Я бывший узник Заксенхаузена. Мой номер 96830—его я запомнил на всю жизнь, как и все то, что пришлось пережить здесь в 1944—1945 гг.
У каждого из нас, русских, ставших политзаключенными этого лагеря уничтожения, была своя военная судьба, свои переживания, свое горе. Но в то же время в наших личных судьбах было много общего. Я так же, как и многие мои товарищи по Заксенхаузену, был солдатом 41-го года, которому пришлось пережить, может быть, самые трудные и трагические события Великой Отечественной войны — отступление, окружение, плен.
В боях на Украине я был ранен и схвачен немцами. Вскоре удалось бежать, спрятаться на какое-то время в украинской деревне. Затем, поправившись, пытался перейти через линию фронта к своим. Не удалось—был схвачен и оказался на юге Германии — на вагоноремонтном заводе в Саарбрюккене, в так называемом лагере восточных рабочих. Здесь в полной мере испытал тяжесть изнурительного труда и голод, издевательства и наказания, которые изобретали гитлеровцы, чтобы расправляться с нами.
В конце 1943 г. нам удалось создать подпольную организацию: наладили связь с французскими партизанами, срывали работы по ремонту железнодорожных составов. Мой первый штрафной лагерь назывался «Гольде Брем». Находился он недалеко от города Форбах, в Лотарингии. Подъем здесь был в 3 часа утра, отбой — в 23 часа. Пища — черпак брюквенной баланды. Нам не давали ни минуты покоя: на лагерном плацу мы должны были часами напролет бегать, ложиться, вставать, идти гусиным шагом, ползти. Попробуй что-нибудь не сделать! Надсмотрщики с плетками рядом. И так 15 суток. В свой лагерь я вернулся едва живой. И, рассказывая товарищам о том, что пережил, думал, что хуже ничего на свете быть не может. Как же я ошибался! Тогда я еще не знал, что есть на земле такое место, которое называется Заксенхаузен.
В связи с покушением на Гитлера 20 июня 1944 г. нацисты усилили репрессии. Коснулись они и лагерей восточных рабочих, в том числе и нашего, где ширился саботаж: часть вроде бы приведенных в порядок вагонов возвращалась как непригодная к эксплуатации назад, на завод, резко сократилось и количество отремонтированных за смену вагонов. Это было делом наших рук. Лагерное начальство было вне себя, пытаясь напасть на след саботажников. 18 августа 1944 г. были схвачены руководитель нашей подпольной организации Петр Карелин и связная Полина Барткова. 24 августа арестовали 60 человек, и среди них—Павла Пудова (он попал в Заксенхаузен). А через несколько дней пришел и мой черед—я входил в состав руководства нашей организации. Нас погрузили в эшелон, и, сопровождаемые охранниками, мы тронулись в неизвестность.
Поезд остановился. Конвой эсэсовцев с собаками окружил нас и с криками, пинками погнал вдоль состава к видневшемуся вдалеке вокзалу. Городок с его домами остался позади. Мы свернули в редкую сосновую рощу.
По правую сторону дороги тянулась бесконечная каменная стена со сторожевыми вышками, наполовину скрытая деревьями. Мы свернули на бетонную дорогу вдоль стены. Холодные белые изоляторы несли от вышки к вышке колючую проволоку. Так мы шли, и, казалось, этому не будет конца. Наконец, миновали одни ворота, затем другие и очутились на большом полукруглом плацу. Там мы простояли несколько часов.
А потом помню какую-то регистрацию в бараке. Здесь я впервые увидел близко нескольких эсэсовцев: в них не было ничего человеческого.
Как истукан, сидел я на стуле, пока машинкой простригли мне полосу ото лба к затылку. Потом получил тряпье — совсем плохое: полосатую куртку (серо-голубоватые полосы на белом фоне), которая не могла защитить от холода, такие же штаны и деревянные башмаки. К этой куртке пришил красный треугольник с буквой «R» и лагерным номером 96830.
Это был Заксенхаузен — один из старейших концлагерей Германии, расположенный в 40 км севернее Берлина. Он был основан в 1936 г.
Вот что официально сообщал о лагере путеводитель, выпущенный много лет спустя для посетителей мемориального комплекса, созданного в тогдашней ГДР на месте бывшего лагеря смерти.
