Комендант лагеря Франц Цирайс отличался стройностью, крепким телосложением, имел хорошую военную выправку. Появление его в лагере вселяло ужас в самых смелых узников. Глаза Цирайса голубого цвета. Они не смотрели ни на кого прямо. Всякое старание отыскать в нем что-то человеческое было бесполезно. После вступления в нацистскую партию Цирайс вообще перестал быть человеком и превратился в фашистскую собаку, готовую растерзать всякого без разбора... Отмечая день рождения своего сына, он достал из кобуры пистолет и приказал ему расстрелять 18 узников, заявив при этом: «Ты должен научиться стрелять по живым мишеням». И молодой Цирайс выполнил приказ отца. Человеческая кровь для Цирайса была потребностью. Много казней он совершил своими руками; иногда после таких казней он стрелял в уже мертвые тела и отправлял их в крематорий.

В конце сентября 1944 г., после месячного заключения в венской тюрьме за отказ от работы на предприятиях фашистского рейха, нас — П. Е. Белозерова, С. Ф. Володина и автора этих строк доставили под усиленным конвоем в Маутхаузен (Австрия).

Наш 15-й блок — на положении карантинного: он огорожен колючей проволокой и выход из него запрещен. Некоторые заключенные разговаривают через проволоку с товарищами, пришедшими из «свободных» блоков. Привратник — порядочный парень и не гоняет от забора. Неожиданная; тревога: на блок идет эсэсовец. Все сбиваются в дальние угол двора, стараясь не попасться на глаза блокфюреру. Тот с безразличным видом принимает рапорт старшины блока и отдает ему какое-то распоряжение. Помощник блокового бежит в помещение и угодливо подает эсэсовцу длинную кожаную плеть, похожую на упругий стержень. Нам приказано быстро строиться, стоять по стойке «смирно».

— Мютцен аб! — По этой команде каждый должен мгновенно снять шапку. У тех, кто опоздал на долю секунды, блокфюрер сбивает ее бичом. Некоторые падают от ударов, у иных лица рассечены до крови.

Наконец эсэсовцу наскучило это развлечение, он бросает плеть в руки капо Лео и уходит. Нас муштруют таким же способом еще два часа и лишь потом распускают.

К воротам подходит пожилой немец, политзаключенный Якоб Буланже, с которым накануне меня познакомил Бруно, и с ним высокий седой человек лет за пятьдесят. Якоб что-то говорит привратнику, и тот отпирает ворота. Я иду навстречу и здороваюсь с товарищами. Высокий человек смотрит мне прямо в глаза внимательным, изучающим взглядом.

— Франц,— называет он себя... Это был Франц Далем, один из руководителей лагерного подполья. Якоб Буланже сходил к блоковому и получил для меня разрешение на выход из блока.

— Все в порядке. Эта зеленая бестия после Сталинграда стала «краснеть», пожалуй, скоро станет политическим. Вот что, Павел,— сказал он,—я и Франц немного владеем русским языком, а хотелось бы изучить его как следует. Ты нам должен помочь. Кстати, это будет прекрасным предлогом для наших свиданий. Итак, единственная цель наших встреч и бесед — совершенствование в русском языке, и ты являешься нашим преподавателем.

Мне впервые предоставляется возможность свободно ходить по территории лагеря.

От Франца Далема я узнаю военную сводку. По ее характеру и приведенным цифрам догадываюсь, что она взята не из фашистских газет и радио. Подобные сообщения нам иногда удавалось слышать от австрийских друзей в Вене.

— Это сводка союзного радио,— говорит Далем.— У меня есть товарищи, которые иногда принимают такие сводки и сообщают нам. Ты можешь передать ее содержание только абсолютно надежным людям, обязательно предупредив их

об осторожности.

Я прошу повторить некоторые цифры и названия географических пунктов.

— Долго ходить вместе нельзя,— продолжает после этого Франц.

— До свидания, товарищ,— прощается он по-русски.

Тороплюсь возвратиться на свой блок, не терпится передать товарищам радостные вести: наши наступают, противник «выравнивает линию фронта».

