11 апреля 1945 г. для Бухенвальда было днем, как принято говорить, самоосвобождения. Можно сказать, и днем второго рождения его узников, их Днем Победы, в преддверии великого 9 мая 1945 г. Мне 11 апреля тоже подарило свободу, весну и юность. Долгие мученические дни, месяцы и годы — и наконец ты сбросил с себя кандалы раба, переступил колючие электрические, железобетонные ограды неволи, стал свободным... Из-за этого уже можно сказать—родился в сорочке, был избранником судьбы. А были еще апрельское солнце над головой и распахнувшееся перед нами будущее...
«Буковый лес»—так привлекательно переводится с немецкого Бухенвальд—взял у меня три календарных года (1943—1945). Все было в них: изнурение голодом и работой, истязание палкой и плетью, травля овчаркой. Но были в нашей жизни и сердце Родины — Москва, и Сталинград, потрясший и деморализовавший гитлеровский вермахт до конца его дней, и приближающийся к Берлину огненный вал Советской Армии, вместе с союзниками сокрушавшей в прах фашистский рейх. Эти события, в ряду других знаменательных явлений тех лет, были живительными для жертв гиммлеровских застенков, помогли им выжить в нечеловеческих условиях, а то и встать во весь рост против смерти.
Вооруженное выступление 21 тыс. пленников Бухенвальда—тема, отраженная и в литературных, и в исторических источниках. Участнику событий и очевидцу тех дней, мне позволительно тоже сказать о них то, что представляется интересным, остается для меня «живым»; конечно, при этом не избежать и известных уже свидетельств, но они видятся мне со своей «колокольни».
У вершин есть подступы, у событий — предыстория... За неделю до 11 апреля Бухенвальд вышел из повиновения эсэсу, стал непокорным, что равнозначно — взбунтовался. Ни выхода на работу, ни построений на аппельплаце—площади для проверки дважды в день, утром и вечером, наличия и численности заключенных, ни явки на браму (ворота), куда мы должны тут же являться, вызванные по радио, поодиночке или списочно: кому — на допрос, кому—в карцер, кому — в мир иной. Началось всеобщее сознательное сопротивление всемогущим нашим палачам, применившим вооруженную охоту на нас, в бараках и вне их: людей хватали и гнали по одному и группами под автоматами, с собаками, избивая и истязая. Цель—сломить сопротивление и выдворить за пределы лагеря. Фашистскими держимордами решено было никого «не выпущать» из блоков, а выходящих наружу расстреливать лагерной охраной — и автоматная очередь то стихала, то раздавалась вновь... Такое в Бухенвальде было впервые. Появление наряда СС на пороге блока означало эвакуацию. Люди понимали — их отправляют «в последний путь» — и, как могли, противились этому, вырывались, в надежде где-нибудь спрятаться, разбегались по дороге—территория лагеря великолепно простреливалась... Радио вновь и вновь требовало: «Лагерный старший — 1 и лагерный старший — 2, немедленно—к воротам!» Но и они, и подозревавшиеся руководители сопротив-ления, уйдя «в подполье», по вызову не явились. Ни одного из них так и не достали двуногие и четвероногие ищейки.
Исполнителям воли свыше по ликвидации Бухенвальда, думается, желалось провести «операцию» без сучка без задоринки. Только бы спасти свою драгоценную шкуру—не быть брошенным в пекло войны, приближающейся к центру Германии. Надежда использовать в своих целях лагерную администрацию из заключенных не оправдалась — беспрепятственная, организованная депортация не получается... Враг злобствовал в зверином страхе и бессилии выполнять приказы сверху, одним из которых, завершающим, мог быть приказ выложить лагерь газовыми снарядами. Мне запомнились тогдашние толки об этом: это могло быть возможным лишь при условии ухода СС из лагеря — пока этого не обозначалось... Напряженность, «война нервов», и не только нервов, достигали предела; одна из сторон не выдержит, сделает неверный шаг или поддастся на какую-либо провокацию извне наша сторона — и может наступить последний акт трагедии... Военный городок Бухенвальда всегда кишел вояками, клейменными черными нарукавными полосками с наименованием эсэсовских дивизий: «Тотэнкопф», «Адольф Гитлер», «Дойчлянд», «Викинг» и пр. Эта элитная фашистская военщина прославлена своей вероломностью и беспощадностью. Момент для совершения каннибализма наш враг держал «на контроле»—лагерь тоже был в состоянии сжатой пружины...