Входное здание в лагере называлось башней А. На нем была циничная надпись: «Шутцлагерь» (защитный лагерь).
В такой же степени цинично было и другое «изречение» на воротах: «Работа приносит освобождение». Башня А была предназначена для лагерного командования, в ней находились служебные помещения лагерфюрера, раппортфюреров, арбайтсдинстфюреров, блокфюреров, распределительный пульт—отсюда днем и ночью шел ток в изгородь из колючей проволоки. Это здание вызывало у всех узников страх и было местом их бесчисленных унижений и мучений. Лагерная стена охватывала весь лагерь в виде большого треугольника, у основания которого и находилась башня А, так что эсэсовцы могли со всех сторожевых башен легко брать лагерь под обстрел. На каждой башне постоянно дежурили три или четыре эсэсовца, вооруженные карабинами и пулеметами. Они прощупывали ночью весь лагерь подвижными прожекторами.
В блоках 10, 11, 34, 35 и 36 находились до августа 1941 г. «Изоляция и штрафная рота». Попасть в штрафную роту было равносильно смертному приговору. В этих бараках были заключены с сентября 1941 г. советские военнопленные, которых затем отправляли на так называемый индустрихоф (промышленный двор).
За этим безобидным названием скрывались сооружения для уничтожения людей. Вначале это был барак с устройством («ростомер»), через которое убивали заключенных. В 1941 г. здесь были убиты 18 тыс. советских военнопленных. Но потом фашисты сочли барак недостаточным и непригодным для запланированных массовых уничтожений. Применение передвижных газовых душегубок (фургоны для уничтожения людей газом) также не оправдало ожиданий палачей. Поэтому они построили весной 1942 г. за чертой лагеря здание крематория с четырьмя печами и газовую камеру. Осенью 1943 г. пристроили еще одну газовую камеру.
В лагерь были заключены пастор Нимеллер и другие лица высокого духовного сана, государственные деятели и деятели рабочего движения, участники Сопротивления из Польши, СССР, Франции, Голландии, Англии, Люксембурга, Чехословакии, Венгрии, Германии и других стран.
Тюрьма особого назначения была отделена стеной от большой тюрьмы, которой являлся сам лагерь. В строжайшей изоляции и абсолютной секретности здесь совершались ужаснейшие преступления. В ее 80 камерах содержались в одиночном заключении и были убиты патриоты из всех оккупированных стран.
О находящемся на участке с тюремными бараками подземном бункере знали до освобождения лишь немногие узники. О том, какие муки приходилось переносить узнику, попавшему в темный карцер под землей, известно только убийцам-эсэсовцам.
В начале 1940 г. в наполненной песком яме был поставлен деревянный столб, к которому привязывали узников и расстреливали их. В следующем году нацисты построили самый настоящий тир для расстрелов со стрельбищным ва-лом и с мертвецкой. Ко всему этому была добавлена механизированная виселица с садистским приспособлением: жертвы должны были засовывать ноги в особый ящик, который их крепко держал, так что осужденного, собственно, не вешали, а растягивали жесточайшим образом.
В один только день, 9 ноября 1940 г., здесь под градом эсэсовских пуль пали 33 польских патриота, 3 мая 1942 г. был расстрелян 81 голландский заложник, в феврале 1944 г.—19 люксембургских полицейских, а в феврале 1945 г.— 60 советских офицеров и солдат. В течение ряда лет на виселице или под расстрелом погибло несколько сот людей всех национальностей.
Наказания в лагере были дополнительным методом уничтожения людей. Одной из самых тяжких пыток было подвешивание к столбу. В целях наказания или получения показаний фашисты подвешивали к нему узника со скрученными за спиной руками и оставляли висеть так часами.
Наказаниям подвергались узники также и без всякой причины. Видами наказаний были «спорт», подвешивание к столбу, «козел» (от пяти до ста палочных ударов по нижней части тела), штрафная рота, ходьба в обуви неподходящего размера, подземный бункер, тюремный барак, лишение питания на несколько дней.
Вокруг плаца проверок тянулась «трасса для испытания обуви». На ней фашисты испытывали новые эрзац-подошвы. Примерно 150 штрафников-узников должны были ежедневно проходить около 40 км по настилу из бетона, грубого и мелкого шлака, щебня, гравия, песка, гальки и т. п. Пробежка на длинные дистанции и другие издевательства превращали ходьбу в невыносимое страдание.
