Ах, как холодно по утрам! Густой, осенний туман ложится на наш мрачный лагерь. Мы смотрим вслед бредущим под конвоем матерям и ежимся от холода, тщетно пытаясь согреться в наших куцых одежонках. Дрожу, клацаю зубами и я, одетый в полосатую пижаму недавно умершего военнопленного.

А еще одолевал голод. Даже после того случая с голубикой, когда мы чуть не отдали богу душу, нас все равно тянуло еще сбегать на болота за ягодами. Где тот добрый немец, который отпустил нас в тот раз? Мы с тоской и надеждой посматривали в сторону сторожевой будки у ворот: не появится ли?

И вот знакомый гортанный голос:

- Киндер! Шнель-шнель!

Фрося подхватывает сестренку Надю на руки. Сашку берет за руку. Я держу за руку свою Зиночку. Все быстро, по-заговорщицки проскакиваем в калитку и скорей исчезаем за кустарником. А вдруг все же пальнет в спину.

В болотах полно ягод и грибов. Фрося останавливает нас и поднимает указательный палец:

- Много не есть. А то будет, как в тот раз. Собирать с собой.

Торная стежка уводила нас вправо от железнодорожного полотна, вглубь болот. Мы носились из стороны в сторону, собирая ягоды прямо в подолы рубашек. Увлеклась и Фрося. Все-таки, хоть и старше нас, но ведь ей всего лишь 14 лет. И оказалось, что мы уже заблудились. Проблуждав, вышли на незнакомую деревушку. Оставив нас у калитки, Фрося зашла во двор крайней избы. Женщина, вышедшая ей навстречу и увидевшая нас, даже испугалась. И было от чего. Наша полосатая одежда и худющие фигуры могли напугать кого угодно.

- Тетенька, - сказала Фрося, - мы из лагеря, заблудились и не знаем, как вернуться туда. Помогите нам.

Странно, наверное, было женщине слышать такую просьбу. Юные узники, вырвавшиеся на свободу, снова стремились попасть за колючую проволоку - к голодухе, побоям, окрикам, вшам. Но там, в лагере, были наши мамы. И если мы не вернемся, худо будет им. Да и тому немцу, что выпустил нас.

- Деточки, миленькие! - запричитала женщина, всплеснув руками, до чего же довели вас те ироды! Зайдите скорее в дом. В деревне немцев полно. Не приведи Бог, увидят вас, враз пристрелят. Лютуют они сильно в последнее время. Видать, бьют их наши.

Завела нас в дом, быстро сбегала к соседям и вскоре появилась с еще двумя женщинами. Те тоже, завидя нас, заохали:

- О боже наш милостивый! На кого же вы похожи! Будь он проклят тот Гитлер! Уже детей мордуют.

И засуетились, забегали у стола, собирая нам поесть, то и дело поглаживая наши головы, все время негодуя и причитая. Усадили нас за стол, пододвинули к каждому ложки, миски. Ухватом вытащили из печи чугунок. А еще мы увидели настоящий пахучий, совсем не похожий на лагерный, хлеб. В лагере мы были рады даже тому, который дают - черному, липкому, с отрубями, каждую крошечку его подбирали. А тут мы увидели такой, о котором и мечтать не могли. Это было чудо, это было выше любых сказок!

- Кушайте, милые, - с горечью, словно прощаясь с нами, проговорила хозяйка, - подкрепитесь немного.

Другая спросила:

- А может, спрятать вас, ребятки, а? Может, не пойдете больше туда?

Грустно покачала Фрося головой:

- Нельзя нам... Там мамы наши.

И вздохнули сокрушенно все три женщины. Что им оставалось сказать нам, чем могли они помочь нескольким обреченным юным узникам? Лишь спросили:

-Еще хотите?

Как не хотеть? Если бы даже десять раз заново наливали супом наши тарелки, мы все равно не смогли бы насытиться. Чувство утоления голода, казалось, навсегда покинуло нас.