Ни добровольно, ни насильственно Большой лагерь на выдворение не шел. Но оставлять насиженное годами «гнездышко», сытную «кормушку» для СС придется неминуемо — час настал. И враг делает «ход конем» —это было, в его понимании, видимо, «логично и целесообразно»: переключиться на Малый лагерь —грязный, скученный, нежизнеспособный, а потому и менее способный к сопротивлению. В сводках отразится «массовость» выселения и «мирный» характер его, не в пример «непокорным». Мы все для СC были скопищем «утиля», и в первые месяцы 1945 г. Бухенвальд, особенно его Малый лагерь, стал приемником поступавшего с Востока и с Запада «живого сырья», которое он уже не мог «переработать»: трудовые команды отправлять было некуда—появились уже лагерные номера за восьмой десяток тысяч. Промышленная «газификация» (удушение циклоном) в этом лагере не запроектирована: ему отводилась роль для истребления жертв непосильным трудом в сочетании с жестокостью режима, и предназначался он первоначально для политических противников нацизма. Здесь был казнен Тельман. Мне пришлось видеть на балконе второго этажа дома-теремка (весной или летом 1944-го в сопровождении эсэсовца мы, двое заключенных, приносили с вещевой камеры белье) Леона Блюма —высокого, благообразного, с усами, рядом была его жена и якобы министр. Конвоир с нашей ношей ушел в калитку ограждения —мы же с гордостью указывали на свои красные винкели (треугольники) с буквой «R», отвечая на немые знаки вопроса: кто мы? Французы показывали ладонями, что аплодируют. Мы понимали: не нам —нашей могучей стране. Для нас они были тоже жертвы, внушающие сочувствие. Работал я тогда в команде штрюмпфштопферай (штопальщиков носков) при вещевой камере. Тогда же я видел там поблизости и жилье с теннисным кортом не то румынской, не то итальянской монаршей особы —после бомбежки 24 августа 1944 г. на этом месте ничего не осталось...
Бухенвальд был гордостью Гиммлера, образцово-показательным лагерем для престижа рейха, но от этого его «рейтинг» фабрики смерти не снижался. Штабеля трупов под высоким зеленым забором крематория —«обычное» яв-ление; трепет и ужас внушала новичкам его квадратная закопченная труба, ни днем, ни ночью не знавшая простоя, изрыгала она в небо черную сажу, у ее горловины бесновался огонь. Этот зловещий пейзаж, с сумрачным ночным небом и бьющими в глаза прожекторами сторожевой вышки над центральным входом, неизменно был фоном устраивавшихся СС бесчеловечных аппелей — поверок. Нацблокфюрер при выравнивании нас «в затылок» входил в неудержимый «боевой» раж. «Их нэмэ глайх ди пистоле рауз унд шиссэ ланг!» («Я выхвачу сейчас пистолет и выстрелю вдоль!») — его тирада всем стала ясной, когда он на самом деле пальнул трижды из своей прегромадной «пушки» и слышавшие у своего уха свист пуль с перепугу рухнули в весеннюю слякоть. На высоком помосте над площадью каждый раз за побег из Бухенвальда «показательно», насмерть запарывался пойманный. Ночи напролет стоял весь лагерь на алпеле, если недоставало при поверке хоть одного из десятков тысяч несчастных; и так — во все времена года, в любую погоду...
Бухенвальд, с его Большим лагерем, внешне и внутренне, в блоках, был действительно «показательно» чистым, ухоженным, удобно для СС спланированным. С севера лагерь обрамлялся огородами, между ними и Большим лагерем и располагался скрытый от глаз входящего так называемый Малый лагерь.
Бухенвальдская молва в основном отдавала предпочтение ему. Здесь размещались, при любой тесноте, приходящие транспорты; не задерживаясь надолго, люди формировали собой команды, отправляемые в многочисленные филиалы Бухенвальда. Здесь царили «законы джунглей» — самосуд, расправа, лагерный «суд линча»... Из деревянных, некрашеных серых бараков типа конюшни действо выплескивалось наружу, на простор, приобретало характер стихийного, «народного» — начинала буйствовать толпа; этого в Большом лагере, к счастью, не увидишь — борьба невидимого «фронта» имела иные методы и формы...
