Так случилось, что мне в годы войны пришлось на собственном горьком опыте познать все «прелести» нацистских концлагерей, где никто из узников не знал, что случится с ним сегодня и будет ли он жить завтра. В особенности это касалось нас, русских.
О концлагерях написаны десятки книг, сотни воспоминаний, сделаны кинофильмы—документальные и художественные. В них много правды, много горя. И все же ни одна книга, ни одна кинолента не в состоянии до конца передать того состояния, которое испытывали мы от издевательств, страха, а еще от постоянного голода. Он заслонял все остальное, вызывая мучения, потому что так уж устроен человек, что не может жить без пищи.
Мне в полной мере пришлось узнать все это в двух печально известных концлагерях—Дахау и Заксенхаузене, с которых, кстати, началось создание в фашистской Германии «империи Гиммлера» — сети концентрационных лагерей по уничтожению антифашистов. Для этого использовались все возможные методы, начиная с расстрелов и газовых камер и кончая непосильной работой и голодом.
Год и восемь месяцев, с сентября 1943 по апрель 1945 г., находился я в этих нацистских застенках, которые как две капли воды были похожи друг на друга по своему режиму, «железному порядку» и немыслимо голодной жизни. Даже конец этих концлагерей, их последние дни были в чем-то схожи. В то время я находился в Дахау. В конце апреля нас, 1500 человек, в основном русских, построили в колонну и под усиленным конвоем погнали в Альпы. Что нам пришлось пережить! Каждого обессиленного, кто от голода и холода останавливался на миг, безжалостно избивали, а если это не «помогало» — расстреливали в упор. Трупы оставались лежать на дороге.
С тех пор прошло 50 лет, но я и сейчас не могу представить, как хватило тогда сил не упасть и не остаться там, на горной дороге, навечно. Это было в Дахау. Но много лет спустя, после войны, встретив товарищей из Заксенхаузена, я узнал, что такая же участь ожидала узников и этого, моего первого концлагеря, да еще в гораздо больших размерах. Здесь по «дороге смерти», где на месте убивали каждого кто не мог идти дальше, шло уже не полторы тысячи, а более 30 тысяч — все заключенные Заксенхаузена. 12 тысяч из них нашли свою смерть от пуль эсэсовцев буквально за несколько дней до освобождения и окончания войны.
Нас освободили американцы. Мы плакали и ликовали от счастья. Эсэсовцы делали все, чтобы, изнурив непосильным трудом, вытянув все силы, отправить нас на тот свет, а мы, всем чертям назло, выжили. Хотя и сейчас, вспоминая о прошлом, не веришь, что это произошло со мной.
...Осень 43-го. Я в Заксенхаузене, в так называемом карантинном блоке, где новички получают первые уроки лагерной жизни. Каждый день с утра и до ночи, а иногда и ночью нас муштровали находившиеся здесь, в лагере, бандиты-уголовники, которые в своей жестокости ни в чем не уступали эсэсовцам. Их задача—приучить нас к мысли, что мы больше не люди, а подневольные скоты-рабы, что у нас нет больше ни имени, ни фамилии, а есть только лагерный номер.
После двухнедельной муштры мы попадаем в один из бараков Большого лагеря (в отличие от него есть Малые лагеря — филиалы Заксенхаузена) и тут же получаем направление в рабочую команду. Узники работают на предприятиях и в мастерских, на строительстве новых бараков, разгрузке барж — и всюду под неусыпным надзором эсэсовцев и их помощников — уголовников, которые готовы избить до смерти за минуту отдыха или неловкое движение.
Русских чаще всего направляли в те команды, где самый тяжкий труд, где нет крыши над головой и негде укрыться. Концлагерь—страшное испытание для каждого, кто попадал туда, испытание моральное и физическое. Но для нас, русских, оно было тяжелее всего.
Норвежцы, датчане, французы, заключенные из некоторых других стран получали все-таки посылки Красного Креста; немцы, чехи, поляки — кое-какие передачи из дома. Русские были лишены всего этого.
Я, как и многие мои товарищи, не знал немецкого языка, а это значило, что на каждом шагу тебя подстерегает плетка, а то и пуля эсэсовца. Надо беспрекословно выполнять его команду, а как это сделать, если не понимаешь? Не менее опасны и приспешники эсэсовцев из заключенных — разные там блоковые, штубовые, кальфакторы, полицаи. Среди них немало галичан — с Западной Украины. Они хорошо знали немецкий и очень не любили нас, русских. От них можно было ждать чего угодно—травли, избиений, доносов.
