Вырвалось из уст то, что было со мной все прожитые годы, было обычным состоянием души, вынесшей и пережившей не только испытания роковой военной поры, но и последующих лет. Рассказать о себе устно, обычными словами — и то бывает нелегко, а с пером в руке и вовсе становишься беспомощной, тем более что в «героини времени» я не подхожу, ничего героического мной не совершено. Просто была одной из десятков миллионов жертв противоборства двух непримиримых государственных систем кошмарного XX века...
Я даже не знаю, за что меня арестовали немцы и бросили в свои гестаповские застенки и за колючую проволоку концлагеря Равенсбрюк. 50 лет все возвращаюсь порой к этому «загадочному» вопросу — и не нахожу ясного для себя ответа... А после войны, по возвращении домой, в Великую Александровку Николаевской области,— в чем я была виновна перед своей социалистической родиной, встретившей меня с недоверием и подозрением, всяческими проверками, «фильтрацией», запретами даже на выезд куда-либо из отчего дома?..
Это ли не оскорбление и унижение человеческого достоинства и самого сокровенного, что было в сердце тех, кто в фашистских тюрьмах и концлагерях лелеял и, как мог, стремился осуществить единственную мечту о скорейшем возвращении на Родину!
Да, мы, ее граждане, не должны были возмущаться таким ее отчуждением по отношению к нам: ведь она, родина, освободила нас и — понимаем—сама понесла, всем народом, непомерные жертвы в освободительной войне. Но великая страна-победительница не проявила и самой малости великодушия и милосердия, если бы они вообще были уместны здесь, а скорее — внимания и сочувствия к своим без вины виноватым гражданам. Их душу не мог не жечь вопрос: по чьей вине они оказались жертвами гитлеризма?.. Чтобы потом стать изгоями у себя на родине.
После освобождения 7 мая 1945 г. Советской Армией из концлагеря в городе Гёнтине, филиала Равенсбрюка, я много месяцев проработала в СПП-2 (Советский пересыльный пункт) при 5-й армии во Франкфурте-на-Одере. Со мной, молодой девушкой, познакомился будущий мой муж — это было как подарок судьбы после всего пережитого... Отправление на родину, разлука, испытание временем... Я получаю от него приглашение приехать к нему в Москву—было от чего не только потерять голову... Перед войной я два года училась в Одессе в техникуме; город европейского стиля, но Москва—несбыточная мечта для сельской барышни... На велосипеде, окрыленная, я примчалась на железнодорожную станцию за билетом... Трудно представить, какой же слежке я подвергалась у себя на родине: мою розовую мечту разом оборвал невесть откуда взявшийся грузовик, уже поджидавший меня. Велосипед мой бросают в кузов, пихают меня средь бела дня в кабину и, как преступницу, доставляют в райотдел милиции, препровождают в следственную часть...
Отец мой, до войны шофер, возивший председателя нашего исполкома, добровольцем ушел в армию. Прошел все фронтовые дороги, слава Богу, остался жив и раньше меня, с Победой, вернулся домой, будучи солдатом уже сорока с лишним лет—у него были весомые заслуги и доводы, чтобы вызволить меня. В последующие годы, будучи самостоятельным тружеником, истины ради не могу умолчать, что из-за страха перед органами вынуждена была скрывать в анкетных данных свое прошлое, связанное с фашистскими казематами смерти, ограничиваясь лишь указанием о пребывании на оккупированной территории. И система, и жизнь преподносили урок: держи рот на замке...
Этого-то и не дано нам было «на заре туманной юности». Январь 1944-го. Южная зима, сравнительно мягкая на Украине, звала нас из домашнего уединения на улицу, в круг своих сверстников. На улице не погуляешь вечером — комендантский час. Вот мы и собрались во дворе моего дома, на радостях не предчувствуя, что в последний раз,—я, Галина Горовая, Надя Рожко и Семен Чуйко. Стоим гутарим возле порога небольшой комнаты, где мы с мамой ютились после того, как немцы отобрали у нас весь дом, а после них вселился в него приехавший с семьей полицай.
По поведению немцев мы чувствовали приближение фронта, стремительное наступление Советской Армии. Глухо, сквозь даль, уже доносились раскаты бога войны — артиллерии, гул наших ночных бомбардировщиков в крымском направлении, занималась сполохами огня восточная кромка неба со стороны Днепра. Забыв об осторожности, близ полицаевых окон, мы с бесшабашной радостью предавались разглагольствованиям о скором уже приходе наших, встрече с ними.