Виденную мной весной 45-го в Малом лагере «картину» забыть невозможно: перед раскрытыми его воротами из досок и колючей проволоки, в грязи, распухшее и кровоточащее, недвижимо лежало огромное, как гора, еще дышавшее, вздымавшееся и опускавшееся тело — его полукругом обступала уставшая от «сражения», изможденная по виду толпа... Несчастный, видимо, хотел вырваться за пределы Малого лагеря, но богатырская сила его не спасла. Страшная схватка закончена, а некоторые из мстителей, хоть и вконец обессиленные ею, подходили к этой ужасающей глыбе, чтобы добавить ей еще толику боли своей грязной, окровавленной деревянной колодкой... Выписанному только что из больницы и шедшему в свой блок, мне стало тошнотворно и дурно... Жертвой обезумевших от злобы людей был их форарбайтер (бригадир из заключенных), жестоко издевавшийся над ними.
К началу апреля в этих «конюшнях» пребывали также тысячи и тысячи евреев, «виновных» только в том, что они евреи. Дорога из Малого лагеря к воротам шла мимо моего 30-го блока: справа — сторожевые башни с нацеленными на нас станковыми пулеметами и фаустпатронами за огражденной 150-метровой ширины «зоной смерти», слева — наш Большой лагерь. СС, видимо, почувствовала себя уверенно: два дня медленно тянулись вверх колонны живых скелетов, поддерживавших один другого,— страдальческое выражение лиц у одних, безучастность и обреченность — на лицах других... Мраком наполняла души остающихся в лагере эта «дорога на Голгофу», не сегодня-завтра ее разделят все: расправившись с Малым лагерем, засучив рукава, гиммлеровцы возьмутся за Большой... Чутье не изменило СС и в этом: самыми опасными для нее были советские военнопленные численностью около 500 человек — от такой силы «чернорубашечники» могли дрогнуть, а организованности и решимости нашим ребятам не занимать... И в лагере их не стало: были пусты их блоки—транспорт с военнопленными ушел в неизвестном направлении... Лагерь содрогнулся, русскоязычная часть узников почувствовала себя осиротевшей, пребывала в душевном смятении... Перед каждым уходящим «дорогой в никуда» хотелось поклониться, как перед великомучеником.
Только выселяемый знал, как ему не хотелось уходить на этот проклятый транспорт... Теперь можно понять наших пленных солдат, рвавшихся как можно скорее, в предчувствии своего выселения, взяться за оружие. ИЛК не поддержал требование подпольного руководства военнопленных — и оно назначает свой день немедленного вооруженного выступления, раздает в своих блоках имевшееся в его распоряжении оружие... ИЛК потребовал собрать оружие — его не вернули; пленники уехали из Бухенвальда — с оружием... К счастью, они остались живы...
Этот «деликатный» штрих бытия Бухенвальда последних дней многозначителен и мог иметь иные «причины и следствия», чем те, что вошли в историю... За давностью и поскольку они не состоялись, можно было бы предать их забвению— но нет, сознание, память не хотят пройти мимо этого «пустячка». Речь—о пресловутом моменте восстания, о непременных критериях, условиях победы в «общественной борьбе». Во-первых, о ней, вечно меняющейся, о «ситуации». Лагерное подполье, как и СС, днем и ночью бдит, вся остальная масса—в ожидании неизвестного — слепая, стихийная, с загнанным в подсознание человека-животного инстинктом — только бы выжить, спастись, а многим, с иссякшей психикой, и этого уже не дано. В условиях «недреманного» эсэсовского ока довести лагерную «ситуацию» до желаемой — «оставь надежду всяк сюда входящий»... Ситуация внешняя обнадеживала: союзники наступали на пятки гитлеровцам на всех фронтах Востока и Запада, англо-американские истребители на бреющем полете не раз на дню распугивали со сторожевых вышек наших охранников, кубарем катившихся в лесные угодья. Нас же, наоборот, громоподобные раскаты в небе звали наружу из блоков, и мы иногда в 200—300 м от себя, над бровкою крапленного первой зеленью леса, видели легко несущихся вестников нашей свободы, и, казалось, пилот подавал нам знаки...
