Каждый день из Ершичского лагеря переполненные крытые грузовики увозили куда-то людей. Через неделю настал и наш черед. Везли часа четыре. Потом машина резко притормозила, так, что сидящие и стоящее в кузове люди попадали вперед. Слышно было, как со скрипом открываются металлические ворота, автомашины с ревом проскакивают через них, и они закрываются.
Охрана открыла задний клапан тента нашей машины, и мы увидели жилые здания из красного кирпича, окруженные высокими стенами с колючей проволокой наверху. По углам двора на сторожевых вышках стояли автоматчики.
Нам приказали сойти из кузова и стать к стене с поднятыми вверх руками. Вещи остались в сторонке.
Мы с Зиной стояли по обе стороны от мамы, держась за ее подол. Я не понимал, зачем нужно стоять лицом к стене и осторожно оглянулся. Немцы осматривали оставленные нами в двух-трех шагах вещи, бесцеремонно выворачивая содержимое котомок.
Вдруг из оплетенного металлической решеткой окна послышался женский крик:
- Женщины! Землячки с Брянщины! Нет ли с вами моей дочери? Может, знаете что о ней?
Мария Макаровна оглянулась и узнала ее. Кричавшую звали Акулиной.
- Вот, оказывается, наша Германия, - горько усмехнулась стоящим рядом подругам. - Это ж Акулина. Тюрьма, видать, это, соседушки. Только вот знать бы, что они задумали, эти ироды.
Несколько гитлеровцев стали нас разводить по тюремным камерам. Одиноких отделили в одну сторону, тех, кто с детьми, в другую.
Нас втолкнули в переполненную людьми камеру и объяснили:
- Вот вам новая квартира. Обживайтесь.
Нас сразу же окружили земляки с Брянщины. Были люди даже с Ленинского: Акулина, Дарья, Макрида, Клавдия, Елена, дедушка Анисим Илларионович. Были объятия, слезы, рассказы о том, кто что претерпел. Кто-то сообщил, что по дороге сюда удалось сбежать нашему односельчанину Ивану Снытко.
Акулина Петровна Лобанова шепотом говорила о чем-то с Марией Макаровной. Вот какой рассказ, уже после войны, оставила Макрида Карповна Лобанова.
- Нас арестовало Мглинское гестапо у «лозоватого», поймы реки Ипуть. Под охраной нескольких верховых гестаповцев от родных мест нас пешим ходом гнали в Германию. После Лукавицы мы ночевали в пути у костра. Я шепчу Ивану Снытко: убегай! Он меня послушал. И когда охрана ночью дремала, он пополз от костра в кусты. Остался жив и не видел с нами дальше фашистского ада. А теперь живет на Ленинском со своей семьей.
На рассвете гнали нас в сторону Василевки. К нашему приходу и на наших глазах в бане этой деревни горели партизаны. Кто они? Откуда? Этого сказать не могу. Один из наших верховых и говорит стоящим около догорающей бани гестаповцам:
- Жаль, не успели... А то бы и нужно было от этих избавиться.
- Но нас погнали дальше, - рассказывает младшая дочь Макриды Соня Лобанова. Один из гестаповцев, ехавший на лошади, снял с головы старшей сестренки Маши гребешок. Стал двигаться назад. Маша за ним побежала, волоча за собою мешок с пожитками, и со слезами кричит:
- Отдай гребешок, людоед! Отдай! Отдай-ка, а то вот... гребешок мой...
Так Маша отстала от нас. А у мамы каково было на душе? Затем верховой догнал нас. А мама страшным голосом закричала: - Куда ты дел мою дочь? Гестаповец улыбнулся на горе мамы и ответил:
- Она тебя догонит. Не ори, старая. А то вот с винтовки успокою.
- Убивай, пан. Ты мою Машу убил? Стреляй и меня с этими остальными детками, но я дальше не пойду.
Гестаповец со злостью на лошади поскакал назад. Верхом на лошади, отвязав от столба, привез Машу. Только тогда все тронулись дальше. Затем подобрала нас машина. Она и привезла в Рославльскую тюрьму. Развели и заперли всех по камерам.
Люди потеснились в камере и наши четыре семьи кое-как уселись на бетонный пол. Было так тесно, что младших детей женщины все время держали на руках. Уложить их, заснувших, было просто некуда.
