Остановок в пути не было. Лишь по большой просьбе остановились где-то у края лесного массива для естественных надобностей. Везли через уже незнакомые деревни, в которых по-хозяйски разгуливали фашистские молодчики, изредка похаживали жители. Уже было около девяти вечера, когда машина остановилась около металлических ворот. В стороне виднелись дома сельской застройки. Позже от людей мы узнали, что это Ершичи.
Ворота со скрежетом раздвинулись, и машина въехала во двор. Когда нас высадили из кузова, мы были похожи на чертей. От дорожной пыли лица потемнели так, что сверкали одни глаза. Матери отряхивали свою детвору, оглядывались по сторонам.
К нам подошли женщины, мужчины, старики, дети. Всех их интересовало одно: откуда мы и есть ли у нас что-нибудь съестное. От них-то мы и узнали, куда нас привезли. Это был Ершичский сортировочный лагерь на Смоленщине. Лагерь представлял собой бывшую животноводческую ферму, теперь обнесенную двумя рядами колючей проволоки и битком набитую пленными и согнанным людом.
- Шнель! Шнель! Цюрюк! - отгоняли подбежавших к нам людей гитлеровцы, постегивая их плетками.
Нас погнали к небольшому свинарнику. Следом медленно поехала и машина, на которой нас привезли и в кузове которой еще сидели привязанные партизаны. У свинарника машина стала задним бортом ко входу. Рядом стали гитлеровцы с автоматами на животе, с засученными рукавами.
- Выводи, - скомандовал мордатый немец и из свинарника стали выгонять и вталкивать в кузов полураздетых людей. Женщины, мужчины, молодые и старые. Сколько их было, не могу сказать и сегодня. Много.
Самую дряхлую старушку толкнули обратно в свинарник, она рвалась к машине, кричала:
- Сыночки мои! Внученьки! Пустите меня к ним! Я с ними умру! У людоеды! У, изверги! Будьте вы прокляты!
Немцы отшвырнули ее в открытую дверь. Она стала в дверном проеме, ухватясь руками за раму, смотрела на своих детей и внуков, которых отрывали от нее навсегда. Там были и ее сын, сноха, трое внуков. Их везли на расстрел. И они кричали ей:
- Мамочка! Бабушка! Прощай.
Машина с ревом пронеслась мимо нас и скрылась за воротами. Уже были поздние сумерки, когда нас тоже загнали в свинарник, где сидела обезумевшая от горя, враз потерявшая всех близких бабушка. На успокаивающие речи моей матери и других женщин она не реагировала. Ей уже все было безразлично.
А нам было страшно. Только что из этого сарайчика увезли на смерть людей. А нас поместили вместо них. Может, и нас ждет та же участь? Через день, через час? Когда?
Уснуть в эту ночь я так и не смог. Из соседних сараев слышались людские стоны и проклятия в адрес палачей. Я ворочался, прижимался к маме, а она то и дело успокаивала меня:
- Усни, родненький. Постарайся уснуть. Во сне не так страшно. Видишь. Зиночка уже спит.
Но заснуть не удавалось. Не спали и женщины. Все с тревогой ждали утра. Что оно принесет?
Утром дочь Марии Макаровны Рябовой Фрося выглянула в узкую щель в стене свинарника и ахнула:
- Посмотрите скорее сюда! Немцы одежду какую-то с машин сбрасывают. Наверное, с убитых.
Мы ринулись к щелям и увидели, как идет дележка одежды, снятой с убитых. Вещи сбрасывали на землю с машин, а потом сортировали на две кучи. Лучшее - в одну сторону, плохое - в другую. Окровавленную одежду сразу швыряли в костер. В стороне, хмуро поглядывая на эту оргию, стояли узники.
Скоро нас вывели получить завтрак - по черпаку какой-то баланды и по литру кипятка. Получили, снова зашли в свою конуру и стали готовить из полученного и кое-каких своих припасов, из той же маминой муки, некую снедь, тут же окрещенную нами "мучльоном".
