отдельном батальоне связи, первой курсантской роте, первом взводе. В учебной роте нас оказалось несколько студентов высших и средних учебных заведений.

21 июня, в субботу, мы, группа красноармейцев из вновь образованной части, решили погулять по военному городку.

На обратном пути в свое подразделение я заметил на одном из зданий большое объявление, где крупным шрифтом сообщалось:

«К гражданам г. Либавы.

В ночь с 21 на 22 июня 1941 года состоятся учения местной противовоздушной обороны.

При полетах самолетов просим не беспокоиться».

Я и сейчас, по прошествии столь длительного времени, уверен, что эти объявления — работа фашистской агентуры, попытка усыпить бдительность ПВО.

Проснулись мы от грохота, похожего на гром во время грозы. Послышался второй удар. Одевшись, мы выбежали на улицу. Над головой — чистое, без единого облачка небо. Вдали, над городом, разворачивались самолеты. От самолетов отделялись черные точки, увеличиваясь по мере приближения к земле. Один за другим раздавались взрывы. Высоко над гаванью поднимались столбы дыма. Где-то, в районе гавани, раздавался звук выстрелов зенитки.

— Идут учения,— сказал кто-то,— пошли спать...

Один из бойцов притащил из учебного класса снайперскую винтовку. Через оптический прицел на крыльях самолетов отчетливо были видны кресты.

— Это же немцы! Бомбят город...

Так началась для меня, рядового бойца Красной Армии, Великая Отечественная война.

Только некоторой части бойцов и моряков удалось прорваться к своим. Многие погибли в боях во время похода по Латвии. Для некоторой части судьба уготовила страшные испытания: они оказались за колючей проволокой. Не минула сия горькая чаша и меня: Елгавский концлагерь в Латвии. Лагеря Ш-Ц и Н-В, Кюстринский — в Германии. И наконец, концлагерь на острове Энгелей в Северной Норвегии (район Нарвика). Между Германией и Норвегией был побег, Берлинская тюрьма, Кюстринское отделение гестапо, тюрьма кюстринского концлагеря и штрафной блок. Полной мерой было испытано — что такое фашизм. Мое положение усугублялось еще тем, что по своей национальной принадлежности я был человек вне фашистского закона.



Елгавский лагерь военнопленных

Лагерь военнопленных располагался на территории сельхозвыставки. Все деревянные строения были превращены в бараки, а территория лагеря окружена двухрядным забором, поверх которого шла колючая проволока. На углах лагеря торчали сторожевые вышки с часовыми, вооруженными пулеметами, а между заборами бегали собаки. На день их привязывали около вышек, спуская с привязи ночью. Ворота, лагеря были сделаны из тонкомерного леса и затянуты колючей проволокой. Нашу небольшую группу «новеньких» конвой окружил и подвел к воротам. Страшная картина открылась нам: на двух половинках ворот были распяты два красноармейца. Ворота то и дело открывались, издавая неприятный скрип несмазанного железа, и сквозь этот звук изредка доносился стон одного из распятых. Другой умер или был без сознания...

Более часа нас держали около ворот. Очевидно, это был психологический прием перед знакомством с «новым порядком». Наконец ворота открылись, и мы прошли через этот страшный вход в лагерь. Нас подвели к ряду столиков, за которыми сидели литовские фашисты. Около каждого стола стоял солдат с хлыстом в руках. Далее все было просто: удар — вопрос, ответ. Еще удар — вопрос, ответ. Удары сыпались градом. Я прикрыл ладонью лицо, боясь за глаза. Наконец, удар ногой в спину: «Иди!»

Положение в лагере было тяжелым. Скудное питание, отсутствие воды, отсутствие какой-либо медицинской помощи, издевательства фашистов делали свое дело. Около канавы-туалета гора трупов не уменьшалась, несмотря на старания «похоронной команды».



1942 г. Фашистская Германия Лагерь III-Ц (Район Штутгарта)

Военнопленных, привезенных этим эшелоном в Германию, было всего два вагона — человек 250. Такой небольшой колонной, медленно волоча ноги, мы и пришли со станции г. Штутгарта (если не ошибаюсь) до лагеря военнопленных — шталага III-Ц.