«Зеленая» Тюрингия и Саксония — эти две центральные «земли» Германии — были наводнены, нашпигованы отступающим под натиском англо-американцев фронтовым вермахтом, по существу открывшим перед союзниками свой Западный фронт,— и он не по дням, а по часам приближался к нам... Это не могло не окрылять все наше заточение — отсюда и «героические» порывы — немедленно идти «на проволоку» штурмом, «на ура!»... Без которого приучили нас не обходиться нигде и никогда—даже отправляясь на смерть. А раздавить вермахту наше бухенвальдское «воинство» — если б оно и вырвалось из когтей СС, что было тогда маловероятным,— как наступить на муравья. Наконец, предполагая самый счастливый для нас, успешный исход нашей «операции»,— интересно, куда, в какие леса-болота повели бы нас наши Ковпаки и Вершигоры?.. «Безумству храбрых» можно петь песню, если оно не стоит жизни десяткам тысяч неминуемых жертв,— за это считал себя в ответе ИЛК, а потому вовремя — и правильно—остановил наших военнопленных-подпольщиков. Ибо нужной «ситуации» еще не было. Еще не наступил и единственно верный момент. Ожидание и выдержка тоже побеждают. Политзаключенные-немцы—наши друзья не только по несчастью — умели ждать. За это им и сегодня непреходящее «бухенвальдское» спасибо от всех разделявших с ними общую судьбу... Их выбор «момента» диктовался не эмоциями, а горячим сердцем и неопровержимым «холодным» расчетом: фронт накатывается к Веймару и подножию Эттерсберга, бухенвальдская СС идет на оборону или бежит... Если все гениальное просто, то момент, выбранный немецкими антифашистами и поддерживавшими их товарищами других национальных комитетов подполья, в том числе и нашего,—этот «момент» только так и можно характеризовать.
Были еще транспорты, эвакуация, жертвы... Но история фашистского Бухенвальда отсчитывала свои последние дни и часы, чтобы на исходе дня 11 апреля был поднят над ним и стал развеваться (сшитый из окрашенной простыни) красный флаг — символ нашей свободы. Говорят, он был виден издалека, из селений, открывающихся за северо-западным склоном Эттерсберга.
Как всегда, ожидание «решающих» мгновений наиболее тягостно. Грозовые разряды, можно сказать, пронизывали атмосферу над горой Эттерсберг... Все ждали «события дня» — схватки со смертью: или нас уничтожат—или мы вырвемся из ее объятий... Мы находились в своих блоках, наша «боевая готовность» — отчаянная решимость на все: опасность мобилизовывает в человеке все силы. Большинство из нас—молодые, несмотря на дистрофическую истощенность, способные на многое своим сильным духом. Народонаселение Большого лагеря можно считать коренным, постоянным, проверенным работниками шрайштубы (лагерной канцелярии). Думаю, все мы были охвачены единой формой организации — «тройками». Я тоже был «троечник»— нашу «тройку» составляли Алексей Малеваный (из Белой Церкви, паровозный машинист по профессии, выдумщик и мудрец не хуже француза Кола Брюньона или Тевье-Молочника — книгу можно о нем писать), он наш командир, Яша Жирков (из Запорожья, богатырь-парень) и я, «полицай-гефтлинг», «подследственный заключенный», ибо за мной тянулась цепь расследования (совершенных «преступлений» перед вермахтом, Германией и даже перед ее фюрером такой приговор перед Бухенвальдом вынесло мне гестапо юрода Гёра, и он был в моем бухенвальдском деле).
Повествуя об основном, не избежать частных, авторских отступлений для полноты, цельности «картины». До этих описываемых дней мне посчастливилось дожить потому, как я понял значительно позже, что судьба определила мне бухенвальдским местожительством 30-й, русский блок, исключая из этих двух лет некоторое время пребывания осенью 44-го на транспорте «Муна». Блок в лагере не выбирают; годы и годы спустя меня заинтересовало то, что в этом блоке, на левой его половине, где оказался я, находились и наши «верховные главнокомандующие» (русского подполья от «гражданских» политзаключенных) Иван Иванович Смирнов и Николай Федорович Кюнг. Принимаю это за случайность: кто-то должен ведь жить в одном бараке с ними не премьеры или монаршие особы, чтобы в отдельных палатах им быть.