Политические иностранцы в основном симпатизировали нам. Уголовники — их называют «зелеными» — специально набраны из тюрем для помощи эсэсовцам в их кровавых делах. Они занимают командные должности в лагере: блоковых старшин, писарей, надсмотрщиков — капо и по жестокости не уступают эсэсовцам. Правда, некоторые из них уже начинают подмазываться к нам: вероятно, понимают, что «мертвой голове» недолго осталось жить.

По рекомендации Бруно меня берет к себе в кузницу капо Тони. Мои обязанности несложны: поддерживать огонь в горне, где варится картошка для Тони и торчит поломанная кирка или ось от тачки: кузница обслуживает каменоломню. Раза два в день, при появлении эсэсовца, бью тяжелым молотом по наковальне. Это продолжается недолго, минут пять, не больше. Тони в течение этого времени проявляет необычное усердие. Осыпает меня всевозможными ругательствами, рьяно стучит молотками, поднимая такой перезвон, будто работает не он один, а по меньшей мере три искусных кузнеца. Но главная моя обязанность—это наблюдать за подходами к нашей кузнице: не идет ли кто-либо из эсэсовцев или цивильный мастер.

— Если прозеваешь —крематорий,— предупредил Тони.— Вот этим молотком выпущу твои мозги.

Тони часто уходил в каморку, расположенную рядом. Там собирались уголовники играть в карты, пить спирт.

Через два дня я уже чувствовал себя вполне уверенно: молот очень тяжел, но несколько минут в день можно постучать, ну а жизнь в лагерях научила быть внимательным. Замечаю — идут «зеленые», останавливаются около кузницы.

— Оказывается, ты, Тони, забрал моего русского. А я его третий день разыскиваю. Ты что здесь делаешь? — удивляется бывший мой капо.

— Как что? Работаю.

— Марш вниз, будешь таскать камни!

— Ну! — угрожающе придвинулся к нему Тони.— Может быть, ты со мной поговоришь об этом?

— Из-за проигрыша он в дурном настроении и сейчас хочет отыграться на этом русском,— громко хохочет кладовщик.

— Вот что, приятель, у тебя есть с кем отвести душу, двигай отсюда,—тихо говорит Тони, хлопая капо по плечу.

Тот уходит, предварительно окинув меня взглядом с головы до ног. Тони садится на ящик и медленно раскуривает трубку.

— Да, тебе достанется, если попадешься Фрицу в лапы,— ворчит он как бы про себя.

Внезапно настроение моего «шефа» меняется. Он угощает меня табаком и расспрашивает о Москве, Средней Азии. Рассказываю ему о жизни казахов, узбеков, об особенностях природы и экзотике тех краев.

— Да, верблюдов и ишаков я не встречал, хотя бывал во многих странах. Ездил много и небезуспешно,— размечтался Тони вслух.— Кто я такой? Вольный путешественник, специалист по банкам и сейфам богатых бездельников. ...Ведь всегда находятся субчики, у которых есть много денег. Ну, мы часть у них отбирали; деньги-то у них незаработанные, чужие. Бедняков, работяг мы не трогали...

«Э, да ты, брат, по-своему решал социальные проблемы»,—думаю я.

— Ну, а у вас в России есть богатые люди? — спрашивает Тони.

— Как тебе сказать? У нас земля, заводы, фабрики принадлежат всему народу, и, чтобы кто-то наживался за счет другого, присваивал чужой труд, значит, чужие деньги— этого нет. Для тебя, Тони, у нас не нашлось бы работы по специальности.

Тони смотрит на меня с недоверием, долго молчит, потом неуверенно бурчит:

— Слыхал я, что русские начудили что-то в ту войну.

Я вижу внизу, на дороге, поджарую фигуру эсэсовца, говорю об этом Тони и поспешно раздуваю горн. Там всегда наготове лежит согнутая ось от тачки. Молотки Тони уже пляшут по наковальне. «Работа» пошла полным ходом. Эсэсовец задерживается на секунду около кузницы и идет дальше. В спину ему Тони выразительно машет рукой и хромой ногой, что определенно означает: «Катись-ка подальше!» Моя работа в кузнице продолжалась недолго. Через десять

дней пришел из лазарета постоянный молотобоец, и я вынужден был вернуться в команду, работавшую на камнях. Что же делать? Возвращаться в команду Фрица? Сегодня же он отделает меня так, что костей не соберешь... Спрашиваю совета у Тони. Он уклоняется от ответа:

— Думай сам.