Прежде всего — «санобработка». На каждом заключенном все места, где есть волосяной покров, смазывались соляркой—лишь после этого выдавалась шайка холодной воды. Регистрация прошла уже по известному методу: удар — фамилия, удар — имя и т. д. Разница была лишь в том, что не спрашивали номера воинской части. Видимо, фашисты убедились в бесполезности этого вопроса, ибо пленные называли и несуществующие номера частей и подразделений. После регистрации нас переодели, т. е. вместо нашей верхней одежды каждому выдали рваное одеяние солдат первой мировой войны, а на ноги — «колодки» (деревянные, долбленые башмаки). Имя, фамилия, отчество — все эти принадлежности цивилизованных людей фашисты отменили, заменив номером, выдавленным на алюминиевой пластинке. Номер представлял собой пластинку примерно 3x6см. Отверстия посередине делили пластинку на две части. На каждой части был выдавлен номер. В случае смерти заключенного пластинка по линии отверстий разламывалась пополам. Одна половинка служила для учета, а другая, на шее заключенного, шла в могилу.

Лагерь был большой, более 5 тыс. человек. Внешняя охрана лагеря осуществлялась солдатами, а внутренняя администрация была представлена полицаями (в основном украинцами-западниками) и капо — старшими бараков. Питание заключенных в лагере было стандартным для всех немецких лагерей: утром — эрзац-кофе, в обед — баланда из брюквы, вечером — эрзац-кофе. Хлеб — 250 г в сутки. Иногда к праздникам выдавалось граммов 40 мармелада. Все военнопленные делились на три категории: первая — просто заключенный, иначе, человек, умеющий голодать. Никто из нас даже и представить раньше не мог, что умение голодать — это целая наука. Уметь голодать — это прежде всего уметь распределить паек хлеба на три раза, не стараться наполнить желудок излишней жидкостью, это умение систематически распределять физические нагрузки и, наконец, противопоставить свою психологию психологии фашистов.

Вторая категория — «доходяги», люди, доведенные до крайней степени истощения ранениями, полученными на фронте, болезнями, скудным питанием, пребыванием в лагерях. Таким людям нужна была срочная медицинская помощь, немного улучшить питание — они могли бы выздороветь. Вместо этого — издевательства, непосильный труд, скудное питание.

Третья категория — «поносник» — человек, доведенный до крайней степени морального и физического истощения. Для него главным было — набить желудок, неважно чем. Пища организмом не переваривалась и вылетала из него «живьем», вместе с кровью. Горько было видеть этих людей, но еще горше было сознание своего бессилия помочь им.

Лагерь считался пересылочно-рабочим. Действительно, ежедневно колонны военнопленных медленно выходили из ворот лагеря. На рабочих местах заключенных ждали надсмотрщики, вооруженные хлыстами, сплетенными из кожи, внутри которых искусно вплеталась тонкая стальная проволока. Удар такого хлыста оставлял на теле заключенного кровавый след. Человеческое сознание не могло мириться с тем, что человек, рожденный женщиной, умеющий читать и писать, мог просто, походя, взять в руки хлыст и избивать себе подобного, а потом спокойно закурить сигарету. Страшную картину представляла возвращающаяся с работы колонна: впереди, еле передвигая ноги, шли «здоровые» заключенные, за ними шли, поддерживаемые товарищами, те, кто получил свою «порцию хлыстов», и, наконец, заключали колонну «носильщики» с теми, кому больше не страшен никто,— с мертвыми. Из-за скудного питания, издевательств и пыток в лагере умирало по 140— 160 человек ежедневно.

Через некоторое время я при помощи своих товарищей попал в рабочую команду в местечко Лаевен на сельхозработы, а затем за попытку расправиться с провокатором вместе с еще некоторыми товарищами вновь был отправлен в концлагерь, но в другой — в II-В.



Лагерь военнопленных II-В

Новый лагерь был специальным международным концлагерем и делился на русскую, французскую, югославскую и английскую зоны. Резко отличались эти три зоны от русской. С одной стороны, голод, издевательства, как итог — смерть, а с другой — не рай, но сносное для лагеря существование, а англичане нет-нет да и поигрывали в волейбол. Русская зона лагеря для военнопленных II-В практически ничем не отличалась от лагеря III—Ц, разве что здесь широко было развито чувство интернациональной солидарности товарищей по несчастью, особенно с французами и югославскими товарищами. При любой возможности они помогали русской зоне, несмотря на жестокие репрессии со стороны немцев.