Было не только тесно. Донимала вонь из стоящей в углу камеры параши. Люди чесались. На каждом кишели вши.
Жара томила детей. Они постоянно плакали, просили пить, есть. Но что можно было им дать, если пищу сюда, оказывается, приносят в сутки раз. А дети просили и просили, надрывая сердца матерей:
- Мама! Ма-ма... Дай пить... Жарко...
Утром следующего дня нам выдали граммов по сто черного липкого хлеба. Мы с Зиной мгновенно проглотили свои порции, нисколько не утолив голод. Мама свой кусочек разломила на три порции. По одной протянула нам с сестричкой, а третью аккуратно спрятала. Сама в рот не взяли и крошки.
А по камере снова разносился детский плач:
- Мама! Дай еще. Кушать хочу.
Ни одна мать не съела своего хлеба. Все отдали детям.
Да и в последующие дни наши мамы всегда свой паек отдавали нам. Сами пили воду.
Позже я научился обманывать сам себя, создавая иллюзию долгой еды, свой кусочек хлеба заворачивал в тряпку и сосал, как соску, пока содержимое не исчезало.
Охрана этой Рославльской тюрьмы жалости не имела ни к детям, ни к их матерям. Услышав плач детворы, надзиратели стучали в дверь и предупреждали:
- Прекратите! Заткните им рот. А то выведем во двор, прикончим. Рядом Вознесенское кладбище. Там кричать не будете.
Женщины, уже отчаявшиеся выйти отсюда живыми, кричали им в ответ:
- Проданные шкуры! Продали землю русскую Гитлеру! Даст Бог, придет вам расплата.
Из камеры часто уводили кого-нибудь на допросы. Приводили растерзанными, избитыми. А кое-кто и вовсе не возвращался больше. Одних после допроса в самом деле приходилось отвозить на кладбище, других переводили в новую тюрьму.
Мне хорошо запомнились две одинокие женщины из нашей камеры. Они были очень красивые. Одна с длинными русыми волосами, другая со светлыми и короткой прической. Им было лет по двадцать, и они постоянно нянчили малышей своих сокамерниц. Особенно они полюбили маленького Сашеньку, сына Макаровны, которого мать научила читать "Богородицу". Они поднимали малыша повыше, чтобы было видно всем, и он тоненьким голоском выводил:
- Мария, мать Божья, своего сына Иисуса Христа сповивала, потом на землю проведывать людей провожала. Иуды его предали. На кресте Иисуса Христа распяли. Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь, аминь, аминь!
Как-то заглянуло в камеру какое-то большое начальство. И сразу выскочили, зажав платочками носы. Не понравился запах. И параша тут, и недавно умерший, но еще не вынесенный дед Анисим. На следующий день нас вывели впервые во двор. Хватали ртами свежий воздух, смотрели на летающих стрижей и шептали:
- Спаси нас, Боже милостивый. Отведи от смерти. Не допусти опять в ту камеру.
Вообще-то нас трудно было назвать живыми. Больше подходило название полутрупы, каждый мог в любой день оказаться на Вознесенском кладбище. Да и оказывались. И дед Анисим там, и многие взрослые и дети. Взрослые умирали от побоев, пыток, дети - от голода и болезней.
Через много лет я снова побывал в Смоленских краях. Пришел и на Вознесенское кладбище. Тогда мне и рассказали: гитлеровцы заставляли советских военнопленных рыть глубокие траншеи, куда и сбрасывали потом умерших. Когда наши освобождали Рославль, траншея уже была в 150 метров длины и 20 метров ширины. Первыми остались лежать в ней те, кто ее копал. Там же вместе лежат пленные из Рославльских концлагерей и нашей тюрьмы. Бросали туда и жителей из белорусских, украинских, русских областей. И старые там есть, и совсем младенцы. Теперь у погребения, обнесенного мраморной плитой, стоит памятник, на котором золотом выведены печальные слова: «Здесь похоронено свыше 130 тысяч советских граждан, зверски замученных руками фашистских палачей». Своими глазами я видел, как у мраморной плиты сидели поседевшие старушки, измученные горем матери, приехавшие со всех концов Союза на горькую встречу бывших узников.
Я подходил к этому месту с букетиком гвоздик и прежний, детский страх возвращался ко мне, словно я снова иду в свою давнюю страшную камеру.
| << Назад | Вперёд >> |