Третьего дня он посылал меня в другой конец каменоломни за железным ломом. Я прошу у него разрешения взять тачку. Тони пожимает плечами — мол, твое дело... Беру пустую тачку и качу ее через всю каменоломню. В укромных местах останавливаюсь отдохнуть. Погода еще хорошая: яркие лучи солнца ласкают кожу, на отдельных лужайках — трава. Сквозь камни заброшенных карьеров уверенно проглянула зелень.

Три дня я ухитрялся возить тачку с парой кусков железа из одного конца каменоломни в другой, но после встречи с командофюрером понял, что на этой «работе» быстро свернешь голову. Да и Тони при встрече предостерег меня:

— Эй, парень, хватит испытывать судьбу, бросай тачку, если хочешь жить.

Пришлось идти в старую команду, хорошо, что Фрица куда-то перевели.

Холодный ноябрьский день. Уже почти неделя, как нас заставляют работать на строительстве санитарного или «русского» лагеря. Он назван так в память первых советских военнопленных, погибших на этой стройплощадке в 1942 г.

История первой партии советских военнопленных в Маутхаузене трагична. Их было 2 тысячи. В большинстве своем они были солдатами-пограничниками, попавшими в плен в первые дни войны. В Маутхаузен их доставили в конце октября 1941 г. из лагеря военнопленных «Остров Мозовецкий» за подготовку массового побега. Как рассказывали мне еще на карантинном блоке немногие уцелевшие (Л. Вичко, М. Опалов, Н. Молдованов, М. Кузнецов), когда их привезли в Маутхаузен, на сторожевых башнях и вышках концлагеря были выставлены дополнительные посты; некоторые эсэсовцы подходили к русским пленным и ощупывали их головы, проверяя, есть ли рога. После обычной процедуры (санобработка, душ), продолжавшейся целые сутки, пленных разместили на 16, 17, 18 и 19-м блоках. Эти блоки были отделены от остального лагеря колючей проволокой. На 18-м блоке прикрепили вывеску: «Рабочий лагерь военнопленных». Через неделю им выдали одежду и погнали на работу. Пленных заставили носить камни из «Винерграбена» на площадку, где теперь завершается строительство санитарного лагеря, и здесь в январе—феврале 1942 г. произошло массовое истребление советских военнопленных. Особой жестокостью, по свидетельству уцелевших, отличался капо Отто, а из эсэсовцев — Бахмайер и командофюрер по прозвищу Финн. В лагере было не легче. Тут зверствовали блоковые — Ганс (блок 16), Герман по кличке Хрипатый (блок 17), Адольф. Штумпф (блок 18), старшина «Рабочего лагеря военноплен-ных» Сепп, прозванный русскими Черным (он жил тоже в 18-м блоке). Кормили советских военнопленных хуже, чем остальных заключенных: русские получали в день по 0,5 л жидкой брюквенной похлебки и по 200 г эрзац-хлеба. К лету 1943 г. из первой группы советских военнопленных в живых осталось всего около 60 человек. Это были те, кому посчастливилось попасть в команду каменотесов...

Копаем землю, таскаем каток, трамбуя дорогу. Нам повезло: капо Отто призван в эсэсовские войска, нового капо— «зеленого» из Гамбурга — вчера повесили. У него нашли около килограмма золота — кольца, зубы, а также доллары. Для приобретения золота он, как и эсэсовцы, пользовался таким простым приемом: обнаружив у новичка искусственный золотой зуб или коронку, он в первый же день убивал его и перед отправкой в крематорий «очищал» рот покойника от золота. Он умел грабить вновь прибывших и мертвецов более ловко, чем некоторые эсэсовцы, за что и был ими наказан. Надсмотрщик нашей команды, испанец, много кричит, размахивает резиновой палкой, но не бьет. Мы стараемся создать видимость прилежной работы.