В лагерной своей «одиссее» обнаруживаю новые «случайности»: как бы восходящую ее линию. Небольшой срок работы в штаинбрухе (каменоломне, превращающей узника в «кости и кожу»), затем полегче — команда X (икс—скрещенные кирка и лопата, отсюда и одноименное еще одно ее название), дальше—лучше: команда Густлов-Верке (использовался в подпольном производстве оружия—догадался потом), затем внутрилагерная команда штрюмпфштопферай (штопальщиков носков — тепло, под крышей, просто «санаторные» условия, и в соседстве с преогромной лагерной кухней), наконец, совсем уж «лафа» — картофелыиеллер (чистка картошки) при СС-кухне (хотя и в подвале). Команды набирают вес как бы «по ранжиру»... Спрашиваю уже в Москве у Кюнга: что, мол, это—как понимать?.. Ответ прост, без бахвальства: проверкой, дескать, прибывающих в Бухенвальд занималась штрайбштуба (лагерная канцелярия), и от этого зависела дальнейшая жизнь заключенного. Точки над «i» поставлены. Штрайбштуба была средоточием подпольной лагерной контрразведки, возглавлявшейся Кюнгом. При нем писарем в канцелярии работал Илья Викторович Яценко (после лагеря— Осовец, из Харькова), появившийся в 30-м блоке несколько позже. Оба этих тогдашних парня-красавца не по-лагерному элегантны в одежде, подтянуты фигурой, всегда свежевыбриты, энергичны — бывшие офицеры Красной Армии (Кюнг служил под Брестом, Илья—специалист по авиавооружению).
Иван Иванович — под этим именем Смирнова (бывшего полковника нашей армии) знал, наверно, каждый «старожил» из русских лагерников. После эвакуации наших военнопленных ИЛК избрал И. И. Смирнова командиром всех военных формирований в лагере, ему было поручено и командование «самоосвобождением» 21 тыс. невольников. Он работал на нашей половине 30-го блока штубендистом — это как в армии старшина: отвечал за питание «личного состава», постельные и бытовые принадлежности, чистоту помещения и т. д. Неразговорчивый, всегда спокойный, с виду — монголоидный тип лица—даже суровый. И ни одного случая его раздражительности, повышенного тона, оскорбления им личности «подопечного» при мне не случалось, хотя за день могло представиться десятки поводов для того, чтобы «сорваться». В его уголке, отгороженном слева у окна (нашего столового помещения), всегда были какие-то приходящие к нему люди, о чем-то сверхважном (по их виду) говорили. С Иваном Ивановичем просто так никто язык не чешет. Не зная еще, кто и что он, чувствовалось — в лагере он лицо не простое, не рядовое. Не знал я ничего и о Кюнге, что он наш «щит и меч», но всегда замечалась «субординация» со сторо-ны общавшихся с ним — внимание, предупредительность, расположение к старшему не столько по возрасту, сколько, видимо, по положению...
11 апреля утро выдалось погожим и, сверх нашего ожидания, во всем не таким, как предыдущие дни. Не спавшие ночью, чего не могу сказать о себе, слышали отдаленный гул войны, который теперь становился все явственнее, а к середине дня ухо улавливало уже прорывавшийся сквозь даль глухой, лавинный танковый гул... Снабжение лагеря продовольствием эсэсом прекращено, последний скудный запас его за счет сокращенного дневного пайка в предшествующее время (на что вынужден был пойти ИЛК, как мы узнали потом) — на исходе; блоковой (старший по блоку, немец из политзаключенных) утром объявил, что к урезанной норме хлеба с сегодняшнего дня добавляется компенсация картофелем (в мундире). Мы с удовольствием с тем и другим управились, запив кружкой горячего ячменного кофе, и — будь здоров—до миски вечерней брюквенной баланды... Выходить из блока некуда и нельзя, расположились у окон шляфраума (спального помещения), за столами в столовой — притихшие, жадно воспринимавшие доходившую до нас всевозможную информацию... Что комендант обещал немцам-заключенным передать лагерь в целости и сохранности американцам... Что Гиммлер прислал приказ никого не выпустить из лагеря живым... Что лагерное подпольное руководство передало из Бухенвальда в эфир по радио сигнал «SOS!»... В час дня якобы приказано эсэсу покинуть территорию лагеря...