Хорошее было название у этой смоленской деревни - Рябинки. И люди, встретившиеся нам в ней, оказались прекрасными русскими женщинами. Вскоре к крайней избе потянулись и другие сельчане, в основном, старушки. Узнав о неожиданных гостях, они спешили увидеть нас, расспросить о таинственном лагере среди болот, куда не было пути иного, чем под конвоем. Надеялись они и на другое: а вдруг выяснится, что давно пропавший брат, сын, кто-то другой из родни окажется среди тех, кто загнан в лагерь на добычу торфа для германцев. Но ничем не могли мы им помочь. Ни одной фамилии обитателей других, не семейных бараков, мы не знали. Лишь несколько имен - Петр, Степан, Семен... Но ведь сколько таких имен на Руси! И было ли среди них хоть одно, данное при рождении в деревне Рябинки? Ни тогда не знали мы этого, ни через много лет не смогли узнать.

Каждому из нас женщины дали по матерчатой сумочке, положив в них, что могли: хлеб, соль, овощи. Провожали нас за околицу, на тропинку, ведущую к лагерю, и стон вырывался из их грудей. И крестили нас вслед:

- С Богом, деточки. Не обессудьте...

Одна из старушек пошла впереди нас, остальные остались на месте и, сколько раз не оглядывались мы, все время видели их застывшие скорбные фигуры.

Когда за деревьями показались лагерные вышки, старушка остановилась:

- Ну вот, теперь не заплутаете. А я в Рябинки вернусь. И вот что, деточки. Если удастся опять выйти из лагеря, приходите к нам.

Так и не узнали мы имен ни хозяйки избы, принявшей нас, ни проводившей нас бабули. А может, и слышали тогда, да не сохранила память. Ведь были мы совсем-совсем несмышлеными. Фросе - четырнадцать, мне - восемь, Зиночке - и совсем три…

В тот вечер, когда с работы пригнали наших матерей, случилась еще одна, уже не первая подобная беда. Когда мы бросились навстречу подходящему к бараку строю, один из мальчиков (кажется, его звали Витей) отчаянно закричал:

- Где, где, где моя мама? Почему ее нет с вами?

А женщины опускали глаза. Как могли они объяснить малышу, что его мама, обессилев, упала во время работы, не могла встать, что гитлеровцы оттащили ее в сторону и пристрелили, чтобы не иметь лишних забот. И стало на свете еще одним осиротевшим мальчишкой больше. Никогда не узнать ему, где, в каком болоте, в какой лесной яме нашла последний приют та, что родила его в муках.

Впрочем, этот случай был не первый и не последний. Вспоминаю о нем потому, что совпал он с днем, когда нам удалось "погостить" у женщин деревни Рябинки. А детей, чьи мамы погибли на добыче торфа, брали под свою опеку мамы других мальчишек. Словно под крыло свое материнское. Но какое бы внимание не оказывали они этим сиротам, те долго еще звали по ночам своих мам, вскакивали, порывались бежать на болота, искать маму.

Говорят, что в Америке тем, кто в годы войны побывал в плену, дают повышенную пенсию, так как считают, что жизнь в лагерях подорвала их нервы. Даже за нарушение правил дорожного движения полисмен не наказывает водителя, если тот окажется бывшим военнопленным. Такие вот льготы бывшим взрослым узникам. Какими же должны они быть для тех, кто попал в тот ад в юном возрасте с неокрепшей психикой, кто терял там самого близкого человека - маму и не мог проститься с ней в последние ее минуты? И есть ли такие льготы, которые могли бы возместить все, что мы потеряли?

Когда я отдал матери сумочку с продуктами, полученными от женщин в Рябинках, она обрадовалась:

- Может, подкормим немного Зиночку. Сильно плоха стала в последнее время, кажется, желтуха у нее.

На соседних нарах Мария Макаровна кормила хлебом, принесенным Фросей, маленькую Надю. И тихо напутствовала Фросю:

- Ты уже высокая стала. Растешь. Боюсь, заметят тебя немцы. Ты когда проходишь мимо них, приседай чуть-чуть, чтоб меньше казаться.