Холодный дождь промочил нас до нитки. Изредка от ветра удается укрыться в деревянном бараке — конюшне. Здесь будут размещаться больные заключенные. В «русском лагере» собираются устроить лазарет для арестантов. В строительство санитарного лагеря нас включили товарищи из лагерной канцелярии, чтобы уберечь от посылки во внешние команды: пришел приказ всех не занятых на работах в центральном лагере отправлять в филиалы на военное производство. После проверки и ужина, окоченевшие, спешим на нары. Наконец-то можно согреться.

Ко мне подходит человек выше среднего роста. С Цурк-ном — Юрием (так его звали) мы дружим уже около двух месяцев. Он из Одессы, был летчиком и на политработе, но сумел скрыть это от фашистов.

— У меня новости,— начал он,— в 17-м бараке поместили группу вновь прибывших наших военнопленных. Среди них—летчик-лейтенант, его подбили всего три недели назад. Парень, видно, смелый — рассказывает много интересного о том, что делается по ту сторону фронта. Сколько у нас теперь новой техники! Новые самолеты, танки, артиллерия! Когда теперь Красная Армия отбирает у немцев какой-либо город, Москва салютует в честь победителей артиллерийскими залпами.

Подсчитываем, когда примерно окончится война, если наступление будет продолжаться такими же темпами. Среди русских заключенных у нас много друзей не только в нашем 18-м бараке. На всех блоках, где живут советские люди, мы имеем хороших товарищей. Они с нетерпением ждут новостей с фронта, а потом осторожно передают их друг другу. Товарищи изучают вновь прибывших и сообщают мне и другим о тех, кто особенно нуждается в поддержке.

На следующий день, в воскресенье утром, после поверки, я приглашаю своего друга Белозерова пройтись по лагерю. Рассказываю ему о последних военных событиях.

— Это замечательно! Вот ребята будут рады!

— Скажи, они не удивляются тому, что тебе известны фронтовые новости на несколько дней раньше, чем даже лагерным «аристократам»?

— Удивляются, но настолько скромны, что не интересуются путями, по которым приходят сведения.

Идем молча. Я стараюсь придумать наиболее четкую и понятную форму предложения об изменениях методов работы.

— Слушай, Петр,— останавливаю я его между 4-м и 5-м бараками, где никого нет,— нужно, мне кажется, делать все это иначе. Необходимо наладить информацию так, чтобы она доходила до большего числа людей, и в то же время они не должны знать ее пути...

Белозеров смотрит мне в глаза, стараясь угадать, что же я скажу дальше. Наконец он прерывает молчание:

— Что ты хочешь этим сказать? У тебя есть какие-нибудь предложения?

— Да, у меня есть предложения. Необходимо придать организационные формы той небольшой работе, которую мы здесь ведем.

Петр молчит некоторое время, потом задает вопрос, которого я совсем не ожидаю:

— Почему ты считаешь, Павел, нашу работу небольшой? Разве не рискуешь ты своей жизнью, передавая хлеб для спасения наших лучших людей? Разве то, что мы рассказываем иностранцам о нашей Родине в течение месяца, не стоит годовой упорной пропагандистской работы? Разве, сплотив около себя актив в пятнадцать—двадцать человек, мы не имеем возможности поддерживать морально тысяч наших советских людей, попавших в беду?

Я рад такому обороту разговора и тороплюсь ответить:

— Много мы делаем или мало—трудно сейчас судить; результаты пока незначительны. Нам удалось спасти о смерти человек двадцать, причем, возможно, временно. Угонят их во внешнюю команду—и все, там мы уже не поможем. Разговоры с иностранцами — дело, безусловно, нужное. А в общем не о масштабах идет сейчас разговор, а о методах, о четкости и организованности нашей работы... Кстати, если мы примем какое-то решение в этом направлении, я уверен, что нас поддержат товарищи из числа наших и иностранных заключенных.

— Ты говорил на эту тему с Далемом?

— Нет,— солгал я,— но он поддержит нас.

— Что ты предлагаешь?