Этот «шаг», если он оправдается, предвещает конец — кого и чего?.. Время словно остановилось... Наша «тройка» сбилась на полу, у нижних стекол крайнего углового окна спального сектора,— отсюда просматривалась и часть дороги к воротам, по которой уходили из Малого лагеря колонны несчастных людей (где они теперь?), и все наши ограждения со сторожевыми вышками в направлении к угловым грузовым воротам, что справа.
Источники утверждают, что вооруженное выступление началось в 15 часов 15 минут. У нас не было часов — мне представляется, что произошло это несколько ранее. Но начало его — у меня перед глазами. Окна после зимы в бло-ке еще не открывались, и до слуха моего и других донесся явственный, приглушенный, где-то неподалеку взрыв... По земле, со стороны грузовых ворот, справа, повыше пустых бараков военнопленных, медленно вниз в нашу сторону пополз мутно-зеленоватый, жиденький, почему-то льнущий к земле «зоны смерти» дым... Может, это и есть — «выложить газовыми бомбами»?.. Именно в это время или минутами до него опустели наши сторожевые «башни смерти». Мне представлялось— может, идет смена караула, потому что на ближайшей к нашему блоку вышке эсэсовец снимал пулемет (фаустпатрона уже не было), затем он появился внизу, в двери, и — исчез в лесу... Кто дал команду к выступлению, как это происходило, не помню — в памяти осталось лишь «белое пятно»... Я не помню, чтобы в те часы рядом с нами в блоке были наши «главкомы», не видел ни до, ни после и Логунова— командира, к которому причислен был наш блок. Видимо, был какой-нибудь стресс со мной в минуты «столпотворения»... Зато, как сейчас, передо мной следующие мгновения: на подступах к заграждениям — «массовая сцена»... Дико орущая, хлынула из блоков полосатая «рать»... Наша «тройка» тащила длинный деревянный стол и такую же скамейку, с помощью которых мы преодолели полосу устилающей землю колючей преграды, той же скамейкой делаем лаз в сети под током (есть сведения, что преграда была уже обесточена нашими людьми на центральном входе) — и мы на свободе?! Вижу: один из наших «штурмовиков» прикладом винтовки долбанул дверь уже опустевшей башни, и смастеренное в лагере смертоносное оружие само по себе выстрелило... Жертв рядом не видел. Воинство наше имело своей целью склад оружия. «Вперед!.. Склад боеприпасов!..» — ревел тысячеустый призыв. Бросаемся и мы туда — на пути справа — казармы СС. И Леня Малеваный останавливается: «Братцы, как можно пройти мимо логова зверя? За мной!..»
Оно было развороченным, брошено только что бежавшими хозяевами. Оставили все: походные сумки с телячьим верхом, белье, униформу, предметы быта, личной гигиены... великолепные, вороненого цвета автоматы, каски. Мы за этим-то и рванулись—а тут всего навалом. Отяжелели от амуниции: на каждом висело до полудюжины огнестрела плюс бинокли; каждый из нас напялил на голову по каске — мало что может еще стрястись... И куда же нам со всем этим?.. Теперь уже потрошили казарму все... Возвращаемся тем же путем назад, слева от нас—манеж. История гласит: жена первого коменданта лагеря Эльза Кох, прозванная узниками «лагерная сука», когда-то здесь гарцевала на рысаках перед огромными зеркалами... Дверь не на замке... Нас ожидал сюрприз, и не один. Справа, в углу, под кучей эсэсовского тряпья, свисал до пола брезент защитного цвета, а под ним — разворачиваем шмотки — прелестный мотоцикл, увы, не БМВ, не армейский... Выкатывает его Яша Кирков, в прошлом владелец советской марки — «Ирбита», что ли. Новенький, с коляской, заправлен, на ходу... Взревел наш конь—трудно было поверить! Но это же Бухенвальд — здесь все могло быть. Глаз Малеваного привлекает нечто черное, поблескивающее в полумраке: добра было навалено выше боковых окон. Оказалось, что здесь на целую «Мертвую голову»-кожаного военного обмундирования — куртки и порты. Жадничаем — примеряем и прихватываем по паре— в люльку, оружие туда же. Решаем ехать в лагерь, доложить самому Ивану Ивановичу Смирнову и получить от него личные указания о дальнейших действиях.
Только за брамой, уже с нашей охраной, мы увидели кучку выловленных супостатов. Штаб Смирнова—в 13-м блоке, славное число.