Не успели поесть, как в свинарник вошли четверо гитлеровцев. У всех екнуло сердце. Неужели пришла и наша пора? Сейчас повезут вслед за вчерашними обреченными. Немцы не торопились, и этим еще больше нагнетали страх. Ведь тягостнее всего последние мгновения неопределенности.
Один из гитлеровцев раскрыл черную папку с орлом и свастикой на обложке, порылся в бумагах и на русском языке потребовал:
- Рябова Мария Макаровна! Кто из вас? Идем с нами.
Макаровна поднялась на ноги. Упрятала грудь, которой кормила маленькую Надежду. Тут же рядом с ней оказались все ее дети - Фрося, Ваня, Сашенька. Но немец прикрикнул:
- Детям остаться! Пойдете одна. На допрос.
Немцы оттолкнули от Макаровны цепляющихся за нее детей. Грудную Надю она передала Фросе. Когда ее вывели, дети ударились в запертую за ней дверь, стали колотить в нее, исходя криком от страха за ее жизнь.
- Мамочка! Мама! Куда вы ее увели? Мы хотим к ма-ме!
Через полтора часа Макаровну притащили обратно. Узнать ее было трудно. Полураздетую, избитую до полусознания ее швырнули к нашим ногам. Дети испуганно шарахнулись в сторону, а женщины наоборот бросились к подруге.
Что с ней было, какие муки она вынесла в тот день, Макаровна нам расскажет позже. А пока немцы, вбросив ее, увели с собой Самклиду Снытко. Не более чем через час вбросили в сарай и ее. Тело ее было черным. Лицо, голова, руки, грудь ее были в крови.
Третьей увели Снытко Екатерину. Привели такой же.
Четвертой - Пелагею Снытко.
После трех этих соседок - Татьяну Рябову... И вот грубый голос требует:
- Чуханова Мария! Выходи...
Мамина очередь. Так отпустить ее, родную, самую дорогую в мире, зная, что ждет ее та же участь, что и других женщин! Но что я мог, девятилетний беспомощный мальчуган? Мама поцеловала меня и Зину, прижала к себе, прошептала:
- Мои детки, родненькие. Берегите себя. Спаси вас бог...
Я уцепился руками в ее подол, крикнул гитлеровцам:
- Не уводите мою маму! Не троньте ее. Не убивайте, как наших тетенек.
Женщины, уже побывавшие на допросе, лежали в забытьи, с закрытыми глазами и мне казалось, что их притащили уже неживыми.
Немец прикладом автомата ударил по моим рукам, уцепившимся за материнскую одежду, отшвырнув меня в сторону. Я поднялся и снова просился к маме. Но немцы уже выволокли ее, и дверь перед моим лицом захлопнулась. Я бросился к щели, смотрел, как вели маму по двору и отчаянно, сокрушенно кричал, царапая доски и срывая голос. Рядом лежала и вовсю орала маленькая Зина. Но мне было не до нее. Всю жизнь передо мной эта страшная картина, когда в сарай вбросили после пыток мою полуживую мать. Притащили за косы. За ее русые, такие красивые косы.
На полу сарая лежали все женщины, прошедшие через гитлеровский допрос. Все наши матери. Лежали там, куда их швырнули палачи. Уложить их поудобнее нам, детям, было очень трудно. Плакали, обтирали бегущую с их лиц кровь. Спасительницами стали Фрося и бабушка, чьих родных расстреляли вчера. Они подходили то к одной, то к другой стонущей женщине, пытались привести их в себя.
С улицы через щели сарая им давали советы находящиеся во дворе узники. Фрося рвала на бинты куски ткани, перевязывала ссадины и ранки, прослушивала пульс, сердце. Кому-то даже пробовала делать массаж сердца, искусственное дыхание. И радостно сообщала детям:
- У твоей мамы сердце бьется. Не плачь. Жива твоя мамочка.