— Не ограничиваться достигнутым. Ты понимаешь меня...

...У блока № 13 оживление. Из дверей быстро выходят заключенные и торопливо направляются к лагерной площади.

На ходу спрашиваю у знакомого:

— В чем дело?

— Транспорт из Чехословакии. Может быть, есть земляки...

Однако на площадь никому попасть не удается. Наоборот, те, кто были там раньше, бегут оттуда, подгоняемые криком эсэсовцев и лаем собак. Аппельплац очищается. Это не предвещает ничего хорошего.

Мы поспешно идем в промежуток между 1-м и 2-м бараками; это ближе к воротам и площадке перед баней, где принимают транспорт.

У ворот, строем по пять, стоит группа вновь прибывших заключенных. Они хорошо одеты, в штатском, выглядят бодрыми; видно, совсем недавно арестованы. Новички с любопытством смотрят на вышки, где у тяжелых пулеметов стоят эсэсовцы в касках, на колючую проволоку, натянутую по белым роликам, на измученного человека в полосатом, поставленного лицом к гранитной стене,— он держит над головой на вытянутых руках пудовый камень.

По краю площади шагают эсэсовцы: солдаты с автоматами и овчарками, унтеры с кожаными плетками.

В лагере тишина. Толпа между бараками безмолвна. Все взоры устремлены на новичков. Что-то с ними будет? И вдруг — легкий шорох, затем сдержанный вскрик, и пожилой чех с буквой «Т» на красном треугольнике, хватаясь за сердце, медленно опускается на землю. Товарищи берут его на руки. Словно шелест листьев, разносятся по толпе слова:

— Брат, брат, там его младший брат...

Снова тишина. Все молчат. Ждут.

Открылась узкая дверь сторожевой башни. Не торопясь, с чувством собственного превосходства, вдоль строя новичков проходит комендант лагеря СС — штандартенфюрер Франц Цирайс.

От чехов не требуют обычного—снять шапки. Это тоже плохой признак. Комендант поворачивается к рапортфюреру и что-то негромко ему приказывает.

Мы видим, как тот, вытянувшись, щелкает каблуками, произносит «Яволь» — и поворачивается к новичкам. Гортанная команда — и чехи идут прямо посередине аппельплаца.

Одновременно со скрежетом открываются ворота, и входит новая партия заключенных. Но что это? Вновь прибывшие— женщины! Их тоже несколько десятков. Они, не останавливаясь, идут вслед за новичками-мужчинами. В баню не заходят, значит, в бункер, а может быть, и худшее?..

Женщины машут нам руками. Одна из них, поднимая над головой розовую косынку и улыбаясь, кричит, что они из Праги.

Охранник грозит пистолетом и приспускает овчарку. Та с лаем бросается на женщин, затем, поджав хвост, возвращается к эсэсовцу, жмется к его ноге и виновато скулит. Собака умная: она натаскана на мужчин в полосатом, а здесь женщины в обычной одежде...

Лагерь молчит. Новички идут прямо к крематорию. Все ясно. Они будут умерщвлены сейчас же.

В толпе старых заключенных разноязыкий гул. В нем звучат сдержанное возмущение, бессильная злоба и ненависть к палачам.

Слышу рядом тихий, полный скорби голос:

— Заложники из Праги. Они погибнут. Чем будут платить эти изверги за все совершенные ими преступления? Ведь это лучшие наши люди... Поколения, понимаешь, многие поколения будут проклинать фашистских извергов!

Если в печах крематория сжигают истощенных лагерников, из трубы крематория идет густой дым с искрами. Если же в печь попадают тела людей, недавно прибывших с воли и еще не успевших превратиться в скелеты, над трубой крематория полыхает столб черно-красного пламени высотой несколько метров.

В глубине лагеря стоят отдельными группами заключенные различных национальностей. Все возбужденно говорят о судьбе нового транспорта. У лагерников своеобразная психология: каждодневная смерть многих десятков заключенных была привычной и поэтому казалась естественной. Если же вновь прибывших направляли на виселицу, к стене расстрелов или в газовую камеру—это вызывало всеобщее негодование.