Для того чтобы вынудить узников дать показания, комиссия особого назначения ввела в 1944 г. гнуснейшую пытку: узникам было приказано ходить и бегать в ботинках, размер которых был на два номера меньше. Чтобы усилить страдания, привязывали на спину наполненные песком мешки весом 20 кг.
В Заксенхаузене фашисты опробовали на узниках новые образцы химических и бризантных ручных гранат, новый газ, отравленные пули, средства против сыпного тифа, туберкулеза и эпидемической желтухи. Для этого подопытных заключенных заражали микробами этих болезней.
Помещением для больных служили сначала от двух до четырех, а с 1943/44 г.—девять бараков в лагерном ревире—лазарете. Узники лежали на трехъярусных деревянных нарах (зачастую вдвоем на одних). Тут были все болезни, которые свирепствовали в условиях системы жестокой эксплуатации, голода и истязаний. Без достаточного количества лекарств и врачебного обслуживания тысячи узников медленно и мучительно умирали. Только за период с сентября по декабрь 1942 г. здесь умерло 1229 больных.
Попав в лагерь, узник превращался в номер, в объект безудержного произвола. Рабский труд, ежедневные проверки и переклички, недостаточные питание и одежда, недостойное человека жилище, допросы и садистская система жестоких наказаний изнуряли его физически и морально.
Жизнь в бараках была пыткой. В переполненный с самого начала узниками барак, рассчитанный на 150 человек, фашисты втискивали с 1940 г. 300—400, а потом и свыше 500 узников. Такая концентрация истощенных, изнуренных людей создавала невообразимые жизненные условия и превращала день и особенно ночь в бесконечную муку.
Эту муку познал каждый, кто прошел через Заксенхаузен.
Нас вначале поселили в карантинный блок. Староста его—уголовник, знавший польский язык, внушал нам, новичкам, правила лагерного распорядка. «Делать только то, что приказано,— ничего больше, иначе на тот свет». Но говорил он мало, больше орал и нещадно колотил плеткой.
Через две недели мы расстались с карантином. Здесь не увидишь человеческой улыбки, зато познаешь «науку» адской муштры, научишься, как автомат, исполнять упражнения штрафного «спорта» — бег, приседания, ходьба гусиным шагом и другое, что мне было уже знакомо по штрафному лагерю.
Голод и каждодневная муштровка давали о себе знать. Мы совсем ослабли. Из того, что получали, съедобным был лишь ломоть серого хлеба—наш дневной рацион. Ели два раза в сутки. Кроме пайки получали три четверти литра баланды — это именовалось обедом.
Меня и моего товарища Дмитрия (он позже погиб в лагере, фамилию его, к сожалению, забыл) зачислили в команду крафтфарцейгдеповальд, где ремонтировали автомашины и переводили двигатели внутреннего сгорания с бензина на газогенераторы. Не сговариваясь, мы принялись за хорошо известный мне по Саарбрюккену «метод ремонта»: когда не было поблизости эсэсовцев, портили детали. Как только замечали, что обработка детали подходит к концу, резали ее ножовкой пополам и снова подгоняли на место. Время шло впустую. Однажды эсэсовец все-таки поймал нас за этой работой. Наказание последовало тотчас же — заставил поднимать слесарный ящик: весом 16 кг более чем 350 раз. Затем последовали «гусиный шаг», «лечь-встать» и, наконец, четыре часа по-пластунски по бетонному полу цеха. Не помню уж, как дотащился до лагеря с помощью товарищей. Потом не мог самостоятельно ходить и стоять несколько дней. Спасибо ребятам из блока. Они меня водили по очереди.
В начале октября 1944 г. Николай Цепелев, с которым мы вместе попали в лагерь, сообщил мне, что на него вышли товарищи из подпольной организации и что ко мне тоже кто-то скоро обратится. Прошло немного времени, и ко мне действительно подошел человек невысокого роста. Назвав меня по имени и передав привет от Николая Цепелева, представился дядей Мишей. Мы побеседовали. Уходя, он сказал, что мое участие в работе организации будет заключаться в продолжении того, что я уже делаю,— саботаже. Но только вести себя надо умнее, не попадаться, как это случилось в прошлый раз. Ну и ждать новых указаний.