— Кого привезли?—спрашивает пост, глядя на Малеваного в коляске — в каске, как и мы, но еще и в прихваченной дополнительно ко всему эсэсовской коже.
— Есть личное донесение Ивану Ивановичу, мы из 30-го...— выбравшись из люльки, вытянувшись и взяв «под козырек», ответствовал наш командир, добавив: — Прошу доложить— Малеваный.
Знали они друг друга хорошо. Алексей для подарка прихватил из общего багажа цейсовский бинокль и вальтер в кобуре, на офицерском ремне — наш трофей. Вернулся с распоряжением в письменной форме и подписью самого Его, даже с печатью комендатуры Бухенвальда—на орле поставлен крест. Мы обязаны были перебросить со склада оружие вниз по склону, в направлении лагерной «конюшни»: туда направлены недостаточно вооруженные наши люди на ликвидацию остатков СС в окопах и в лесу юго- и северозападного склона горы, кроме того, наши имена значились связными при штабе. В таком качестве нам было интересно фигурировать повсюду.
Это была уже работа; суматоха еще не прошла, мы почувствовали голод. Осенью 44-го года я работал в подвале СС-кухни, какие там продовольственные склады, холодильные камеры! Вот и предлагаю: по пути, мол, авось что-нибудь раздобудем... Как у парадного входа, так и у разгрузочного подъезда со ступеньками вниз (здесь мы ежедневно разгружали продовольственные автофургоны — попробуй прокорми такую прожорливую шеститысячную—только одной Охраны — ораву) уже был поставлен вооруженный наряд. Алексей похлопотал со своей- «грамотой» — и его пропустили в «святая святых», на кухню. Мы томительно глотали слюнки, и — о чудо!.. СС не успела все съесть и кое-что оставила и нам, чтобы мы вполне утолили голод настоящим, а не эрзац-хлебом, да еще с вареными яйцами, толстенной языковой колбасой с квадратными вкраплениями шпига. Мы не могли никуда ехать, пока не покончили со всем «облизав пальчики»...
Какой-то час назад Бухенвальд гудел, как развороченный улей,— неуправляемая, дикая стихия, буйство обретаемой свободы, которое уже ничто и никто не остановит,— разве что огонь выкосит всех до одного... А теперь только деловито снуют туда-сюда небольшими группами, все еще возбужденные, в полосатом люди — свободные граждане на чужой поверженной земле. Как долго ждали они этого часа, как невероятно быстро, вдруг все в этом мире может измениться...
Мы уже натаскали гору оружия к указанному месту вначале оно разбиралось, уходило по назначению — не успевали доставлять, а теперь спрос на него вроде бы утих... Для нас наступила передышка... Справа от дороги начиналась поляна, безлесье по склону вниз, до самого подножия горы. Это был хольдшдтетский угол Бухенвальда. В весеннем теплом мареве—тюрингские дали, войны словно не было, если бы не гудела где-то в отдалении земля, если бы не группа выловленных переодетых и не успевших переодеться СС, прятавшихся в лесной округе, не рисковавших до ночи выйти на открытое пространство. Под усиленной охраной, с оружием на взводе их собирают около цементированного бассейна для стока лагерных нечистот, в том числе и из лагерных свинарника и конюшни. Из окрестных селений сюда приезжали бауэры (крестьяне) с огромными бочками, лежащими на телеге, со своей помпой, выкачивали из этой ямы и увозили незаменимое удобрение для своих полей. С этим бассейном связана достоверная лагерная быль. Огромного диаметра, эта яма, огражденная цементированным низким бортиком, сверху имела железную решетку, вмурованную в бортовые стенки; чуть утопленная в землю, труба полуметрового сечения соединяет лагерь с бассейном. Прямо над этим «лазом», в решетке,—дверца на замке. Таким видел я это сооружение. Через него в 43-м году один бухенвальдец сумел выбраться на свободу...
На исходе дня по этой дороге вверх к нашему лагерю прошла колонна легких американских танков с двумя-тремя солдатами у открытого люка. Шли на малой скорости, лица восхищенные, улыбающиеся приветствовали нас, «полосатиков». Я не удержался и начал кидать им бинокли из прихваченной нами на складе целой заводской упаковки, Яшка делал то же—подарки хватались на лету.
— Цейс?! — кричали американцы на танках, один за другим проезжавшие мимо нас, открывали нагрудные карманы—и бросали нам сигареты, пачки шоколада...