В один из дней мы собираемся втроем: Валентин Сахаров, Белозеров и я. Выбираем открытое место между 4-м и 5-м бараками, становимся так, чтобы нас никто не мог подслушать, и начинаем с первого правила лагерной конспирации: намечаем на случай вопросов или даже допросов невинную тему, которая якобы является предметом нашего разговора. Я черчу на земле три квадрата, рядом три кружка и объясняю задачу-головоломку о том, как подвести к трем домам телефон, радио и воду без пересечения линий. Задача удобна тем, что она неразрешима Можно заниматься ею безрезультатно два часа, не потеряв надежды найти правильное решение.

Так началось наше первое заседание в составе советского подпольного комитета. С программой и формами организации согласны все трое. Обсуждаем детали и наши обязанности.

Договариваемся о необходимости тщательно законспирировать работу.

А если провал? Если кто-нибудь попадется!

Для нас ясно: умирать надо молча. Пройдя солидную школу до лагеря и здесь, в Маутхаузене, мы знаем что малейшая слабость, небольшой намек на признание не только погубят товарищей, но и во много раз увеличат страдания признавшегося перед смертью. В нацистской Германии сочетание слов «русский», «коммунист», «организация» во всех случаях означало смерть после тяжелейших многодневных пыток.

У нас завязалась связь с руководством чешских и испанских подпольщиков. Они многим помогли нам в трудной лагерной жизни и в подпольной работе. А позднее, когда в лагерной канцелярии стали работать чехи-антифашисты, нам удавалось устраивать советских людей в «легкие» команды и в санитарный лагерь, что спасло жизнь многим товарищам. Теперь во время отсутствия командофюрера капо-испанец посылает нас, русских, в недостроенную конюшню, улыбаясь многозначительно, командует:

— Нихтс травайо! Нет работа!

Нам радостно от внимания друзей. Мы видим, что все их мечты о будущем связаны с победами Красной Армии...



В предсмертной агонии эсэсовцы звереют все больше: сегодня разорваны собаками три антифашиста из Линца, обвиненные в подпольной антинацистской деятельности; вчера несколько сот изможденных женщин и детей в одном нижнем белье, без обуви, комендант лагеря отправил пешком в долгодневный поход. Их спешно эвакуировали из одного восточного концлагеря на открытых саморазгружающихся платформах; половина замерзла при переезде по железной дороге, остальные наверняка погибнут во время перехода из Маутхаузена в неизвестный пункт Тироля.

Жизнь концлагеря идет своим чередом, только в бараках стало еще теснее. Число узников Маутхаузена быстро растет за счет вновь арестованных антифашистов и заключенных, эвакуированных из концентрационных лагерей, расположенных невдалеке от приближающегося Восточного фронта. Особенно перегружен санитарный лагерь. Все чаще и чаще появляется мрачный автобус-душегубка на дороге между Маутхаузеном и Гартхаймом. В нем отравляют газом тяжелобольных и дистрофиков. Печи крематориев центрального лагеря и Гартхайма не справляются, так как во многих филиалах крематории еще не достроены. Ежедневно автомашины, поставляющие продукты во внешние команды, возвращаясь, привозят трупы. Сооружение новых печей задерживается, умерших навалом закапывают в траншеях.

Долог февральский вечер. Мороз и ветер заставляют плохо одетых заключенных рано разойтись по баракам. Аппельплац и лагерные переулки пустеют. Свет яркого охранного освещения отражается миллионами искр от сухого снега... Утомленные, мы засыпаем. И вдруг кто-то сжимает мне руку. Я слышу приглушенный шепот: «Проснись!.. В лагере ЧП!» Сон как рукой сняло: я слышу короткие очереди пулеметов. Что бы это могло означать? В бараке непривычно темно. Впервые ночью выключено охранное освещение, только лучи прожекторов шарят по лагерю, заглядывая на мгновение в окна. Мимо барака проходят быстрым шагом двое эсэсовцев. Тяжелые шаги гулко отдаются в разных концах общего лагеря.