В один из апрельских дней 1945 г. неожиданно во всю мощь завопили репродукторы: «Тревога, воздушная тревога!» С запада донесся нарастающий гул моторов. Всех нас выгнали из цеха и заставили залезть в щели на плацу крафтфарцейгдеповальд, что были специально сделаны на случай воздушной тревоги. Такое случалось и раньше, но самолеты обходили лагерь стороной. А тут грянул первый взрыв бомбы, за ним — второй, третий. А потом все слилось в один общий оглушительный рев и грохот. Бомбы рвались совсем рядом. Треск зажигалок не давал поднять головы. Налет продолжался более двух часов. Из листовок, сброшенных с самолетов, мы узнали, что Берлин находится уже в полукольце и что расстояние между союзными и советскими войсками всего 285 км. После тревоги, вернувшись к месту работы, увидели только фундаменты от зданий. Деревянные постройки сгорели. Мы возвращались в лагерь. Остано-вились возле еще горевшего эсэсовского барака, перед которым лежал заключенный немец по имени Юп — старший команды команды крафтфарцейгдеповальд, он был мертв. Юп помогал нам, русским, многих спас от смерти. С горечью мы смотрели на его окровавленное лицо.
После налета авиации союзников на работу нас уже не гоняли, и это было плохим предзнаменованием. Из лагеря военнопленных, где после уничтожения 18 тыс. наших солдат и командиров оставалось несколько сот человек, всех куда-то вывезли. Он был пуст. Каждый думал: что ждет теперь его? Бродя однажды возле бараков, я увидел согнувшуюся фигуру. К моему удивлению, я узнал в ней Сашу Николаева, моего товарища-однополчанина. Мы расстались с ним в Саарбрюккене, а встретились вот здесь.
По лагерю прошел слух, что пригнали женщин-узниц и разместили в тех бараках, где были военнопленные. Мы с Сашей и Николаем Цепелевым пошли туда. И неожиданная встреча. Из-за забора нас окликнула Таня. Это была наша связная с партизанским отрядом. Как же мы обрадовались этой встрече! Таня сообщила, что была арестована вместе с Полиной Бартковой, которая сидит в тюрьме. Мы отдали девушке все наши запасы, которые, урывая от голодной пайки, собирали на крайний случай. Это было вечером, а утром следующего дня девушек угнали в неизвестном направлении.
А потом началось, может быть, самое страшное в истории Заксенхаузена. 21 апреля 1945 г. мы были подняты задолго до рассвета. Ни обычной проверки, ни уборки, как обычно, в это утро не было. Когда я выскочил из барака, у ворот лагеря уже было множество узников. Орали конвоиры, торопили, приказывали. Французы, бельгийцы, голландцы с одеялами «наперевес» получали по буханке хлеба, строились в маршевые колонны и покидали лагерь.
Мы бродили возле бараков, обдумывая, что делать. Наш товарищ Иван Харьковский решил идти с польской колонной, остальные—Николай Цепелев, Костя Мамакин, Саша Николаев, Федя Варваров, Карпов, Ганюшкин (имен их уже не помню) и я — решили держаться вместе и попытаться достать что-нибудь из пропитания. Как это сделать — никто не знал, да и где здесь можно было достать пищу! Но от этого зависела наша жизнь.
Слоняясь по лагерю, мы заметили, что возле барака, где был склад продовольствия, собралась толпа узников. Кто-то сорвал с дверей подвала замок, и люди ринулись вниз, на склад. Не думая об опасности, я тоже бросился туда. Набрав картофеля и канистру капусты, ринулся к выходу. И тут услышал стрельбу. Прижавшись к углу и оценив обстановку, немного пригнулся и побежал к выходу по ступенькам вверх. И как только выпрямился, сразу же был сбит дубинкой. Очнулся в бараке. Рядом со мной стояли мои товарищи с мокрыми тряпками, которые прикладывали то и дело к моей голове и груди. «Что случилось?» — спросил я. «Все в порядке, Миша. Как самочувствие? Мы тебя за ноги и за руки вместе с картошкой и капустой утащили от эсэсовцев». Так была решена задача с продовольствием.