В этом лагере я мог стать жертвой предательства, но был вовремя предупрежден товарищами из подполья и сумел вновь уйти с рабочей командой в местечко Фридлянд, откуда в составе группы из трех человек (Михаил Саблуков, Александр Карев и Анатолий — фамилию забыл) бежал. Побег был совершен в начале апреля 1943 г. Мы прошли всю Германию. Форсировали Одер. В районе польской границы (район г. Кюстрин) я был схвачен. Товарищам моим удалось уйти.

Вскоре меня посадили в камеру, которая уже была занята заключенным-французом. Мои охранники, очевидно, надеялись на трудность общения между лицами разной национальности из-за незнания языка, но буквально через минуту я узнал, что француза зовут Пьер Аддам, что он парижанин, архитектор, что Даладье — «кошон» (свинья), а де Голль и Сталин — «ого-го!». Причем все свои рассказы он иллюстрировал рисунками на стене камеры. Маленьким карандашом он рисовал де Голля, Сталина, Черчилля, Гитлера, Муссолини и других, сопровождая свои рисунки возгласами «ого-го», или «кошон», или по-немецки «дрэк». Мешая французские и немецкие слова, Пьер рассказывал мне, что при отправке транспорта он пытался бежать. Был избит, простудился, и вот теперь у него «Кох». Он рисовал на стене палочки с руками и ногами, показывая себе на грудь. Я понял— туберкулез. Приступы кашля были тяжелые, и он харкал кровью, которую вытирал комочками тряпочек и бросал их в парашу. Когда он чувствовал себя хорошо, это был прекрасный собеседник и отличный товарищ. Французам доставляли иногда посылки Красного Креста, и не было случая, чтобы Пьер не поделился со мной. Немцы собирались отправить его во Францию. Зачем он им был нужен, больной человек? Они отняли у него все. Осталась жизнь, чуть теплившаяся.

Я многие годы через товарищей пытался найти моего друга Пьера, но ни о нем, ни о его родственниках ничего не узнал. Примерно недели через две мы покинули тюремный барак: Пьера отправили во Францию, меня — в штрафной блок Кюстринского концлагеря.

Что такое Кюстринский концлагерь, я только слышал, а вот что такое штрафной блок этого лагеря, знаю и помню. На себе испытал. «Штрафблок», как его называли,— это маленький концлагерь в концлагере. Здесь содержались люди, особо опасные рейху. Содержались за побеги, за отказ от работы, просто не понравившиеся где-то.

Режим «штрафблока» был под стать своему названию. Били за все: за то, что солдат; за то, что русский солдат; что посмотрел косо или прямо; что не так прошел. Били за то, что ты живой. Я был свидетелем издевательств над заключенным по имени Иван (прозвище Хохол, фамилии не знаю). За какую-то провинность его заставили «бегать» на локтях и коленках. Заставляли до тех пор, пока на локтях не обнажились кости. Но не физическая боль раздражала нас — боль можно было стерпеть — раздражало бессилие, терзала безысходная злоба против палачей.

Мое пребывание в штрафном блоке было непродолжительным, что-то около месяца. Вскоре небольшую группу «особо нежелательных» под усиленным конвоем перевезли в порт Штеттин и влили в другую колонну заключенных, подготовленную к погрузке на корабль. Погрузка в трюм транспортного корабля проходила «организованно». Многих товарищей мы недосчитались в результате этой погрузки. Вскоре «наш» транспорт отплыл от Штеттина. Что задумали фашисты? Куда нас везут? Может, отвезут километра на 2—3 от берега и корабль затопят? Никто ничего не знал. Между тем транспорт, крадучись в виду берега, плыл на север. Что на этот раз «подарит» нам судьба?



1943 год. Норвегия Лагерь на острове Энгелей

Мы, выгрузившись с небольшого буксирного пароходика, стояли, тесно прижавшись друг к другу. Ветер с моря сквозь ветхую одежонку пронизывал нас до костей. Непрекращающееся чувство голода, сопровождавшее нас весь долгий путь от Германии до Норвегии, через Осло, Нарвик, до этого богом забытого места, усилилось. На протяжении всего «путешествия» гитлеровцы постарались лишить нас и того скудного пайка, которым снабжали нас на материке. В пути нам изредка спускали в трюм кусочек хлеба, капельку маргарина и «кофе». Большая часть предназначенного нам хлеба и прочего спокойно «уплывали» на берег в обмен на шнапс и сигареты во время остановок в портах.