Боевыми подвигами нашей «тройке» хвалиться не приходится: ни стрельбы по врагу, ни его пленения... Выловленных наши «однополчане» отводили группами в лагерь—их ждал карцер и работы по лагерю. Мотоцикл принадлежал Малеваному: он обнаружил его в манеже. Но как трофей вечером мы его сдали в штаб. Самое же интересное нас ожидало в блоке: перед входом, вдоль стены барака, стояла длинная батарея бачков и несколько серебристых оцинкованных ведер с еще дымящимся, до умопомрачения ароматным овощным супом, нарезанный, в жестяных формах хлеб (видимо, лагерь решил израсходовать весь свой оставшийся продзапас за один вечер) — ешь сколько хочешь... Как и мертвые, голодные «сраму не имут». Я не устоял: поднимаю руками ведро — и пью наваристую картофельно-овощную густую жижу. Ни до, ни после такого вкусного супа я не едал.
Рано утром 12 апреля наша «тройка» явилась в штаб для получения дальнейших указаний. Никогда бы не додумался до такого: нас направляют на работу в бывшую эсэсовскую кухню. Заведующий ее был нам представлен, до этого я его не знал — Борис Колесов (из какого-то «каменного» блока), ленинградец, живший впоследствии в Саратове. Продолговатое лицо необыкновенной мужской красоты, немногословный, серьезный, лет двадцати пяти. Я его заместитель, Малеваный Леня — механик, бог парового хозяйства кухни с ее преисподней — котельной; недаром же он паровозный машинист. Яша Жирков — «главначпупс» продовольственно-складского хозяйства. Колесову и мне положено жить при кухне, в бывших двух комнатах эсэсовцев — шефа и шеф-повара кухни... Подумать только... Эти комнаты находились над подвалом, где я лето и начало осени 44-го проработал до отправки на транспорт «Муна» (из-за конфликта с форарбайтером-немцем) в команде чистильщиков картофеля. Теперь в этих «апартаментах» с эсэсовской мебелью, белоснежной, мягкой постелью—двое бывших русских политзаключенных... превратности судьбы...
Ставшая нашей, СС-кухня высококалорийную пищу стала готовить теперь для больных и истощенных узников лагеря, а на кухне, в ее подвалах работают вольнонаемные немки. Для снабжения свежими продуктами, пополнения ими бывших эсэсовских складов в наше распоряжение американская администрация лагеря выделила три свои автомашины. Продукты доставлялись из Веймара и близлежащих деревень. Этим поручено было ведать мне, владевшему практическими навыками немецкой речи.
Мотоцикл штаб оставил за Малеваным — что мы на нем вытворяли в послерабочее время!.. Мы носились по эсэсовской площади построений вдоль солдатских казарм, взмывали на трехэтажной высоты кучу щебня близ штаинбруха, на вершине мотор глох, перевалив через нее, на ходу снова заводился... Однажды машина на бешеной скорости загорелась— мне удалось оттолкнуться от нее и свалиться в траву, неуправляемый мотоцикл рухнул в пропасть каменоломни...
В начале третьей декады апреля 45-го 20 «студебекеров» американской армии с водителями-неграми, взлетая и спускаясь по холмам зеленой Тюрингии, везли первую партию бывших узников Бухенвальда на восток. В их числе пожелал быть и я, вместе с Малеваным и Жирковым. В городе Мейсене мы с Яшкой подошли к патрулям у закрытых ворот городской курфюрстеншуле, где расположена была одна из частей Советской Армии, и попросили вызвать дежурного офицера: ему мы изъявили желание добровольно поступить на действительную службу в эту часть. До этого призванными в армию мы не были, нас взяли, и одиннадцать дней до Победы мы были солдатами действующей армии-победительницы... Леня Малеваный в сорокачетырехлетнем возрасте вернулся на родину, под Киев, на Белоцерковщину.
Я, как бывший студент Николаевского кораблестроительного института, демобилизован по указу Верховного Совета страны. С 1947 г.—в Москве: университет, аспирантура МГУ, работа там же, 25 лет в пединституте им. Н. К. Крупской и т. д. Были также и средняя школа, и Метрострой, и строительство города Зеленограда—жизненные «университеты». «Жил, работал, стал староват...»—слова великих хорошо западают в память.
| << Назад | Вперёд >> |