К исходу дня дошла очередь до русских. Озверевшие эсэсовцы (они знали, что наши войска совсем недалеко) метались по баракам, прошивали автоматными очередями чердаки, чтобы ни один из нас не остался в лагере. Ни о какой буханке хлеба не было и речи. Строили нас в колонны по 500 человек и спешно выгоняли из лагеря. Всю ночь шли молча. И вдруг — выстрелы. Мы как-то не сразу догадались, кто стреляет. И только когда на нашем пути оказался труп, потом второй, третий, поняли: убивали тех, кто отставал, теряя силы, не мог идти дальше. Мы стали вести счет выстрелам и к рассвету насчитали их более ста. Это только в нашей и соседних колоннах. А сколько их было еще в эту ночь и последующие дни! А каждый выстрел — это смерть кого-то из товарищей. Стало светать. Вдоль дороги налево и направо в кюветах лежали трупы. Ночью мы не замечали, как их много.
Колонна идет на северо-запад. Без сна, без остановок. Проходим деревушку. Колонка с водой. Узники бросаются к ней. Эсэсовец без предупреждения стреляет в толпу. Кто-то успевает убежать, а кто-то остается здесь навсегда.
Так началась «дорога смерти» с конечным пунктом, как предписывал приказ Гиммлера,— Балтийское море, где нас должны были погрузить на баржи и потопить.
Первый привал. Утомленные, голодные, едва коснувшись земли, мы хотим тут же заснуть. Но эсэсовцы прикладами пытаются загнать нас в деревянный сарай. Никто туда не идет. Прошел слух, что сарай закроют и подожгут. Мы остаемся ночевать под открытым небом. Разжигать костры запретили. Поев немного квашеной капусты и обсосав пальцы, мы засыпаем.
Трудно сказать, что было бы с нами, если бы на одном из привалов, на шестой день пути, к нам не подъехала колонна грузовиков с опознавательными знаками Международного Красного Креста. Эсэсовцы долго не разрешали выдавать узникам пакеты с продовольствием. Но в конце концов переговоры закончились в нашу пользу. Твердость представителей Красного Креста спасла жизнь многим узникам. Хотя и тут возникла опасность. Пакет давали на четверых — и в нем продукты, о которых давно забыли,— масло, сыр, колбаса. И все это изголодавшимся людям. Не у всех хватило воли ограничить себя, есть понемногу. Кое-кто расплачивался дизентерией, которая отнимала последние силы.
Еще один день мучительного марша. Показывается лесок— и вот группа русских бросилась бежать прочь от колонны. Затрещали вслед выстрелы, но, к счастью, деревья укрыли наших товарищей. Потом это стало повторяться. Ви-димо опасаясь выступлений узников, эсэсовцы разбили общую колонну на несколько небольших и каждую из них повели своей дорогой.
Прошел слух, что в охране началось дезертирство, и побеги еще больше участились. Удалось бежать и нашим друзьям Павлу Пудову и Николаю Зубареву — участнику бельгийского Сопротивления. Тех, кого ловили, расстреливали на месте. Утром, при построении, мы заметили, что ряды охраны поредели. Невероятная грусть охватывала всех, когда дорога поворачивала на запад, и, наоборот, глаза узников загорались живым огнем, когда, как нам казалось, ветер доносил гул боев с востока. В одну из последних ночей нас загнали в конюшню, где ночевала колонна заключенных-чехов. Мы приветствовали друг друга и, уже не таясь, говорили о близком освобождении.
Утром 1 мая 1945 г. мы вновь повстречали машины Красного Креста—и снова пакеты. Колонна свернула с проселочной дороги на центральную. Мы видим, как немецкие артиллеристы закапывают снаряды и оружие. Значит, конец близок. Последний ночлег в лесу. Эсэсовцы расставляют посты. Вся наша группа в сборе. Что делать дальше? Мнение было одно: бежать немедленно. Мы потихоньку покидаем место ночлега и углубляемся в лес. Миновав часовых, мы уходим на 7—8 км в глубь леса.
В ночь со 2 на 3 мая 1945 г. наша группа из 12 человек достигла расположения советских войск. Ночь стояла темная, моросил дождь. Мы опасались наткнуться на немцев и вначале решили засесть в лесу до утра. И неожиданно услышали гармошку и русские «страдания».
От большой радости отказывали ноги, слезы катились из глаз, в горле стоял комок. Когда увидели своих, членораздельно ничего не могли сказать. Упали на землю, целовали наших солдат, нашу технику. Так пришла к нам выстраданная свобода.
| << Назад | Вперёд >> |