Задолго до рассвета, в пятом часу,—стук в окно, называются моя фамилия, имя, отчество. «Одевайся! Ты арестована...» Далее — камера местной тюрьмы, единственный допрос по поводу Семена Чуйко: где он скрывается? То ли моя наивная «конспирация» о знакомстве с ним «шапочном» и откровенная некомпетентность в заданном мне вопросе, то ли по другой причине я была оставлена, к моему удивлению, в покое и вскоре переведена из райцентра в тюрьму города Николаева. Судьба уготовила мне не допросы и пытки — а сыпной тиф, дальнейший, пеший, этап на Одессу. Высокая температура, полный упадок сил в наступившую распутицу, бездорожье, полуобморочное состояние — при этом, поддерживая под мышки, меня вели или несли, передавая из одного ряда в другой... После одного из ночных привалов в сарае большого придорожного села, на полпути к Одессе, немцами были поданы транспортные машины...
«Тифозный» мой путь с другими заключенными в товарных вагонах лежал через Румынию и Польшу, по территории Германии; стража всюду освобождала транспорт от больных. Чужие, незнакомые мне люди, рискуя своим здоровьем и жизнью, не выдали меня, прикрывая собой; на остановках снегом увлажняли запекшиеся мои губы — я всю дорогу просила пить...
Равенсбрюк — карантинный блок. Перенесенная на ногах беспощадная болезнь отступила от юного организма, лишенного какого бы то ни было лечения,— осталась ничем неодолимая слабость. Даже высидеть целый день за столом— режим карантина—недоставало сил; лежавшую под столом, меня вновь укрывали от глаз надзирательниц люди. То же было потом и на земляных работах, близ озера,— только бы, держась за вагонетку, не упала, шла, одолевая полное бессилие.
Я представляла собой кожу и кости, обтянутые полосатым платьем. Выздоровление мое мне самой представлялось чудом, а выжить тифозно больной в тех условиях, может быть, равнозначно даже подвигу, совершенному моим организмом. Всю свою жизнь я ношу в душе благодарность людям, спасшим меня. Взаимопомощь и взаимовыручка в условиях беспощадных фабрик смерти, когда люди, изнуренные голодом, холодом, бесчеловечностью карателей, находили в себе силы и мужество, человеческое тепло и доброту для спасения другого,— это, по-моему, и есть истинный героизм.
Последним моим фашистским застенком был концлагерь в городе Гёнтине, куда был отправлен транспорт узниц из Равенсбрюка для работы на фабрике, производившей вооружение. Режим здесь был еще более садистский. И здесь меня оберегали добрые люди советом, духовной и физической поддержкой, протянутой рукой действенной помощи; и были это не только мои «полосатые товарки», но и гражданские немцы и немки, казавшиеся мне уже в возрасте. Не в пример нашим надзирательницам, запрещавшим в строю по дороге на фабрику слово произнести. Одна неосторожная узница получила удар кулаком в висок, которого я никогда не забуду... Если бы это постигло меня—я бы уже не поднялась.
На этой фабрике в ночную смену меня однажды совсем покинули силы... Пожилая немка-мастер отвела меня в какую-то каморку, где я лежала до утра, и утром на носилках меня принесли с фабрики в лагерь и поместили в ревир. Заключенные-врачи дали мне возможность снова обрести хоть кое-какие силы, продержав дней десять в палате... Помнится высокий, худощавый немец из «цивильных» (гражданских): он делился всегда с нашими обессилевшими женщинами приносимыми из дому небогатыми припасами — миниатюрными бутербродами... С Марией Железной, Галей Боровик и Дусей Чекун я держалась в этом лагере всегда вместе до дня освобождения — это тоже помогло всем нам выжить; вместе нас направили и на работу в СПП-2.
Перед приходом наших освободителей лагерь уже несколько дней не выходил на работу. Были слухи о сворачивании скрытой в лесу фабрики вооружений; нервозно чувствовали себя в лагере наши ауфзерки (надзирательницы), близился роковой для них час, не исключено, что в первую очередь—для нас. Худшее предположение становится явью: озверевшие эсэсовские юбки гонят нас из лагеря в неизвестном направлении, как мы предчувствовали, чтобы, уничтожить... В пути — непредвиденное: остановка, замешательство эсэсовок — опоздали... Дороги отрезаны — спешное возвращение... Заперев нас, охрана бежала.
Со своих нар, через окно, я вижу вдруг — о чудо! — советских воинов за колючей проволокой, они возбужденно кричат нам: «Выходи!.. Вы свободны!..»
В декабре 45-го я вернулась в родной мой дом, где мама и отец уже знали, что я жива, и ждали меня с нетерпением. Какое неописуемое счастье — пройти сквозь огонь войны, все круги гитлеровского ада, остаться в живых всем нам — маме, отцу, сестре, попавшей в массовый угон молодежи в августе 1943 г., и мне, вернувшейся счастливой невестой... Обрели мы и наш просторный каменный дом, снова собравший, хоть и ненадолго, всех нас под свою отчую крышу.
Летом 1946 г. я вышла замуж и переехала в Москву на постоянное местожительство, где проживаю до сего дня.
| << Назад | Вперёд >> |