Никто не спит. Двое подходят к окнам, стараясь разглядеть, что же происходит во тьме. Один из «аристократов», нервничая, достает сигарету, зажигает спичку. Почти мгновенно раздается короткая автоматная очередь, звон разбитого стекла. Вставшие бросаются на пол, а мы плотнее прижимаемся к нарам.

Через разбитое окно доносится визгливый крик эсэсовца:

— Свет не зажигать, к окнам и дверям не подходить, всем на нары! Буду стрелять без предупреждения!

Наступившую тишину нарушает неуверенный голос старшины блока:

— Кажется, учебная тревога. Сохраним спокойствие. Может быть, действительно «мертвая голова» тренируется, но почему у стреляющего охранника испуганный голос?

В стороне от дороги, окаймляющей лагерь, слышны лай собак, шум заведенных моторов, отдельные автоматные очереди, пистолетные выстрелы. В эту ночь больше никто не сомкнул глаз. Только утром мы узнаем, что с 20-го блока, отгороженного от общего лагеря высокой каменной стеной, бежало около 700 человек. Организаторами этого героического массового побега называли двух советских офицеров, видимо погибших в неравной схватке. Беспрецедентный подвиг узников 20-го блока, несмотря на его трагический исход, еще сильнее сплотил силы внутрилагерного Сопротивления. Майор Панфилов дружен с испанцами, так как он много воевал за их родину, хорошо знает героев испанской войны, командиров республиканской армии и многие места, где велись бои. Испанцы относятся к Ивану Алексеевичу с исключи-тельным уважением. Они устроили его на работу в команду по сушке белья. Это для нас очень важно, так как опытный офицер получил возможность тщательно изучить систему охраны лагеря, подступы к нему, кратчайшие пути к тем или иным объектам вне лагерной зоны. Комитет поручил майору командование сильной штурмовой группой. Ему назначен определенный участок для прорыва и уничтожения охраны— между 5-м и 10-м блоками.

Здесь нет каменной стены, а высокий забор из колючей проволоки, хотя она и находится под током высокого напряжения, преодолеть легче. Товарищи из группы Панфилова заботятся не только об оружии, но и о подручных средствах, с помощью которых можно обезвредить проволоку.

Встречи с Иваном Алексеевичем, высококультурным, скромным человеком, всегда содержательны. Сегодня, условившись, как обычно, о «невинной» теме разговора, мы обсуждаем способ преодоления смертоносного ограждения. Майор немногословен, говорит совсем тихо:

— С электрическим током справимся без труда. Одеял и матрацев достаточно, а ребята из 20-го блока показали, как ими пользоваться. Сложнее другое: как подавить вышку? Ведь сейчас на каждом посту по два эсэсовца и помимо пулеметов они имеют запас гранат. Вы наверняка будете иметь несколько пистолетов и пару гранат, а потом придется воспользоваться эсэсовскими запасами. Итак, чем больше у них оружия на вышках, тем вроде лучше для нас.

— Если мы будем иметь гранаты...

Майор подробно рассказывает мне о ситуации на участке прорыва, о дальнейших задачах его группы:

— Захватив вышку, мы поддержим пулеметным огнем соседа слева, штурмующего угол лагеря и центральные ворота. Одновременно будем продвигаться в обход лагеря, к баракам комендатуры и политического отделения.

Я ставлю его в известность, что слева будет действовать сильная советская группа под командованием опытного офицера. Ивану Алексеевичу пока неизвестно, что командиром соседней группы назначен майор Белозеров, его то-варищ.

К нам подходит высокий стройный человек лет пятидесяти. Походка, четкие, собранные движения выдают в нем военного. Это полковник Шамшеев, который всю свою жизнь посвятил службе в армии; он с радостью принял предложение комитета возглавить группу офицеров, работающих в нашем подпольном военном штабе.

— Все секретничаете? — спрашивает полковник, улыбаясь.

— Какие уж секреты здесь, Митрофан Алексеевич? — в тон ему откликается майор.

Они старые друзья и оба живут сейчас одним: как можно лучше подготовиться к восстанию...