Радовались дети, радовалась Фрося, когда женщины приходили в себя. Охая, они говорили ей:
- Спасительница ты наша. Сохрани тебе боже и жизнь, и здоровье.
К вечеру все женщины пришли в себя. Кое-кто уже мог и сидеть, приподняться на ноги. Их пробовали покормить последними скудными остатками еды. Им было трудно и есть, и пить разбитыми губами. А Рябова и Самклида Снытко вообще не могли взять в рот ничего. Только стонали и просили пить. Фрося смачивала водой им виски и губы, капала чуть-чуть в рот из ложечки.
А в заботах об измученных женщинах забывалась немного и бабушка. Осиротевшая, она тянулась теперь к незнакомым, но ставшим родными людям.
В полусне, полубреду прошла наступившая ночь. А утром снова загремел чудовищней голос:
- Чуханова, партизанская дрянь, выходи!
Теперь маму не увели туда, куда уводили всех женщин вчера.
Отвели чуть подальше от сарая, поставили перед собой и стали орать:
- Скажи, муж Рябовой коммунист? Если не признаешься, повесим и тебя, и ее. Коммунист он - нам из Мглинского сообщили.
Потом мама рассказывала мне:
- Перехватило мое дыхание. Сердце как будто остановилось. Стою, как под наркозом. Перекрестилась и говорю: "Вешайте - воля ваша. Но муж Рябовой не коммунист. Он в колхозе трудодни нам подсчитывал. И дети у него малые. А что там вам в Мглинской полиции врут, то их дело".
Немец усмехнулся, погрозил пальцем и повел к нам в сарай.
Я видел, как допрашивали маму, наблюдал через щель в стене. И запомнил того то ли немца, то ли русского. Это был страшный внешностью человек, коренастый, с рыжими волосами, лицо и голова круглые, глаза выпуклые, красные, словно налитые кровью. И говорил хорошо по-русски. Потому-то и не знаю, кто он был по национальности.
«Мертвый уголок» - так назвали наши матери этот сортировочный лагерь в Ержичах. Именно таким он был в действительности.
В двухстах метрах от выхода из лагеря, возле небольшой бани стояли виселицы и на них висели люди.
Людей, которых пытали, гитлеровцы, как Иисуса, распинали гвоздями на стене. Допрашивающие офицеры сидели за небольшим круглым столом. А рыжий палач, уже знакомый нам, стоял у входа, держа в руках дубовую палку, и переводил все, что говорилось. Признания людей, привезенных сюда, немцы сверяли со сведениями о них, полученными в полицейских участках. Чьими-то стараниями на многих была составлена подробная характеристика: кто где работал до войны, чей сын, муж, отец - комсомолец или коммунист, чьи близкие на фронте или в партизанах. Мало было тех, кто не прошел через допросы с пристрастием в этом страшном "мертвом уголке".
Мария Макаровна Рябова о том первом допросе рассказывала не в силах сдержать слез обиды.
Ей скомандовали: "Раздеться до нижнего белья. Она не поняла сперва, продолжала стоять. Тогда тот рыжий ударил ее палкой по голове и сам сорвал с нее фуфайку, заставил снять остальное. Приказал:
- Отвечать на вопросы без промедления и точно. Назови фамилию. Сколько с тобой детей? Откуда родом?
- Рябова Мария Макаровна. Со мной четверо малолетних детей. Из Брянска.
- Твой муж Данила коммунист?
- Нет, он не коммунист. Это неверно.
- Врешь, коммунистка. Под баньку, как тех, повешу.
И начал рыжий бить ее по голове - со злостью, яростно. Она стояла, еле держась на ногах, кровь заливала лицо. А она все всматривалась в его лицо и не могла понять, где она его видела раньше.