Полученные в тот вечер пайки «деревянного» хлеба мы отнесли в барак военнопленных. Сильные, некогда крупные телом, мужчины были крайне истощены от голода и непосильной работы. Мы видели, как по утрам, после того, как держащихся на ногах угоняли на торфоразработки, из этих бараков спецгруппа вытаскивала трупы умерших за ночь. Затем "трупники", как называли тех, кто был в спецгруппе, за ноги тащили мертвых к банной кочегарке, чтобы сжечь их там.

Полуживых пленных спецгруппа доканчивала какими-то уколами. При этом обещала им:

- Это укол, помогающий от болезни.

Пленные знали, что их обманывают. Старались спрятаться под нары. Но их там, конечно же, находили.

Вот этим полуживым уже людям мы принесли в тот вечер свои пайки "деревянного" хлеба, как обрадовались они, как засветились их глаза. Но не знаю до сих пор, от чего. То ли от того, что появился хлеб, то ли потому, что принесли его мы, - дети. Один из них приподнялся на нарах, опираясь на локоть, подозвал нас с Толиком и Ваней, хрипло сказал:

- Спасибо, хлопчики! Спасибо! Я хочу просить вас... Если вырветесь из этого ада, не забудьте нас. Сделайте все, чтобы вырваться, остаться в живых. Вы слышите меня? Вырвитесь. Я прошу вас. И не забудьте, расскажите людям, что было тут. Клянитесь, что будет так.

Я не знаю, кто был по званию этот худой, заросший, умирающий от истощения человек. Может, носил он когда-то гимнастерку рядового. А может, офицера. Может, даже старшего.

Это не важно. В его голосе мы почувствовали властную, командирскую требовательность и, подчиняясь ему, четко выговорили:

- Клянемся.

Все трое произнесли это слово. Все трое впервые. Это была первая моя клятва, данная умирающему в плену советскому воину. И вот теперь, как умею, повествую о том, что довелось пережить, выполняю эту клятву.

Трудно сказать, сколько узников побывало в этом лагере среди болот, где жизнями сотен и тысяч людей заплачено за брикеты тепла, отправляемого в вагонах для обогрева немецких фрау. Тысячи гнили на болотах, мучимые голодом, побоями, комарами, чтобы где-то далеко-далеко отсюда какая-нибудь белокурая Ингрид или Брюнгильда могла сладко потянуться утром в теплой постели. Ради одного этого человека избивали до смерти только за то, что, возвращаясь вечером в лагерь, он без разрешения конвойного сорвал на обочине дороги ягодку, за то, что ночью, мучимый холодом, насобирал на территории лагеря всякого горящего хлама и попытался разжечь костер. Даже самого слабого, еле держащегося на ногах, в таких случаях немцы заставляли бегом носить в котелке воду из родника. Родник был метрах в трехстах.

- Шнель! - орали гитлеровцы и хохотали, наблюдая, как доходяга, задыхаясь, валился с ног. Потом игра надоедала им. Один из них подходил к узнику и одним выстрелом кончал его страдания. Это был для них не человек, а раб, рабочая скотинка. Без имени, без биографии, без желаний, без памяти о прошлом. Главным достоинством этих жалких существ была их физическая сила. Но она быстро иссякала, оставляя вместо человеческого существа мешок костей, обтянутый сухой кожей. Жалеть выжатого до конца бедолагу было бы смешно. На захваченной великой армией Гитлера территории такой рабочей скотинки предостаточно. Всегда можно нагнать все новых и новых рабов.

Правда, в первый год в лагерь прибывало очень много военнопленных. В перевязках, заросшие, шатающиеся от усталости, это были все же молодые, сильные мужчины. Несколько дней отдыха в бараке, немного медицинской помощи - и они становились крепче на ноги, их можно было гнать на добычу торфа.

Однако теперь, к осени 1943 года пленных из Красной Армии в лагерь привозили намного реже. И по этому признаку наши смекалистые мамы догадывались, что на фронте, видать, чаша весов начинает склоняться в нашу пользу.