Оставшись с полковником Шамшеевым, мы обсуждаем несколько организационных вопросов, в частности возможности создания боевых групп в новых бараках. Весной 1945 г., в связи с тем что в Маутхаузен прибывали многие тысячи заключенных из эвакуированных концлагерей и маутхаузенских филиалов, были приспособлены под жилье склады и мастерские. Мы информируем Митрофана Алексеевича о том, что в большинстве новых бараков имеются наши люди, а в некоторых уже сформированы боевые группы...

Сегодня ночью я и Иван свободны от дежурства и решаем выспаться. Лежим рядом на нарах и шепотом переговариваемся.

Неожиданно майор, тихо засмеявшись, тычет мне в бок чем-то твердым. Сквозь рубашку я ощущаю дуло небольшого пистолета, забираю его и, чувствуя охватившую меня радость, спрашиваю:

— Заряжен?

— Да, правда, всего три патрона... А вот есть штучка получше, раскуси-ка этот орешек.

И, немного порывшись под матрацем, он сует мне небольшую яйцевидную гранату с насеченной поверхностью.

— О, да у тебя здесь целый арсенал! — восхищаюсь я.

— Это еще не все — вот игрушка побольше, да и патронов здесь целая обойма.

Я любовно глажу под одеялом большой пистолет-парабеллум, а Иван Михайлович, видя мою радость, совершенно расщедрившись, возбужденно шепчет:

— Бери что хочешь: гранату или любой из пистолетов.

Я задумываюсь на минуту и выбираю маленький пистолет. Майор, кажется, не одобряет моего выбора, он предпочел бы гранату...

— Орешек нужнее будет одному из командиров штурмовых групп,— поясняю я.

— Они более или менее обеспечены оружием. Мы даже нашли возможным выдать оружие двум нашим офицерам, не участвовавшим ранее в подполье. Это надежные, сильные парни и сумеют хорошо воспользоваться пистолетами.

Усталые, засыпаем. Несмотря на крепкий сон, я несколько раз просыпаюсь ночью и ощупываю спрятанный на груди пистолет.

Железный распорядок дня в лагере нарушен. Утром нет сигнала побудки. Поверки, кажется, не будет. На работу не пойдем. Тем не менее возбуждение так велико, что и здесь узнаем много интересного. Австрийский товарищ, делавший уборку в бараке у эсэсовцев, где состоялась очередная попойка, принес новые сведения: советские войска завершают окружение Берлина и уже несколько дней ведут бои на его улицах. Солдаты вермахта, и особенно эсэсовцы, еще зло сопротивляются, но помыслы многих из них сводятся к одному: как бы поскорее попасть в плен к англичанам или американцам. И другую новость передало немецкое радио: «Любимый фюрер Гитлер пал смертью героя...» Эсэсовцы, слушая это сообщение, криво усмехались, некоторые, не стесняясь заключенного-уборщика, спрашивали:

— А где же война между американцами и русскими? Где же новое оружие, которое, как обещал Геббельс, в двадцать четыре часа повернет в обратную сторону ход военных событий? Где же, наконец, бог, близким знакомством с которым так часто хвастался Гитлер?

У нас хорошее настроение. Известия при первой возможности распространяются среди товарищей. Сейчас это делать легче: мы не считаем нужным придерживаться строгих правил конспирации. Все равно арестовать себя не позволим. Секретный приказ Гиммлера (об уничтожении всех заключенных), о существовании которого нам сообщил с неделю назад руководитель Интернационального комитета Хейнц Дюрмайер, известен теперь всем узникам центрального лагеря. Ничего, что пока мы нумерованные арестанты и цифры с красными треугольниками прикрывают наши сердца. Сегодня они стучат сильнее, и мы не считаем нужным приглушать этот стук. У нас на груди спрятано оружие и мы сумеем им воспользоваться...

5 мая 1945 г., при подходе армии США, узники Маутхаузена сами освободили себя из фашистского ада.



* В работе «Дорогами судьбы» использованы материалы В. Сахарова, с которым я одновременно содержался в концлагере Маутхаузен и который издал по ним книгу «В застенках Маутхаузена» (М., 1962).— Примеч. авт.

<< Назад

Вперёд >>