- Ты, Рябова, тоже коммунистка, - кричал он. - Вспомни, как у себя дома ты угощала работников Мглинского райкома щукой, что поймал в Ипути твой Данила. Большая была щука, с человека ростом. Я был тогда конюхом - коноводил у них. Запомнил тебя. Так что признавайся или висеть тебе рядом с другими.
Мария Макаровна все поняла. В памяти вмиг возникло то давнее довоенное воскресенье.
- Аристов! Что ж ты, сволочь! За мою доброту, за мое угощение бьешь? Неужто детей осиротить хочешь?
- Нет, Рябова, легко не отделаешься. Мы еще из тебя жилушки, не признаешься, будем вытаскивать.
Били, пока не потеряла сознание. Водой из ведра, что принесла охрана, заставили ее очнуться.
Аристов рассказал все о Марии Макаровне сидящим за столом немцам. Один из них выхватил из кобуры пистолет и выстрелил ей прямо в голову. Мария Макаровна в страхе отшатнулась и пыталась защититься рукой. Пуля отрубила безымянный палец правой руки. Она упала. Тут же немец взял камень из печи русской бани и нанес ей удар по голове. Аристов с охраной притащил ее и бросил полумертвую в свинарник.
А вот как пытали мою мать. Об этом она рассказывала:
- Обмерла я со страха, когда увидела, как на стенах и виселицах висят люди. Те, что прибиты к стене, шевелят языками, моргают глазами, но не могут ничего сказать. Подкосились у меня ноги. Но решила: погибну, но ни единого предательства. Сжала зубы и думаю: увижу ли снова своих детей? Меня втолкнули вовнутрь. Палач уже охрип от предыдущих допросов и пыток. Была рада, что не стали раздевать. А делали они это для того, чтобы бить не по одежде, а по голому телу. Так ведь больней. Охрипший палач сказал:
- В каких партизанских отрядах твои сыны? Сколько маскхалатов сшила партизанам из парашютов? Где муж? У меня уже рука устала бить вас этой вот дубиной, поэтому не признаешься - повешу рядом с этими вот. Видела их на стенке?
- Ваши солдаты уже убили моего младшего сына. А где старший - не знаю. Отбился от рук. А про парашюты и слыхом не слышала.
- Врешь, сволочь партизанская!
От долгого битья мама потеряла сознание. Очнулась на полу, когда немцы вылили на нее воду из ведра. Ее поставили на ноги. Она снова упала. Стоять не могла, ибо сильно болела побитая нога. Ее стали допрашивать лежащую.
- Кто муж Снытко Пелагеи? Партизан? А муж Рябовой, коммунист?
Не услышал гитлеровец ответов от моей матери. Стали бить уже лежащую.
Точно такие же допросы вынесли Екатерина и Самклида Снытко.
Не знаю, что дало бы гитлеровцам то, что женщины назовут своих мужей или сыновей коммунистами и партизанами. Ведь не в их руках были мужчины. Вольными орлами, народными мстителями жили они в отрядах, что действовали в брянских лесах. Недосягаемы были они для гитлеровцев. И все же женщины, матери и жены ни за что не хотели признаваться, что сыновья и мужья в партии, что воюют с врагом.
Лишь одна Татьяна Рябова не вынесла пыток, сказала, что муж и сын Самклиды тоже в Брянских лесах. Немцам это пользы не принесло, конечно. Да и ее женщины за слабость не осудили. Выдержать такое по силам не каждому.
На четвертый день нас выпустили из свинарника на территорию лагерного двора, где мы с облегчением вдохнули свежий воздух. Нас сразу окружили другие узники, стали подкармливать, кто чем мог. Помогли и нашим мамам. Перевязали их раны, ободряли, сочувствовали. Кто-то уверенно сообщил:
- Слышал я, что бьет их уже Красная Армия. Так что недолго осталось терпеть нам.
И все же... Что нас ждет? Куда мы попадем из трагического лагеря? Или ждет нас всех погибель? Ведь расстрелять могут и за час до освобождения. Много ли для этого нужно?
| << Назад | Вперёд >> |