Теперь в лагерь свозили, в основном, население из захваченных областей Украины, Белоруссии, России... Никто теперь не сможет подсчитать, уточнить, выяснить, сколько человек побывало всего на добыче того проклятого торфа. Знаю только, что после освобождения государственная комиссия подсчитала: в этом комбинате смерти, состоящем из Рославльской тюрьмы, Рославльского концлагеря и нашего сезонного лагеря для добычи торфа всего распрощались с жизнью около 230 тысяч человек.

Мы не знали в ту пору, что на территории Европы гитлеровцы соорудили комбинаты смерти пострашнее нашего, что идет конвейер людей в крематории Освенцима и Заксенхаузене, что пережевывает людские жизни Майданек, Маутгаузен, тысячи других больших и малых лагерей и тюрем, до отказа набивающих трупами длинные и широкие траншеи, вырытые или тракторами, или самими смертниками.

Для нас существовал один-единственный лагерь. Наш, Остерский. И страшней его, мы были уверены в этом, быть нигде не может. Ведь каждый день спецгруппа вытаскивает из бараков по несколько трупов. Что может быть для нас, мальчишек, страшнее, ужаснее? Неспроста сегодня, встречаясь со своими лагерными друзьями, слышу от них, уже поседевших, что снятся им

страшные сны о тех месяцах на болоте, об умирающих красноармейцах, слышатся во сне голоса надсмотрщиков, коменданта лагеря, лающих овчарок. Да я это и без их рассказов знаю. Ведь такие же самые сны до сих пор приходят и ко мне.

И все-таки, даже умирая от побоев и голода, люди надеялись. Прислушивались к далеким разрывам на востоке и светлели их измученные лица: не наши ли? Летели в ночном небе гудящие самолеты, и бывшие летчики хватали за руку товарищей:

- Братцы! Наши "ястребки" пошли! Уж я-то их голос знаю!

А когда появлялась хоть искорка надежды, люди становились совершенно другими. Они приподнимали головы, смотреть начинали уверенней. И уже рвалась душа на свободу. И шли по лагерю шепотки, самые надежные друзья сговаривались, искали возможности вырваться из рабства. Все чаще стало слышаться среди узников заветное, сладкое слово "побег".

Но и немцы были настороже. Уже который раз сменяют они охрану лагеря, каждый раз увеличивая ее количество. Пополняют ее ряды, в основном, солдаты из потрепанных на фронте частей, многие из которых ранены, еще не совсем излечились. Те, что были раньше, считали обитателей лагеря бессловесной рабочей скотиной, эти, новенькие, всматривались в плененных красноармейцев с удивлением: ведь они из тех самых, которые колотили армию фюрера под Сталинградом и Курском. Значит, это люди сильной породы. У них есть не только физическая сила, но и воля, и характер. Вон, оказывается, какие они, эти русские.

Один из раненых гитлеровцев однажды, подозвав меня к себе, оглянулся вокруг и лукаво прокартавил прямо мне в ухо:

- Русс сольдатен карош. О... Гитлер капут.

И утвердительно закивал головой. Мол, ничего особенного, сказал я истинную правду, можно в этом не coмневаться.

Раньше на работу узников вели сразу после построения. Сейчас у немцев появилась завидная педантичность. Устраивали переклички, пересчитывали. Все это потому, что участились попытки побегов. Многие при попытке уйти были убиты часовыми с вышек или конвойными в лесу. Много крови пролилось на осенние лесные поляны из прошитых пулями красноармейских молодых тел. Нет, это не красивая сказка, что лесные алые цветы - это капельки праведной крови. Это истинная правда.

Еще в начале 1943 года в наш лагерь попал Виктор Борисович Бражников. Он хорошо говорил на немецком, был прекрасным врачом. Немецкий доктор ему доверял, отпускал редкие лекарства, разрешал свободно ходить от барака к бараку. Это и помогло Виктору Борисовичу подготовить несколько удачных побегов, снабдив беглецов и едой, и лекарствами. Но немцы все же заподозрили его, и он снова был направлен в Рославльский лагерь смерти №130. Но в лагере остались Андрей Николаевич и Павел Андреевич, коммунисты, к которым прислушивались люди. Постепенно вокруг них двоих собралась небольшая группа, которая начала подпольную борьбу в условиях лагерного террора.