Попал я в команду по рытью могил. Целый день с лопатой, в любую непогоду ковыряй глину. Лагерный крематорий, несмотря на напряженный ритм, уже не справлялся с работой (в нем сжигали не только узников лагеря, но и тысячи других жертв, поступавших в Заксенхаузен с транспортами из стран Европы), и тех, кто умирал в Заксенхаузене от непосильного труда, голода и побоев, хоронили в землю, в могилы, которые мы рыли.
Через несколько дней я понял, что долго не продержусь и скоро сам окажусь в этих ямах или в печи крематория. Черпак баланды — жидкости с кусочками брюквы и тощая пайка хлеба не давали шанса выжить. И тогда родился план. Территория, на которой мы рыли могилы, была довольно большая. В нескольких местах там находились походные кухни, из которых выдавался заветный черпак брюквы. Чтобы получить его, старший должен был подойти и доложить, что работа окончена—вырыли могилу и захоронили. У одного поляка-узника я узнал, как сказать по-немецки: «Мы хоронили умерших и просим дать поесть» (такие слова произносил старший по команде). Уж не помню где достал огрызок карандаша и записал русскими буквами немецкие слова. Каждый вечер, когда перед лагерной проверкой — аппелем (она могла длиться и всю ночь) в бараке проходила процедура под названием «энтлаузунг» (попросту говоря, мы давили вшей), я зазубривал эти непонятные мне чужие слова. Не помню, через сколько вечеров я их осилил и сколько убил за это время вшей, но кое-как смог произносить про себя: «Вир хабен...» и так далее.
Теперь предстояло пустить в ход мой план. Подговорив еще троих, я смело подошел к кухне и произнес заветные семь слов. Нам влили по порции баланды. Мы удалились с ней, проглотили, а через некоторое время отправились строем к другой кухне. В этот день мы почувствовали себя чуть-чуть лучше. Назавтра это повторилось, правда на этот раз мы посетили уже не две, а три кухни. Так стало повторяться изо дня в день. Вскоре нам удалось определить, что эсэсовцы не всегда ведут учет тому, что мы делаем. В таких случаях я уже докладывал о выполненной работе перед кухней даже тогда, когда ничего не было сделано. Так продолжалось пару месяцев, и мне уже казалось, что никто не догадается о моей хитрости. Но кончилось все печально. Виной тому оказалась моя «плохая зрительная память. Когда, как обычно, мы перебазировались с одной кухни на другую, я не обратил внимания, что возле нее стоит тот эсэсовец, которому я совсем недавно докладывал о выполненной работе и просил поесть (он, видимо что-то заподозрив, приехал сюда). Плетка, которая находилась в его руках, со свистом полоснула мне по лицу. Я весь сжался от боли, кровь хлынула, как из крана, а он продолжал хлестать меня и кричал что есть мочи: «Руссише швайн» («Русская свинья»). Мои товарищи бросились бежать, я последовал за ними. Полицаи нас настигли, и избиение продолжалось. Одного забили до полусмерти. На память об этой истории у меня на всю жизнь остался на лице шрам.
На что только не толкал голод! Именно он привел меня, как и некоторых других моих соотечественников, в команду смертников. Заксенхаузен находился в 40 км от Берлина, который в то время подвергался мощным бомбовым ударам союзной авиации. Кварталы превращались в руины, и в них оказывались невзорвавшиеся бомбы. Для того чтобы их отрывать из земли, извлекать и обезвреживать, из лагеря; направляли узников (русских прежде всего), многие из которых нашли смерть от осколков взрывавшихся бомб (среди них; были и замедленного действия). Зато те, кто оставался жив возвращались в лагерь с богатой добычей — хлебом, колбасой, сыром и другой провизией, о которой не могли даже мечтать. Они щедро делились с товарищами по нарам, а назавтра их снова везли на верную смерть — случалось, что при разрыве бомбы погибали все до единого, кто был в команде.
В России говорят: «В рубашке родился». Это обо мне и о других—тех, кто был узником нацистского концлагеря и остался жив.
| << Назад | Вперёд >> |