Конвоиры стояли вокруг нас в отдалении, смотрели на нас и о чем-то шептались, изредка посмеиваясь. Один из них подошел к нам и, указывая пальцем куда-то в сторону, сказал: «Холодно. Это вам не Германия, это Север, Норвегия! — и затем добавил по-русски: — Не карашо!» Тесной кучкой, изредка подгоняемые конвоем, мы медленно плелись, все дальше удаляясь от берега. Примерно через полчаса мы достигли домиков, между которыми изредка мелькали фигуры солдат. Вскоре показались сторожевые вышки концлагеря. Мы остановились у оплетенных колючей проволокой ворот. С внутренней стороны лагеря, сквозь проволоку, на нас смотрели люди: черные, изможденные голодом лица, провалившиеся, ничего не выражающие глаза. Смотрели молча, как на пришельцев из другого, лучшего мира. Видимо, не часто посещали «гости» этот «райский» уголок.

Из ворот лагеря вышли два человека: обер-фельдфебель и некто напоминающий большую ряженую куклу. Мужчина среднего роста, с румянцем во всю щеку, был одет в форму кубанского казака: бешмет с газырями, брюки навыпуск с широкими красными лампасами, на голове— каракулевая кубанка с красным верхом и золотыми перекрестиями. Правда, на ногах этой фигуры были не сапоги, а кожаные «колодки» (по нынешним временам — самые модные «сабо»). Зрелище это так не вязалось ни с нашим положением, ни с окружающей обстановкой, что, несмотря на весь трагизм происходящего, вызвало у нас улыбку. Сашка—комендант лагеря ЭНГЕЛЕЙ — так он отрекомендовался.

Несколько слов о «сабо» — колодках. Нам рассказывали, что этими колодками «российский комендант Сашка», «отец родной», не одну христианскую душу отправил на тот свет. В порыве садизма он топтал свою жертву, танцуя у поверженного на груди до тех пор, пока у того не начиналась агония. Комсоставский ремень Сашки также не оставался без дела. В своих воспоминаниях, присланных мне в 1982 г., местная жительница Ида Петерсен свидетельствует: «Сашку мы хорошо знали. Вначале мы верили ему, как русскому солдату, потом он часто преображался, будто в него вселялся дьявол». Ида (тогда ей было 17 лет) видела, как Сашка своим ремнем избивал в кровь своих товарищей. Но видеть всего норвежская девушка не могла. Для этого надо было пожить в лагере.

Всего с 1942 по апрель 1945 г. фашистами в концлагере Энгелей было убито более 550 советских солдат и офицеров. Страшная картина — весь состав лагеря в могиле. В апреле 1945 г., чувствуя свой крах, под давлением норвежского движения Сопротивления и боясь восстания заключенных, фашисты сбежали на другую сторону острова и, окружив себя вооруженной охраной, затаились.

Командование в лагере принял на себя майор Николай Ходкевич, замполитом был назначен я. По приказу комитета по репатриации весь состав лагеря (за исключением сбежавшего Сашки-Коменданта — Александра Маютчего, садиста и предателя, и некоторых полицаев, также сбежавших с ним) на английском транспортном судне был перевезен в г. Нарвик, а оттуда через Швецию и Финляндию — в Советский Союз, на РОДИНУ. Перед отъездом с острова на месте захоронения наших замученных товарищей по моему эскизу и с моим участием был построен скромный памятник. На медной табличке было выгравировано:

«Здесь лежат 514 Советских воинов,

замученных, но непокоренных».

На открытие памятника прибыли глава общины острова, пастор и взвод солдат Королевской армии для отдачи погибшим последней воинской почести. Было много народа, и не только с острова Энгелей.

Прошло около 50 лет. Памятник стоит, и ежегодно 8 апреля (день освобождения Норвегии) идут к нему люди, выражая уважение к подвигу Русских воинов.

<< Назад

Вперёд >>