Редко забегали мы с Толькой и Ваней в мужские блоки. Как-то зашли и услышали восторженный рассказ о том, как удалось на днях группе пленных совершить побег. Они набили свою одежду торфом и бросили на обочине, имитируя трупы. А сами спрятались в торфяной скирде. Немцы, конечно, на всякий случай выпустили очередь из автоматов по "вновь преставившимся" и успокоились. Пусть лежат. К утру затянет их болотная жижа. А вечером, когда колонны увели с разработки в лагерь, беглецы покинули свою скирду и исчезли.

- Скрылись в сторону моря, - смеясь, говорили нам в знакомом мужском бараке.

- В сторону фронта, - поправляли другие.

Чей-то удавшийся побег радовал так, словно на свободу вырвался сам.

Все чаще на окрестности лагеря стали налетать советские бомбардировщики. На территорию лагеря свой груз они не сбрасывали, боясь повредить находящимся там соотечественникам. Но и от тех взрывов, что звучали со всех сторон, стекла в наших бараках разлетались со звоном, а женщины, хватая своих детишек, лезли под нары, словно они, в случае чего, могли спасти их. Раздавались отчаянный крик, визг.

Я помню, как спокойно смотрела на все это Мария Макаровна Рябова. Скрестила руки на груди и стоит посреди барака. А рядом - ее дети.

- Спокойно! - вдруг скомандовала она и, хотя стоял неимоверный шум, ее все услышали. - Спокойно, женщины! Наши бомбы нас не тронут.

С рассветом русские самолеты улетели куда-то далеко в тыл. Немцы, злющие, как собаки, бегали по баракам и выгоняли пленных на территорию лагеря. Строили, пересчитывали, угоняли на работу. Раньше, когда не было никакой надежды, в бараках оставались те, кто не мог встать, передвигаться. С появлением самолетов даже умирающие пытались стать в строй, попасть на работу. Это означало, что не придет спецгруппа и не утащит еще полуживого, чтобы сбросить в траншею с другими, умершими вчера, неделю назад, уже гниющими телами.

Однажды большую группу более крепких пленных немцы погнали не на торф, а оставили в лагере. Вооружили лопатами и заставили рыть у самой колючей проволоки что-то объемное, глубокое.

- Неужто еще одну общую могилу? – ахали женщины.

Но работающие пленные, к которым подбежали мы с Толиком, пояснили:

- Бомбоубежище. Слишком напугали их наши самолеты. Теперь, как бомбежка, сюда будут нырять.

- И мы? - удивился я. - Вместе с немцами?

- А тебе зачем? - зло процедил тот, что объяснял, - разве ты человек? Твоя жизнь ничего не стоит, малец. Для рабов бомбоубежищ не строят.

По территории ходить мальчишки остерегались. Уже не раз скучающий на вышке часовой ни с того ни с сего выбирал маленькую мальчишечью фигурку мишенью для себя и тренировался в меткости. Уже троих незнакомых мне мальчиков уносила спецкоманда в общую могилу после такой репетиции. Мать одного из этих мальчишек сошла с ума, две другие были на грани.

Чаще всего за территорией мы наблюдали через щели барака. Вон два немца повели группу пленных ремонтировать поврежденную бомбежкой колючую изгородь. Вон из мужского барака спецгруппа вынесла и потащила к кочегарке еще один труп. А вон и сам комендант, как всегда, в сопровождении породистой овчарки.

И здесь, в семейном бараке и в мужских, когда удавалось туда проскочить, я слышал одни и те же разговоры: когда Красная Армия нас освободит?

- Дожить бы до того дня, - вздыхали женщины. Пленные сжимали зубы и клялись:

- Ну только бы вырваться. Уж мы отомстим им за все.

<< Назад

Вперёд >>